Горький шоколад
– Ага, теперь, значит, у тебя чистые волосы… – торопливо ответила Маша: хорошо хоть Таня ничего не замечает. Они в разных душевных измерениях, чтобы почувствовать друг друга.
– Ну, ты что-о, – протянула Таня.
О какой голове может идти речь, о каких волосах и прическах, и заколках, и прочей дребедени, если вчера Денис стоял у крыльца музея, смотрел и улыбался, а сегодня мимо пробежал, будто знать не знает.
– Я голову часто мою, разве она у меня когда-нибудь бывает грязной?.. – Конечно, – поправилась Маша, – я хотела сказать, особо чистая, да.
– Лукомский, – продолжила Таня, – предложил Санчо сходить к нему в гости и обсудить «Полтаву» Пушкина. – С чего бы! – недоумевает Санчо. Ни о какой Тюриной теперь и речи быть не может. Мы ошиблись насчет его ориентации.
– Тань, перестань! – в это время прозвенел звонок, – мне надоели все ваши разговоры. Ты же видишь.
– Что вижу?!
– Что надоело.
– Знаешь ли, – Таня прищурилась, – я вижу. Но кое-что другое.
«А что?» – хотела спросить Маша, но промолчала, и зря. Так и останется неизвестным: а что же замечают другие, что могут они вообще заметить и в какой полноте.
…На большой перемене, когда Маша пила кофе, в буфет, перед самым звонком, заскочил и Денис. Он обогнул колонну и сел с противоположной стороны за другой стол, бросив сумку в ноги. И хотя Маша старалась не смотреть, она знала: лицо его было задумчивым и мрачным, а взгляд – если бы они вдруг встретились глазами – очень холодным, почти недоброжелательным.
Из буфета она выходила первая и, когда уже переступила порог, словно невзначай, оглянулась. В щелке, в узкой линии просвета между косяком и дверью, мелькнул на мгновение полутемный зал, ряд столов, стулья, белая колонна посередине, Денис. Так и запомнилось: его опущенные плечи и губы, крепко сжатые. Стакан с чаем чуть в стороне. Больше она ничего не успела рассмотреть: глотая пространство, дверь неумолимо набежала черным. И все исчезло.
Лезвие, которое Маша впервые ощутила внутри себя несколько недель назад, вновь зашевелилось, но теперь оно не просто тупо покалывало, оно было везде и во всем, оно двигалось, разрезая стенки сосудов; Маша сглотнула – лезвие прошлось по горлу; тогда она зашагала быстрее, побежала, но нигде – ни в коридоре, ни на улице, среди шумных дорог – она не могла отвлечься. Длинные ряды домов смотрели на нее пустыми окнами. Незаметно прошел час, она прогуляла целую пару, но не помнила, где именно была. Бесцельно торопилась, сворачивала в тихие переулки, чтобы вновь затем оказаться в вихре толпы на бульваре; и ни о чем не думала, вообще ни о чем.
Вернувшись в институт к последней лекции, Маша ощутила себя совсем другим человеком: тоска и тревога, свернувшись крохотным зерном, скрылись в глубине и будто отделились, теперь жил и дышал совершенно другой человек, внешний, он проявлял себя через мимику и жесты, и Маше ничего не стоило рассмеяться, ведь смеялась не совсем она. Это была лишь видимость. Более того, – такой веселой Маша никогда еще не была, она принялась рассказывать Тане анекдоты, так живо, что Таня чуть не съехала со стула на пол. «Ха-ха-ха!» – Звенело все вокруг. Даже Санчо, и тот не смог удержаться, его прорвало утомительно затяжным смехом.
Захлебывались. Все они мучительно захлебывались. Высокие волны покрывали деревья, последние островки жизни. Буря, казалось, только созревала, но в последней точке души, в невидимом основании самой себя, Маша знала и знала точно, что давно уже утонула. Вернее, случилось нечто более страшное и необратимое, чем просто смерть.
