Волчье логово
Он снова наклонился к безжизненному телу, покоившемуся у него на коленях и, поцеловав ее в лоб, тихо зашептал:
– Здесь мы будем спать с тобой, девочка… Я буду охранять твои сны. Мы увидим солнечный Аль-Андалуз… Там так красиво! И там никогда не бывает холодно…
Он осторожно снял ее с колен, лег рядом с ней, устроил голову девушки у себя на груди и закрыл глаза. Было темно и тихо. Их обступали чарующие и пугающие звуки ночи… Холодные лучи луны серебрили пустынную дорогу, на которой спали нечеловеческим сном безумный сарацин и его мертвая невеста…
XLV. В склепе
Он подошел ко гробу, с робостию посмотрел в лицо умершей и не мог не зажмурить, несколько вздрогнувши, своих глаз: такая страшная, сверкающая красота!
Н. В. Гоголь «Вий»
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
Библия. Первое послание к коринфянам, 13.
Любить ее со всем неистовством, чувствовать, что за тень ее улыбки ты отдал бы свою кровь, свою душу, свое доброе имя, свое спасение, бессмертие, вечность, жизнь земную и загробную; сожалеть, что ты не король, не гений, не император, не архангел, не бог, чтобы повергнуть к ее стопам величайшего из рабов.
Виктор Гюго «Собор Парижской богоматери»
Альф, меч поднявши, встречи ожидает,
Но вдруг бледнеет, голову склоняет,
О подоконник оперся, шатаясь,
Но – знак магистра – плащ срывает пышный,
Ногами топчет, гордо усмехаясь:
«Вот грех мой, да простит его всевышний!
Готов я к смерти, что ж еще услышать
Хотите?..»
Адам Мицкевич «Конрад Валленрод»
От сырых стен монастырского склепа веяло жутью и потусторонним холодом. Мерцающий огонек единственной свечи, стоявший на каменном надгробии, освещал застывшее лицо девушки, лежавшей в темной гробнице. Черты ее заострились, кожа пожелтела, под глазами лежали чудовищные черные тени. Но в круге света, отбрасываемом на него свечой, это спокойное и просветленное лицо все еще хранило в себе что-то непостижимо прекрасное. И даже первые следы разрушения и дыхание смерти не могли уничтожить странный внутренний свет, исходивший от этого полудетского, невинного и порочного лица…
Рядом с открытым гробом на коленях неподвижно стоял Юсуф в изорванной, испачканной ризе и пристально смотрел в лицо умершей.
С той минуты, как он принес ее сюда, он не сделал ни жеста, не произнес ни слова. Мертвая Бланш крепко приковала его к себе. Сильнее, чем живая…
В разрушенном, потрясенном рассудке сарацина непрестанно возникали одни и те же образы, но воспаленный мозг не мог подолгу сосредоточиваться на них, и минутами Юсуф впадал в тупое, сонное состояние без единого проблеска чувств и мыслей… Все его существо было разбито и безвозвратно сломлено в то ужасное мгновенье, когда он увидел Бланш на погребальных носилках…
Изо всех сил он старался понять, почему это несчастное дитя оставило мир?.. Но понять он не мог. Годами он хранил у себя страшный яд чужестранного настоятеля, и ни разу не решился заглянуть в мрачную бездну… Но она сделала это в единое мгновенье. Почему она не цеплялась за жизнь, как все смертные? Почему в ней не было страха? Тысячи женщин живут с нелюбимыми мужьями, тысячи тлеют под своими роскошными одеждами. Но она единственная предпочла черную бездну вечности роскошной клетке графского двора… И никто из людей не смог удержать ее в мире! Неужели он был дорог ей так сильно, что она без колебаний предпочла смерть вечной разлуке с ним?.. А он… он ничего не сделал, чтобы остановить ее…
Не отдала… так и не отдала своей загадки, единственная женщина на земле! Она любила его, она отдала ему всю себя без остатка, она умерла ради него… Но он так и не смог понять почему… Что было такого непостижимого в этой странной девочке, что она умела любить сильнее, чем тысячи женщин?.. Что было такого, раз она смогла уйти так же легко, как тают облака на рассвете?.. И почему она отдала все, что имела уродливому и безумному язычнику, ничего не прося взамен?..
Кем она была? Ангелом, звездой, упавшей на грешную землю? Нет, ее глаза сверкали темным огнем неизведанной силы… Призраком? Но призраки не приносят себя в жертву людям… Да, она была простой девушкой. Но разве человеческим существам знакомы такие удивительные, самоотверженные порывы?..
