Яд изумрудной горгоны

Кирилл Андреевич слушал ее внимательно, вдумчиво, изо всех сил пытаясь узнать хоть одно слово и понять если и не язык, то хотя бы языковую семью. Но его познаний в лингвистике явно не хватало. Это точно был не немецкий, не польский, не французский и не английский. И не латынь, к сожалению. И даже не итальянский, хотя девушка была очень похожа на итальянку, как ему показалось.

Под конец он пришел к выводу, что это, должно быть, один из восточных языков, а в них он уж совсем не сведущ. Жестом остановил тираду девушки и развел руками, произнеся:

– Я ни слова не понял, к сожалению… Как вас зовут? Меня – Кирилл Андреевич Воробьев, магистр химии.

Но она его тоже не поняла.

Тогда Воробьев, тоже активно жестикулируя, попытался донести мысль доходчиво и внятно:

– Я – Воробьев. А вы?

Девушка рассеянно хлопнула ресницами, но все-таки на этот раз сообразила, о чем он спрашивает.

– Габи! – радостно ответила она.

– Габи… – повторил Воробьев. – Ну хоть что-то.

Однако имя не очень-то было похоже на восточное, а значит, в изыскания своих Кирилл Андреевич вернулся к тому, с чего начал…

* * *

Габи вскорости убежала, а Воробьев нехотя, как на Голгофу, вернулся в кабинет. Статья все равно не шла, и он без толку начал листать лингвистический словарь, в тщетных попытках выяснить происхождение девушки.

Он теперь уж не был уверен, что она представительница той самой профессии. Ведь Габи совсем к нему не приставала – ничего такого. И в целом вела себя очень прилично, даже скромно. Может, она в самом деле попала в беду, и Кошкин верно поступил?

После, выругав себя, что слишком много внимания уделяет посторонней девушке, хотя у него есть можно сказать, невеста – Сашенька – Воробьев достал бумагу, чернила и стал писать ей письмо.

Он и правда писал ей непозволительно мало. Один раз, еще в декабре. Сашенька ответила тогда, и довольно скоро, но Воробьев был занят, а ее вопросы показались до того скучными, что он отложил их один раз, потом второй, покуда сейчас, в начале мая, они вовсе не потеряли значимость.

Но врать про розы в Ботаническом саду и писать банальности Воробьев, конечно, не стал. Скрепя сердце, признался в своей неудаче со статьей. А после, ища поддержки, начал излагать основные ее пункты и обосновал научную необходимость оной. В результате расписался очень хорошо, на три листа с обеих сторон мелким почерком. Пока вдруг не обнаружил – что его письмо к Сашеньке и есть та самая часть, так необходимая в недописанной статье!

Это было открытие! Это было счастье ученого!

Конечно, забросив письмо, Кирилл Андреевич тотчас метнулся к печатной машинке и, на потоке вдохновения, изложил все то же самое в новом варианте статьи. Вышло недурно. Отредактировал два раза, начал редактировать в третий, но, благо понял, что уже портит и без того превосходную вещь, скорее подписал, запечатал конверт и решил отвезти ее в свой университет лично. Перед выходом захватил и письмо к Сашеньке: решил заехать на обратном пути в департамент полиции к Степану Егоровичу и, если застанет на месте, то показать письмо ему.

Жаль, Кошкин не оценил…

Бегло, совершенно невнимательно просмотрев один лист, второй и третий, он хмуро глянул на Кирилла Андреевича и взмахнул листками в воздухе:

– Это ведь ваша научная статья! Вы мне ее уже сотню раз подсовывали!

– Да, но в этот раз я ее дописал! – веско заметил Воробьев. – И в таком виде мне совершенно не стыдно показать свой труд Александре Васильевне.

– Если вы думаете, что Александре Васильевне так уж интересен ваш труд, то приложите его к тексту! А в самом письме хотя бы из вежливости поинтересуйтесь ее здоровьем, делами, планами.

Кирилл Андреевич счел Кошкина достаточно близким человеком, чтобы не скрывать, как ему претит даже мысль спрашивать об этом:

– Подобные вопросы – величайшая банальность! – поморщился он. – Я спрошу, как ее здоровье, в ответ она станет спрашивать о моем здоровье… и так до бесконечности! Я не собираюсь тратить на это свою жизнь!

– Ну отчего же, возможно, вам повезет, и Александра Васильевна напишет, что давно и счастливо замужем.

– Да что вы все заладили: замужем, замужем!.. – вспылил Воробьев. – Вы вовсе ее не знаете! Александра Васильевна дала слово! Кроме того, я уверен, моя статья будет ей интересна – она много вопросов задавала мне о химии, и обещала прочесть книги, которые я советовал!