На одной из перемен в узком петляющем коридоре она увидела Дениса. Он стоял у окна и разговаривал с девушкой; высокая и стройная, в кожаной куртке с треугольным воротником, – она внимательно, чуть сдвинув брови, слушала.
Маша в это время проходила мимо. Улыбнулась. Солнечные лучи проливались через окно, и все овевалось сиянием, таяло в золотистой дымке. Что бы ни случилось дальше, главного не вернуть. Тысячи осколков былой цельности серебристой пылью клубились в прозрачности ноябрьского воздуха.
20.
«Что-то в мире, очень сильно не так!» – записала Маша на оборотной стороне календаря. В ванной шумела вода не так звонко, но словно бы полушепотом; это значит – налилась до краев, кран закрывать пора. Маша медленно разорвала календарь на мелкие кусочки и снова написала, теперь на зеленой обложке тонкой тетради, с внутренней стороны: «Очень не так! И во мне тоже! И в мире. Если во мне – то и в мире». Потом прошла в ванную, развязала пояс на халате. Вгляделась в зеркало. Как ненавидела она это лицо и тело! Хотелось уничтожить. Убить, забыть.
Почти бегом вернулась обратно, к тетради: «Обман вот в чем. Ты рожден для любви – одной единственной. Но она не может исполниться. И ты живешь как бы в обход себя. Это уже не ты живешь, а кто-то другой. Ходит, разговаривает. И все старается не смотреть в ту сторону, не оборачиваться, не вспоминать, не думать… Этот кто-то живет за тебя, а ты давно умер».
Она потерла глаза и закусила губу. А вода все шумела и шумела, смутно, словно из глубокой пропасти, пробивались.
21.
Следующее утро осторожно, подобно глубокой ране, раскрылось бледным рассветом, и ничего не менялось: в квартирах включили отопление, было безветренно и туманно, и Маша спешила в институт, повязав теплый шарф, в зимних ботинках, в пальто.
Казалось, вместо нее идет сейчас какой-то другой человек, с легким сердцем и с ясными глазами; такой же простой и бедный в своих ощущениях, как ноябрьский день, когда вроде бы и светло, но без яркого солнца, еще не мороз, но уже не тепло; лужи заледенели, никакого убранства на деревьях, хотя скелеты остались: голые ветви, провода, пролетающие без всякой цели пустые мысли. Как так могло получиться? «Я разлюбила, – подумала Маша, – или же умерла. Может и так. Почему мне спокойно сейчас? И все одинаково не важно».
В раздевалке, улыбаясь, она здоровалась со знакомыми девочками и будто заново вспоминала имена, узнавала лица. Она сняла перчатки и посмотрела на свои пальцы: эта рука была чужой и никакого отношения к Маше не имела.
– Давай перед парой выпьем кофе! – закричала Таня, – ау! Надо скорее очередь занять.
– Хорошо… хорошо.
Быть может, все прошлое чудесным образом осталось позади. «Что было – то сплыло», – вспомнилась Маше оптимистичная поговорка. Действительно, ей не хотелось больше видеть Дениса.
На переменах она оставалась сидеть в аудитории: разговаривала с Таней и читала учебник по социологии. На парах размышляла про свои будни. Самое удивительное, что события, зарождаясь, развивались и без Дениса. То, чего раньше невозможно было даже представить: жизнь без Дениса стала реальностью. Только в реальности этой жили теперь другие люди, похожие на тень, снятую с прошлого, а события скользили, точно легкие шарики из пенопласта, по гладкой и ровной поверхности.
Она вспоминала… Вот утро. Черные силуэты деревьев под белым пуховым небом.
– Здравствуйте, Анна Петровна.
Анна Петровна – пожилая соседка, она выгуливает рано утром свою собачку, потом с клетчатой сумкой идет в магазин, покупает свежий хлеб и колбасу; ну а вечером читает газету с рекламными объявлениями, смотрит сериал и пьет чай. Изо дня в день, и собачка привычно дремлет в кресле у окна.