Она любила его. Она отдала ему все. А он не мог задержать ее здесь даже на мгновенье… Она все время ускользала от него, и вот исчезла навсегда, а он ничего так и не понял… Как могла она ценить любовь и свою свободу выше самой жизни? Ведь без жизни нет ни свободы, ни любви… Нет ничего. И все же она бесповоротно отвергла жизнь, в которой не могло быть счастья. Не нужна ей была эта клетка. Все томятся в клетках, покорные своим мучительным страхам. Но она не захотела…
Юсуф смотрел на ее детское лицо в обрамлении светлых, прекрасных волос, и вдруг в голову ему пришла странная мысль. Для того, чтобы удержать ее в мире не надо было думать о дворцах и клетках, не надо было копаться в глубоких смыслах и искать конец дороги… Нужно было быть таким же простым, как дети. «Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него». Простым, как дети. Как дети, которые просят луну с неба, боятся темноты и радуются лучу солнца, больше, чем всем богатствам мира… Если бы он был таким, она осталась бы!
Размышляя об этом, он услышал позади себя чьи-то легкие шаги. Сарацин не обернулся. В этом не было смысла. На свете были лишь одни шаги, которые могли заставить его радостно повернуть голову. Но сегодня их больше не существовало…
– Я пришел проститься с вами. Скоро я уезжаю, – прозвучал рядом с ним печальный голос Жиля.
– Прощай, – равнодушным и бесцветным голосом ответил сарацин.
– Я хочу сказать вам… хочу предупредить вас. Я слышал, что брат Колен с братом Ульфаром назначили собрание капитула. Они больше не хотят видеть вас аббатом…
– Я никогда не хотел им быть… Мне ничего не нужно…
– Но речь идет о серьезных обвинениях. Вам могут назначить суровое наказание, – горячо возразил Жиль. – Я уезжаю. Быть может… вы хотели бы поехать со мной? Это возможно…
Сарацин медленно повернул голову. Жиль увидел перед собой застывшие в неподвижности, неживые черты и ужасающе пустые глаза…
– Зачем? – со слабым вздохом спросил монах. – Посмотри… она такая холодная, ее глаза закрыты, она не дышит… Она больше не скажет своим детским голоском: «Юсуф, успокойтесь». Куда я поеду? В каком раю ты сможешь вернуть мне ее?
– Я вижу, ваше горе глубоко… Но разве мое меньше? – воскликнул горожанин дрогнувшим голосом, и на глаза его навернулись слезы. – Я любил Клэр. Она так очаровательна, так прекрасна! И вот, она пошла под венец со знатным сеньором и оставила меня наедине с моим отчаянием! А моя любовь была столь сильной, что я не желал ей ничего, кроме добра и счастья… Я хотел видеть лишь ее нежную улыбку и отдать всего себя, чтобы в ее глазах никогда не угасали лучи радости! Мои мысли о ней всегда были полны тепла и света…
– И ты можешь называть эти жалкие мечты любовью? – презрительно произнес сарацин, и по губам его пробежала горькая улыбка. – Ты никогда не узнаешь, что это такое. Там, куда вторгается любовное пламя, нет места свету… Любить – это не то, что ты думаешь. Это значит гореть и умирать каждое мгновенье! Не находить себе места без тепла ее тела… Не видеть мира. Забыть себя. Жить лишь мыслями о встрече с ней. Леденеть вдали от ее сверкающего взгляда… Любить – это то же, что испытывать безмерную жажду! Это значит ни на миг не выпускать ее руку…
– Пусть так, – перебил его Жиль. – Не время спорить об этом. Меня пугает ваша дальнейшая участь. Покиньте эту обитель, иначе может быть поздно…
– Поздно? Посмотри на нее… И ты говоришь мне, что может быть поздно! Но куда мне торопиться, если вечная ночь уже наступила?.. О, когда-то я думал, что отдал бы все сокровища на свете, чтобы обладать ею и разгадать ее тайны… Но сегодня нет того, чем бы я не пожертвовал, лишь бы она не покидала мира… Прощай. Я останусь рядом с ней, и день превратится в вечность…
Жиль с печальным вздохом взглянул на эту коленопреклоненную фигуру, в которой больше не было ни огня, ни жизни, и стремительно вышел из мрачного подземелья.
