Утро жизни

– А Катя? – тихо спросил я, подняв голову в сторону беседки.

– А что Катя? Вон к нам бежит, – и его поникшее оправдывающееся лицо сразу сменилось на доброе и увлеченное.

Я остался на берегу, влюбленная парочка убежала на склон, и я видел тень их поцелуя. Только теперь уже не ясно, можно ли назвать их «влюбленными». Переживания о том, что будет с Катей, если она останется одна, испортили мне настроение окончательно. Беда. Саша не оставит ее в покое.

Снизу вверх я смотрел на увлеченную компанию из четырех молодых людей и вообразить себе не мог, что на самом деле творится у каждого внутри. Вот Сашка чокается своим граненым стаканом с Глебом и до меня доносится его заливистый смех, а звон стекла отдается в сыром воздухе и улетучивается вместе с порывами ветра. Злата от смущения утыкается в коричневую куртку Саши, и он целует ее в макушку. Глеб усадил Катю на колени и кормит ее запеченной рыбкой, его левая рука крепко сжимает ее ладонь. Эту ясную картину я никогда не забуду. Это фотография в моей голове. Момент, когда все были счастливы.

Теперь мне кажется, что это событие никогда не закончится. Эта картина будет повторяться и повторяться, с цикличностью в тридцать семь секунд, и звон чокающихся стаканов будет отдаваться в моих ушах. Дзынь-дзынь-дзынь.

Внезапно обращенная ко мне широкая улыбка Златы вернула меня в действительность. Прядь пшеничных волос мягко стекала по ее щеке, я мгновенно услышал запах сладкого молока: так пахли ее волосы. Я смотрю в небо и вижу свои глаза. Светло-зеленые, возможно, даже сероватые. Смотрю на свою обувь. Поношенная, старая. Развязанный шнурок на левом ботинке. И комом встает необъятный страх стать ближе сейчас, в этой обстановке. Чуть уловимый запах дать услышать им, и они нападут как стая волков. Поэтому я угрюмо и озадаченно посмотрел ей прямо в глаза, нарочито пытаясь донести наигранное недовольство ее улыбке. И она, словно уловив мою истину, ехидно махнула мне рукой.

И тут все подняли гул, как по щелчку: «Гера, давай к нам!», «Ты чего там застрял?», «Возвращайся, Гера!». И я вернулся.

Мы зажгли керосиновую лампу и пару свечей на столе. Темно, река казалась черной от отсутствия света, на земле кое-где поблескивал еще не сошедший снег. Обстановка была теплой, Глеб и я принесли сухих прутьев и разожгли костер рядом с беседкой. Наши девчонки окружили его с кружками какао и что-то щебетали о своем. А мы выпили по рюмке. И еще по одной. У меня развязался язык.

– Я вот с шести лет мечтал стать музыкантом. С шести лет! А сейчас мне сколько? Шестнадцать! А я еще в руки ни разу не брал музыкальный инструмент. Получается, из меня и мечтатель никакой, не только музыкант!

– Ты погорячился, парень, – решил меня успокоить Глеб, но я тогда его совсем не слушал, продолжая думать о своем, – у тебя еще все впереди. Ты руки то свои не отпускай и держи их впереди себя, всегда ожидая поймать шанс.

– Ну, это ты загнул! Опять свое что-то философское! – рассмеялся Сашка. Серьезные разговоры всегда были ему не по душе. Он сторонился их как собственного себя, потому что поддержать такой диалог ему было не по силу. А я в тот момент чувствовал себя таким смелым и умным, что совсем забыл, что с ним мне лучше не связываться. Я вообще тогда обо всем забыл и раскрепостившись от терпких напитков только лез на рожон.

– А ты отвергаешь – предлагай! – вскричал я и стукнул кулаком о стол.

– Тсс, – рука Глеба мягко легла на мое плечо, – приходи в себя, друг, ничего плохо не происходит.