– Простите, Кирилл Андреевич, – примирительно вздохнул Кошкин, – ей-богу я желаю вам счастья и не хочу, чтобы вы повторили мои ошибки. Я одного не пойму, если вы уверены, что письмо ей понравится, то зачем потратили время на дорогу и спрашиваете моего совета?

Вопрос был резонным, и Воробьев, подумав, нехотя признался:

– По-правде сказать, мне невозможно сидеть дома и мучительно ждать, одобрят мою статью или нет…

О том, что мучительно ждать ему пришлось бы в обществе Габи, а этого он почему-то опасался, Кирилл Андреевич решил умолчать. Но, вспомнив, добавил:

– Кроме того, я спешил поскорее сообщить вам, что ту работу – «Методы современной фармакогнозии» – ее и впрямь написал Роман Алексеевич Калинин. Я нашел научный журнал по медицине, в котором она опубликована.

Кошкин оживился:

– Вы привезли этот журнал?

– Нет. Он дожидается вас дома и служит стимулом к тому, чтобы переночевать не бог знает где, а в своей постели – после чтения не только интересного, но и полезного.

– Весьма благодарен, что заботитесь о моем досуге… – кисло отозвался Кошкин.

Но Воробьев его ворчания никогда не слушал, была у него и другая миссия в этот раз:

– В связи с последним фактом, я еще раз обращаю ваше внимание, Степан Егорович, на то, что доктор Калинин никак не мог совершить все те злодеяния, о которых вы упомянули утром. Напасть на кого-то с револьвером и прочее. Люди науки не таковы! Вы можете представить, чтобы я, к примеру, напал на кого-то с оружием? Нет, я вовсе не приемлю насилия! Уж скорее я позволю напасть на себя! Увы, но должен это признать. А потому… – он вздернул подбородок, – я осмелюсь поручиться за покойного доктора Калинина! Он жертва этого чудовищного нападения, а не зачинщик! – Помолчал и добавил. – Кроме того, смею напомнить, я никаких бессовестных поступков не совершал, но тоже был уволен – сперва из полиции, а вскоре, видимо, и из университета…

– В вас говорит солидарность с коллегой, – не прислушался к нему Кошкин. – И напрасно вы всех равняете по себе: чужая душа – потемки. К тому же, смею напомнить, из полиции вы ушли сами, а из университета вас покамест не выгнали. Ваша статья и правда недурна, так что…

– Не вам судить – вы мою статью снова прочитали невнимательно! – отмахнулся, не дослушав, Воробьев.

Он был несколько обижен, что к нему не прислушались, и собрался уж гордо удалиться. Но Степан Егорович остановил:

– Вы на Фурштатскую? Я вскорости тоже, но хотел прежде заехать в прозекторскую, к доктору Нассону – узнать о результат вскрытия этого вашего Калинина и погибшей вместе с ним девицы. Любого другого мне бы в голову не пришло позвать с собой, но вы…

– О, я конечно составлю вам компанию! – Кирилл Андреевич живо позабыл обиду и обрадовался. Чуть скромнее добавил: – устал, знаете ли, от пыльных кабинетов и иногда с теплом вспоминаю былые дни…

Глава 9. Госпиталь

Всю дорогу до госпиталя Кирилл Андреевич чувствовал небывалый азарт и душевный подъем. Нет, он отнюдь не стремился вернуться на полицейскую службу, но лишь потому, что вовсе не собирался менять свою лабораторию на что бы то ни было. И все же смена обстановки – временная – никому еще не вредила. А кроме того, если он поучаствует в расследовании дела, то не придется мучиться над темой следующего письма к Сашеньке. В прошлый раз, помнится, она весьма интересовалась криминальной обстановкой в столице и тем, удается ли Степану Егоровичу с ней справляться… странноватый был вопрос, но Воробьев тогда решил, что Сашенька, как и всякий человек, имеет право на причуды.

Приехали в военный госпиталь на Фонтанке. Сюда же накануне привезли выжившего в том нападении доктора, и Кошкин сходу отправил подручного справиться о его здоровье. Прозекторская находилась в подвале.

Коротко раскланявшись с судебным медиком Нассоном, Воробьев скорее уткнулся в документы – результаты вскрытия трупов. После заглянул и под простыни на каталках, кое-что важное для себя уже отметив. Он как раз добрался до вороха одежды погибших и перебирал девичье институтское платье и белую, запачканную кровью сорочку доктора Калинина, пока Кошкин неспешно выведывал у медика интересующие его детали.

– По Калинину, собственно, ничего нового, Степан Егорович, – рассказывал Нассон, – две раны: один раз стреляли в грудь и один в спину.

– А какой из выстрелов все же был первым, удалось выяснить, Михаил Львович? – спросил, делая записи, Кошкин.

– Трудно сказать… обе раны смертельны и получены почти одновременно. И обе «слепые» – пули остались в теле, и я их из тканей извлек. Желаете на пули взглянуть, Степан Егорович?..