Юсуф не двигался с места. Он знал, что произойдет завтра. Но это больше не имело никакого значения, потому что у него больше не было никакого «завтра»…
Сарацин продолжал впиваться в Бланш пылающим взглядом. Такая маленькая, такая беззащитная, такая холодная и одинокая… Внезапно его охватил острый приступ отчаяния. Он бросился к ней и покрыл ее лицо, тело, волосы безумными, истерическими поцелуями… Но она не отвечала. Она была далеко… Юсуф выпустил из объятий мертвую девушку и снова впал в тяжелое оцепенение.
Один… один в этом огромном, пустом мире… Завтра христиане потребуют у него ответа. Но в чем он провинился? Каким чужим и нереальным казалось ему мрачное убранство склепа!
Когда он держал ее у себя на руках и требовал у бога ответа, он обращался к Всевышнему их словами. Он говорил так, как говорила бы она… Но разве он в это верил?.. Разве он не знал Последнего откровения? Он с детства запомнил звенящие слова Пророка… Только зачем они ему в этом опустевшем, холодном мире?.. Он позабыл себя… Он никогда не знал, кто он… Он умел только рисовать и предаваться неистовым порывам своей дикой натуры. За пределами этого лежала пустота. Но ему не было до этого никакого дела… С рождения он был потерян. У него ничего не было, кроме рассказов матери да грез о неведомом, недостижимом южном рае…
И все же, в эту минуту, посреди холода и бессмысленности этого мира, что-то далекое, полуживое теплилось в его умирающей душе…
Завтра… Завтра христиане призовут его к ответу…
Юсуф медленно поднял руки, разорвал измятую белую ризу и бросил ее на пол. Освободившись от тяжелого одеяния, он встал на колени, протянул ладони к солнцу и из мрачной тюрьмы своего тела вознес последнюю, жаркую молитву к Аллаху…
XLVI. Собрание капитула
Меня ввели в длинный мрачный сводчатый зал, и я увидел там одетых в черные одеяния духовных лиц на высоких стульях, расставленных вдоль стен. Перед ними за столом, накрытым кроваво-красным сукном, сидел судья, а возле него доминиканец в орденском одеянии.
Э. Т. А. Гофман «Эликсиры Сатаны»
Кое-где из тьмы выступали бесстрастные лица судей. В конце длинного зала можно было разглядеть выделявшееся на темном фоне смутное белое пятно. Это была подсудимая. Она с трудом дотащилась до скамьи.
Виктор Гюго «Собор Парижской богоматери»
Я подчинюсь приговору, каким бы он ни был. Для меня это будет правосудием, чем это будет для вас – не знаю. Дай Бог, чтобы приговор не сокрушил вас самих.
Фридрих Дюрренматт «Визит старой дамы»
С в я щ е н н и к. (беспомощно). Я помолюсь за вас.
И л л. Молитесь лучше за город.
Фридрих Дюрренматт «Визит старой дамы»
Сарацин сидел у окна на длинной, холодной скамье. Сверкающие, горячие лучи солнца, лившиеся из противоположного окошка, били ему прямо в глаза. Яркий свет освещал его бледное, усталое и растерянное лицо. Он щурился и пытался защититься от света рукой, но эти слабые попытки не могли облегчить его трагического положения.
Прямо перед ним, в тени и сумрачной прохладе, вырисовывались головы остальных братьев, скрытые черными капюшонами. Их фигуры были бесстрастны и неподвижны, как холодные изваяния на старых надгробиях. На столе перед братом Коленом лежала стопка книг, перо и чернильница. Брат Ульфар быстро и нервно перебирал свои четки, и в мрачной пустоте зала слышался их тихий, тревожный стук… Ватье безучастно чертил носком башмака узоры на пыльном полу. Голубоватая дымка, еще не тронутая пылающими лучами солнца, скрывала их головы.
Позади монахов, на скамье, стоявшей у самой стены, сидел Жиль дель Манж. Он попросил разрешения до своего отъезда присутствовать на заседании, и это было ему позволено.
– Братья вынуждены призвать к ответу своего настоятеля, – раздался ровный и бесцветный голос из-под капюшона брата Колена. – Мы не можем мириться с вашим чудовищным поведением. Вы вступили в преступную связь с дочерью сеньора де Сюрмона, вы устроили ужасный скандал на ее похоронах, вы осквернили труп несчастной девушки, повсюду таская его с собой и не предавая христианскому погребению… Из ваших безумных слов все поняли, что вы таинственным образом причастны к ее внезапной смерти. Все эти жуткие поступки сами по себе заслуживают порицания. Но вам этого мало! Вы ведете себя, как дикарь, как древний язычник! Вы выставили все мерзкие склонности вашей порочной и больной натуры на всеобщее обозрение! Что может ждать нашу несчастную обитель с таким настоятелем? Она и так погрязла в бедности и безвестности. Слава ее угасла… А во главе с таким безумцем, наш монастырь получит славу гнезда преступлений и порока! Ваши необдуманные действия толкнули нас в эпоху дикости и варварства, из который вывело этот бедный монастырь умелое и разумное руководство старых, святых аббатов… Мы не можем этого допустить! Мы требуем у вас ответа.