Где-то каркают вороны, Анна Петровна смотрит вдаль и кричит: «Сабина, Сабина».
Замедлив шаг, Маша оглядывается и видит, как из кустов выныривает серая небольшая собака, очень похожая на Чарлика, и все же, по крохотным и темным, похожим на мазутные точки глазам, совершенно другая. Приседая на передние лапы, новая собака настороженно нюхает землю.
– А где Чарлик? – спрашивает Маша.
– Это Сабина, – отвечает Анна Петровна, – А Чарлик умер. Сабина у меня теперь.
– Давно?
– Недели две назад.
Умер?.. Пес, который прыгал вокруг Маши на задних лапах, заливаясь восторженным лаем. Но одно тут же заменяет другое, и жизнь подобна хорошо отлаженному, промазанному маслом механизму. «Сабина, – позвала Анна Петровна, – пойдем, деточка, домой!»
Она вспоминала… Вот Нина, в белом плаще, раскрыв зонт, стоит на остановке, ждет автобус, и дождь серый, словно раствор цемента, прорывает тучи, мутными ручьями несется по мостовой. Все сырое и унылое, все исчезает, расползаясь грязными лужами, и только Нина – белая, легкая, радостная. Маша смотрит в ее голубые узкие глаза, что-то отвечает, рассказывает про институт. «Заходи в гости, – просит Нина, – давно не была».
Вот сегодня она и зайдет, почему бы нет.
Еще старушка с балкона. Впрочем, это совсем отдельная история… Вот бы рассказать обо всем этом Нине: «Ты знаешь, хожу каждый день мимо одного дома. И всегда на балконе старушка, просто сидит, смотрит вниз, да. И вот она машет мне рукой. Однажды. Потом еще раз, ну, я решила зайти… В подъезде пахло чем-то гнилым и было темно: единственное окно между этажами закрыто газетой. Я пожалела тут же, что вошла, а сама поднимаюсь все выше и выше, будто притягивает меня что-то. Это ужасно. Я не хочу идти. И все же иду. И знаю, что не могу по-другому поступить, поздно что-то менять. А перилы деревянные, липкие, я хватаюсь за них, сдерживаю внутри себя дрожь. Вообще, в тот момент я поняла, осознала себя настолько жалкой и слабой! В обычные мгновения ты не замечаешь всего этого. Забываешь про смерть, которая не только во внешнем мире, но и внутри тебя самой. Ведь смерти в жизни намного больше, чем любви. Уж с этим не поспоришь. Так вот. Выхожу, наконец, на площадку, дверь одной из квартир раскрыта, и в проеме, в сером душном пространстве, похожем на щель, стоит та самая старушка. Волосы гладко зачесаны, губы крепко сжаты, она смотрит куда-то сквозь меня и ничего не говорит, молчит. Я тоже молчу, и только мысль, нелепая, дикая, и в то же время осязаемая, против всякой логики втягивает меня в свой внутренний вихрь: «А что если старушка умерла, давно, но при этом продолжает жить? Что, если так?» Она поднимает руку и отступает в коридор. Я прохожу следом. Так и есть: сладковатый запах земли, смешанный с чем-то давним, пыльным напоминает кладбище.
В квартире очень чисто и почти нет никакой мебели: только старый шкаф у стены и кровать, застеленная зеленым балахоном. Дверь на балкон открыта, ползет ровный гул машин. Я вижу край стула, деревянную ножку и угол сиденья, обитого красным, стертым бархатом.
– Да! – говорит старушка, и голос ее в этой тишине, вернее, в сухом неумолкающем шорохе дороги, который мы воспринимаем как тишину, звучит совсем обычно и не страшно. – Хотела рассказать, наконец.
– Это вы сидите на балконе? – Зачем-то спросила я. А про себя подумала: «Ну да, конечно, кто еще. И какая скучная, лишенная всякой цели жизнь»!
– Смотрю, – ответила она, – люблю смотреть. Все куда-то спешат, идут. Каждый день. Бессмысленный путь. Автобусы битком. На тротуарах толпы людей. Пустота каждого из них. Куда они идут и зачем?