В эту секунду я глянул на Сашу: его мягкое, почти талое плотное лицо стекало вниз, а глаза хищно глядели на меня исподлобья. Я прикрыл ладонями рот, словно от испуга и что-то прошипел. Это все, что я помню до того, как мое тело решило покинуть меня тем вечером.

– Вот же дела! Сначала на озере один простоял, а потом и вовсе уснул!

– Ему такие напитки вообще употреблять нельзя!

– Ну рассмешил, Гера! Сделал день!

– Да он выпил то всего ничего, от чего его скосило…

– А мы еще посидим! Накроем его и не замерзнет.

– А я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его!

– Я люблю его…

Открыв глаза на следующее утро где-то после обеда я сразу ринулся искать брата. В голове была только одна мысль. Мы столкнулись на кухне: он жадно уплетал плюшки с яблочным вареньем.

– Научи меня играть на гитаре!

Егор лишь рассмеялся, налил мне чай с молоком, намазал маслом плюшку и усадил меня за стол. Почувствовав запах свежей выпечки я понял, что ужасно голоден и съел за раз две булочки и три вареных яйца, прихлебывая чай.

– Ты все еще хочешь учиться? – с насмешкой спросил брат.

– Хочу.

– От чего у тебя такое желание вдруг?

– Я вчера понял, что все, что я имею, точнее… люди, которых я ценю и они рядом со мной – это не навсегда. Я понял, что со мной всегда была мечта играть, а дальше со мной будет только моя музыка и никого из них вокруг.

– Невеселый день рождения у вас был, судя по тебе.

– Было здорово, только, боюсь, под конец я все испортил.

Уже в комнате из-под кровати Егор достал перевязанную фланелевой тканью и бечевкой свою гитару, которую привез из Бей-Ридж. Месяц назад я даже не обратил внимание на эту вещь, а сейчас тряслись руки от волнения, когда я увидел эту красавицу: гладкую, черную, с грифом из красного дерева, с классическими позолоченными шестью струнами.

Я помню, что у меня сразу стало неплохо получаться. Пальцы слушались меня и, словно я делал это сто раз, умело бегали по струнам. Да и взял гитару я сразу правильно и слух у меня был. Так что я очень обрадовался и твердо решил изучить какую-нибудь песню к лету, чтобы сыграть всем в нашей беседке.

– Только родителям с ней не показывайся. Они все эти вещи из-за границы не любят.

– А они знают, что ты туда еще вернешься?

– Не думаю, я не говорил с ними об этом. Еще рановато. Письма я не получал.

Осенью 1957 года где-то в городской газете Егор вычитал, что Колумбийский университет в США набирает по обмену студентов и аспирантов из СССР на обучение в следующем году. Это должна была быть уже вторая волна обучающихся. Он загорелся этой идеей. «Истинная жизнь там», – говорил он мне.

На следующий же день он продал свой новый «Ковровец», сдал в ломбард золотой дедушкин портсигар и продал еще пару незначительных своих вещей. Мне ничего не оставалось кроме как наблюдать. Всерьез я конечно же его действий не принимал. Он стал часто ездить в город, собирал какие-то бумажки, вел с кем-то переписку (каждые два или три дня в почтовый ящик приносили новое письмо из города), и осторожно собирал вещи.

Я до сих пор удивлен, как родители ничего не заподозрили. Лишь в вечер, буквально за пару дней до его отъезда, когда стояла глубокая осень и все листья уже слетели с деревьев, мать тихонько вошла в нашу комнату и буквально шепотом спросила:

– Сынок, а ты почему мотоцикл продал?

В то время меня охватила сильная печаль. Впрочем, со мной это частенько случалось по необъяснимым причинам. Я все расспрашивал брата о его отъезде, о собранных деньгах, о том, что он собирается там делать и когда скажет обо всем родителям. С каждым ужином за столом становилось все тише, наша комната пустела. Хотя мой брат и был старше меня на шесть лет – я переживал за него. Хотя причем здесь возраст? Он был мне родным братом, другом, родителем. Из своих скопленных денег я насчитал ему шестнадцать рублей и подарил свой теплый свитер, который вязала мне бабушка Глеба.