В воздухе повисла мертвая тишина. Сарацин продолжал сидеть неподвижно. Его плечи были бессильно опущены. Он уронил руки на колени и больше не пытался защититься от слепящего света… Судьи с напряженным вниманием ловили каждое движение на его освещенном, бледном лице.
– Я любил ее, – наконец сорвалось с его перекошенных губ. – Я не хотел быть аббатом. Я хотел расписывать витражи…
– Это не оправдание, – сурово перебил его Колен. –Отец Франсуа доверил вам эту высокую должность, и вы обязаны были достойно нести ее крест.
Он порылся в стопке, лежавшей перед ним на столе, и вынул оттуда небольшую книгу с драгоценным переплетом и чудесными позолоченными узорами. Это был Коран.
– Вы узнаете эту книгу? – спросил Колен, показывая ее подсудимому. – Ее нашли у вас в келье. Ваша мать была крещена. Вы рождены в лоне святой католической церкви. Вы были допущены под сень нашего святого монастыря. Как вы могли хранить у себя эти языческие писания, которые оскорбляют христианскую веру?
Сарацин поднял глаза и, несмотря на поток ослепительного света, пристально взглянул на своих судей.
– Так значит вы уже успели обыскать мою келью? – спросил он с горькой усмешкой.
Тут не выдержал до сих пор хранивший молчание брат Ульфар:
– Посмотрите на этого язычника и еретика! Он еще смеет бросать обвинения святому суду, когда вина его огромна, как море, и не простится в день Страшного суда! Покайся! Посыпь главу свою пеплом! И, быть может, гнев Господень станет хоть на малую каплю меньше… Ты мерзкий сарацин и язычник! Дурная кровь течет в твоих жилах…
Брат Жозеф медленно поднял глаза куда-то ввысь и задумчиво произнес искренним и полным отчаяния голосом:
– Поистине, вы странные люди, христиане. Проходят века и царства, а вы так и не поняли… Бог ниспослал вам Писание. Он говорил вам: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе». Так почему же сегодня я сижу перед вами на этой скамье, а вы допрашиваете меня?..
– Но разве не говорится в Библии, – возмутился Ульфар, – чтоб не брали себе невест среди чужестранок и не перенимали нечистых обычаев языческих народов?!
– То сказано в «Ветхом Завете». Но Иса говорил вам другое. Он говорил: «Здесь нет различия между Иудеем и Эллином, потому что один Господь у всех…» Почему же вы до сих пор не поняли?..
– Мы собрались здесь не для богословских споров! – раздраженно воскликнул Колен. – Вы хранили у себя сарацинскую книгу. Это строжайше запрещено уставом. Это грех и ересь.
– Нет уж! – снова вмешался разгневанный Ульфар, негодующе сверкая глазами. – Пусть он ответит мне, этот возгордившийся язычник! Я его обвиняю! Пусть признает, что сарацины – мерзкие идолопоклонники и враги Господа нашего! Что Иисус – сын Божий! А Магомет – безумец, вероотступник и убийца! Пусть скажет, что верует в Господа нашего и отвергает языческую мерзость! Иначе его ждет суровая кара!