– Ну… кто-то на работу, кто-то к друзьям… мало ли.
– Не знаю. Мне кажется, они просто все идут. Просто так. Куда глаза глядят. А почему? – и тут она замолчала.
– Почему? – спросила я.
– Потому что истины не знают. Очень простой, но важной. Мне некому больше сказать. Так получилось. Два сына погибли. Война с немцами… Сгорели в танке… И много лет прошло. Но знать нужно,.. и другим скажи, что… – тут глаза у нее словно вспыхнули: в них появилось выражение то ли тоски, то ли счастья, – мы были на верном пути.
– Как?
Тут она отворяет створку шкафа, и я вижу ряд икон, бумажных, с золотыми нарисованными нимбами, и среди них – фотографию черно-белую. Присматриваюсь.
– Да, да, – старушка качает головой, – Сталин вознесся на небо. Ему нужно молиться. Тогда он вернется, будет второе пришествие и наступит коммунизм. А ветераны – они как проводники, между людьми и ангелами связь держат. Все ведь неспроста было. Эта война и победа. Мы победили, а это самое главное…»
22.
… Солнечные лучи сочились красными струями по стене аудитории, и мир, постепенно темневший, вдруг вспыхнул ярко-красным и золотым. Тонкие стволы деревьев, оставаясь темными, точно крыло ворона, высились на фоне серых домов, раскинув изогнутые ветви.
Маша смотрела в окно, поджидала, когда кончится пара. Самое томительное: сидеть за партой, когда на улицу необратимо и медленно опускаются сумерки. Там, где днем полнотой оттенков наливались четкие формы, теперь проступали лишь бледные легкие очертания, растворенные дымкой. Фонари еще не зажгли,.. мир не стал праздничным, но будто застыл на границе страшного сна среди призрачных предметов, среди пустоты и прохладной вязкой серости, среди всего не-бывшего и не-исполненного, не-жившего. Всего несколько мгновений тоски! Но какой тоски!
Тяжело сидеть. Особенно на скучном уроке. Впрочем, нельзя разве выйти и немного пройтись? Маша отодвинула тетрадку, встала и вышла из аудитории, плотно прикрыв за собой дверь. Спустилась в раздевалку, забрала пальто. Приятная тишина тлела в институте… До конца пары еще минут пятнадцать, и слышно только, как в соседней аудитории смеются, но это далеко, взрывы смеха растворяются, точно пена, и вновь ничего нет, кроме пустых коридоров и яркой слепящей лампочки над крыльцом.
Постояв на крыльце, Маша села на верхнюю ступеньку. На улице ощущался мороз, и по колючему движению ветра ей показалось, будто летит первый снег. Она протянула руку. Но нет, лишь холодные потоки воздуха пронизывали грустный и темный город.
«Нина, я приеду к тебе сегодня, можно?» – напечатала Маша, чуть помедлив, нажала «отправить» и, как только сообщение беззвучно улетело, почувствовала, насколько замерзла. Телефон лежал в ладони ледяным камнем.
Хорошо бы сейчас горячий чай или вино, или лето… Маша закрыла глаза и представила: как бывало, гуляют они с Ниной в парке, бегут друг за другом, и сгусток солнца теплыми каплями пробивается сквозь тучи и листву, наполняет мир золотым сиянием, соленым запахом хвои.
Любая мелочь важна, если касается Нины: какой сон ей приснился, что съела на завтрак, какое платье вчера одела. Удивительна и необъяснима дружба: общих интересов у них давно, вернее сказать, никогда и не было, что выяснилось сразу, как только они разучились играть, и куклы мертвым грузом легли на дно коробки. Оказалось, они читают разные книги, и даже музыку слушают разную, но это было не важно и вовсе не главное. Главное – человек, который дорог тебе сам по себе, то, как он улыбается и смотрит, щурясь от солнца, вдаль. Странно, Тимура она не могла бы вспомнить в движении, представить так просто, словно часть себя, хотя ведь и они пережили вместе много очень хороших, приятных минут. «С Тимуром неплохо, – подумала Маша, – с ним интересно разговаривать, он добрый, умный. С ним можно ощущать себя счастливой. Вот так-то».