Снова воцарилась гнетущая тишина. Казалось, время остановилось, и эти нестерпимые мгновенья будут тянутся вечно… Сарацин глубоко вздохнул, устремил перед собой невидящий взор и твердым голосом ответил:
– Верю в милосердного Аллаха и Последнее откровение. «Аллаху принадлежит восток и запад. Куда бы вы не повернулись, там будет лик Аллаха. Воистину, Аллах – Объемлющий, Знающий». Мы не идолопоклонники. Мы верим в единого Господа, как и христиане. Но разве вы хотите слушать? Что я могу сказать вам, если вы до сих пор не поняли? «Воистину, слепнут не глаза, а слепнут сердца, находящиеся в груди». Я не знаю, был ли Иса сыном Божьим или просто великим праведником. Но то, что вы говорите о Пророке, ужасная ложь и клевета! Он был невинен и чист, как цветы лилий и первый снег в зимний день… Как же я могу повторить то, что вы произносите! Даже если бы все покинули его, как мы можем это сделать?.. «Мухаммед только посланник. Нет уже теперь посланников, которые были некогда прежде него; если и он умрет или будет убит, то неужели вы обратитесь вспять?» Чего вы от меня требуете, христиане? Вы обвиняете его, но я его не покину… Не покину даже на пороге вечной ночи, которая стоит перед моими глазами… Вы говорите мне: отрекись! Разве вы еще не поняли? В Последнем откровении сказано: «О сыновья мои! Аллах избрал для вас религию. И умирайте не иначе, как будучи мусульманами». Чего же вы от меня требуете?.. Я жил, как своевольный безумец и птица без гнезда… Но я слышал, как ваши уста хулят Пророка. И умру я мусульманином.
Эта долгая речь утомила сарацина, и он бессильно уронил голову на грудь.
– Он оскорбляет Иисуса Христа, Господа нашего! – воскликнул Ульфар, простирая дрожащую руку к скамье, на которой сидел подсудимый. – Язычник! Сарацин! Идолопоклонник! Как еще не переполнилась чаша терпения Всевышнего?! Нужно было предать его богомерзкие книги огню, чтобы лик Господа воссиял в прежнем своем величии и славе! Покайся, пока не поздно, иначе будешь, как жалкий червь извиваться во прахе! Если бы мы только знали, кого скрывали эти святые стены…
– Подумайте, брат Жозеф, – серьезным и глубоким голосом обратился к нему Колен. – Вы впали в страшные заблуждения. Вы отвергаете крещение. Подумайте. Мы не хотим зла. Но в нашей власти заставить вас раскаяться. В наших руках темные подземелья и суровые наказания… Это сломает вас. Еще не поздно. Отрекитесь.
Сарацин был страшно бледен. Он почти ослеп от солнца. Он мучительно устал. Он подумал о страданиях, которые его ждут, о тьме, в которую его ввергнут… Судьи старались прочесть каждую мысль, каждое движение загнанной души на этом искаженном лице…
Внезапно его пересохшие губы приоткрылись.
– Нет, – сорвалось с них, раскалывая мертвую тишину и раня души.
– Да смилуется над вами Господь! – отвечал Колен. – Нам остается вынести последнее решение…
– Пусть оно не станет для вас тяжким грузом, – обронил сарацин, и обратил лицо к открытому окну, сквозь которое лились огненные лучи высоко взошедшего солнца.
Жиль дель Манж тихо встал со своего места. Он бросил последний взгляд на смуглого человека, сидевшего на скамье. В этой просторной, светлой зале его сгорбленная фигура казалась такой чужой… И такой смертельно одинокой… Его взор был устремлен вдаль. Помертвевшие губы что-то тихо шептали…
Горожанин резко повернулся и быстро вышел из залы, так и не дождавшись сурового приговора…
XLVII. Тени прошлого
– Ах! Вы я вижу, еще не слышали о смерти Хитклифа? – продолжала она.
– Хитклиф умер? – воскликнул я, пораженный. – Давно ли?
Эмили Бронте «Грозовой перевал»
Любовь переживет нас. Искусство сделает нас бессмертными.
И. – В. Гёте
Прошло два года.
Наступила новая, прекрасная весна. Бескрайние равнины графства Эно вновь оделись нежной, зеленоватой дымкой. В воздухе звенел хрустальный птичий щебет. Теплые лучи весеннего солнца с трепетом ласкали первую листву, которая только что родилась… Легкие облака с детской радостью порхали по сияющей небесной лазури… Жизнь снова возвращалась на землю после долгой, морозной зимы…
В такое чудесное утро Жилю дель Манжу суждено было снова вернуться в неприветливые, глухие края, куда когда-то его забросила судьба. Он оказался здесь проездом, будучи послан по делам к епископу Льежскому. Наступившая весна, казалось, мало коснулась его своим мягким крылом… За истекшие два года Жиль стал серьезнее и печальнее. Исчезла юношеская непосредственность, на лбу залегла упрямая морщинка.
Завидев вдалеке острые башни монастыря Сен-Реми, горожанин решил заехать туда. Далекие воспоминания, смутные образы людей, которых он знал раньше, неотвратимо потянули его к себе.
Старая обитель показалась ему еще более заброшенной и убогой, чем два года назад. Но при ярком свете солнца в ней уже не было ничего мрачного и таинственного. Только картина тлена и разрушения представала перед глазами. Одна из тонких башенок покосилась, стены начали обсыпаться и разрушаться, ворота открывались со страшным скрипом.
Войдя во двор, Жиль увидел неизменного привратника, брата Ватье, который, впрочем, не потрудился даже ответить на его теплое приветствие. Ватье молча указал на темную фигуру стоявшего перед раскидистым деревом монаха. Приезжий направился к нему. В неподвижно стоявшем под старым деревом человеке со скучающим взором Жиль узнал брата Колена. Волосы его совсем поседели. Взор был рассеянным и равнодушным. В чертах застыло выражение горького разочарования и смертельной скуки…
– Добрый день, брат, – обратился к нему Жиль. – Вы помните меня?
Брат Колен пристально посмотрел на него, потом перевел взгляд на сверкающее весенней голубизной небо и медленно произнес:
– Да, день сегодня очень ясный… Разумеется, помню, мэтр. У меня отличная память. Опять вас занесло в наши глухие края…
– Я здесь проездом, и скоро их покину. Но прежде мне захотелось узнать, как поживают мои старые знакомые, – улыбнулся горожанин.
– Что я могу вам рассказать? – спросил Колен, равнодушно пожимая плечами. – Вы сами знаете, мы живем так, будто время остановилось несколько столетий назад… Эта несчастная обитель медленно погружается в бездну вечности. И даже, став настоятелем, я не могу ее спасти… Послушники не приходят к нам. А какой монастырь без монахов?
– А Волчье Логово? – в нетерпении перебил его Жиль. – Вам удалось его удержать?
– Пока я жив, оно будет принадлежать обители, – с мрачной решимостью произнес старый монах. – Я никому не уступлю земли, принадлежащие нашей святой Матери Церкви! Монсеньор де Леруа по-прежнему покушается на эти владения… О, сейчас он могущественен, как никогда! Весь край в руках государя. Его супруга блистает на праздниках. Мадам Клэр родила дочь своему мужу, монсеньору Тьерри… А сын мадам Сесиль скоро вырастет и станет настоящим сеньором. Правда, в их семье нет мира… Но где он есть?
При упоминании о Клэр Жиль слегка вздрогнул, и мрачная тень пробежала по его открытому лицу. Онпоспешил сменить тему:
– А брат Жозеф? Он по-прежнему не желает уступить Волчье Логово своей кузине?
– Брат Жозеф? – переспросил Колен, взглянув на своего собеседника. – Да он давно умер.
– Умер?! – воскликнул Жиль. И внезапно весь этот солнечный день и просторный двор стали чужими, серыми и ненужными.
– Чему вы так удивляетесь? Все мы смертны.
– Но что с ним произошло? Расскажите мне. Какой приговор вы ему вынесли в тот день, когда я покинул вашу обитель?
– Он упорствовал в своих заблуждениях. И нам пришлось заточить его в подземелье, – начал брат Колен с тяжким вздохом. – Брат Ватье приносил ему хлеб и воду. Так он провел в молчание, тьме и одиночестве несколько недель. Он больше не говорил с нами. Он замкнулся в своем молчании, как в крепости! Но однажды Ватье пришел к нам и сказал, что узник больше не может подняться со своего соломенного ложа… Увы, его разбил паралич. Мы сжалились над Жозефом. Мы перенесли его в келью и стали ухаживать за ним. Но он по-прежнему не говорил с нами. Только однажды попросил бумагу и чернила… И, как помешанный, чертил свои проклятые рисунки! Они интересовали его больше, чем все происходящее вокруг… Больше, чем спасение собственной души! Даже на пороге смерти… Потом и руки перестали ему повиноваться. Он лежал и молча смотрел на окно, залитое лучами солнца, как делают это все язычники. Я не знаю, о чем он думал… Но в глазах его был странный огонь! Только один раз его пересохшие губы приоткрылись и с них сорвалось: «О, это слишком жестоко!» Больше ни слова. Он не смотрел на нас… Только на проклятое окно! Странно было видеть, как жизнь по капле покидает это сильное и неистовое тело… Брат Ульфар и брат Ватье сменяли друг друга у его постели. Но однажды, когда Ватье вошел в келью, Жозеф был уже мертв. Паралич достиг мозга… Только его чертовы рисунки валялись на полу, как хлопья снега.. Да лучи рассвета заливали лицо, которое больше не могло к ним повернуться…