«Приезжай, скорее!» – прозвенев, пришла смс.
«Почти еду!» – напечатала Маша, встала со ступеней и заглянула обратно в институт. Она так замерзла, что решила выпить горячего чая из автомата, потом вернуться в аудиторию, забрать вещи, и… «Все в прошлом, конечно, в прошлом, – благозвучно пульсировали мысли, – в мире есть только радость, добро, голубое небо, Новый год. Зачем быть врагом самому себе?». Ей даже представилось: мягкий январский снег за окном, елка с зажженными цветными фонариками и Тимур… Это будет их первая зима, впервые они сядут за накрытый, убранный еловыми ветвями стол, а часы медленно пробьют полночь. Будет радостно и тихо, и тонким сиянием проступит в небе серебристая звезда…
Но ничего этого не будет, никогда, никогда!..
Потому что в то же самое мгновение она увидела Дениса. Быстрым шагом, помахивая рукой, он шел по коридору. Вот замедлил шаг, улыбнулся. А она так и стояла с глупым стаканчиком в руке, прислонившись плечом к стене, словно боялась упасть, в расстегнутом пальто, с покрасневшими от холода щеками.
– Привет, – кивнул Денис, – как дела?
– Привет, – проговорила Маша, – нормально.
И это походило на пробуждение – в ту же минуту пространства сместились. И до того омерзительно вялыми и пошлыми показались ей все эти размышления и про первую звезду, и про Тимура, и про теплую комнату в еловых ветвях. Это счастье, высосанное из пальца. Мишура бытового благополучия. Хотела обмануть себя – не удалось.
– А я, – ответил Денис, – бегу в библиотеку. Завтра, оказывается, нужно сдать одну контрольную, совсем забыл.
– Да? Может, помочь чем?
– Да чего там! Главное – скорее… – и он посмотрел еще раз, пристально, заглядывая в глаза, – до встречи, пока!
– Счастливо!
Маша вернулась в аудиторию, оказывается, урок закончился, все уже давно ушли, и только ее вещи, рюкзак и книга, оставались лежать на парте, сиротливо и одиноко. Она схватила рюкзак, накинула лямку на плечо и побежала, перепрыгивая через ступени, вниз по лестнице, ей вдруг подумалось: ведь Денис пойдет обратно из библиотеки, и на выходе можно будет его встретить, как бы случайно еще раз увидеть. Но в коридоре никого не было. Только Таня… Недовольно растягивая слова, она окликнула:
– Нуу… ты гдеее…. Я тебя жду-жду…
– А?
– До метро пойдем?
Денис мог уже пройти, а мог остаться в читальном зале. Ладно, главное – все будет по-прежнему, без точки и окончательных решений. Ощущение полноты жизни теплой волной толкнулось внутри, и так стало хорошо на сердце, что, казалось, вместо холодного темного города она ступает по весеннему полю, усыпанному цветами.
– Конечно, давай! До метро.
– Между прочим, – сказала Таня, – я к тебе подходила раньше, а ты с кем-то разговаривала. С каким-то парнем. Меня не заметила. Я даже позвала, и все равно.
– Не заметила? – рассмеялась Маша, – это надо же.
…. А минут через тридцать она уже ехала в автобусе по огромному, застроенному высокими блочными домами району. Мелькали одинаковые скамеечки перед подъездами, в чужих окнах монотонно горел свет. Здесь почти не росли деревья, и теперь, в середине ноября, улицы казались особенно унылыми.
Нина уже стояла, встречала на остановке, они молча обнялись и пошли, взявшись за руки, через детскую площадку, заставленную машинами. Где-то вдалеке скулила собака, оставленная перед магазином на привязи, из раскрытого окна верхних этажей доносилась веселая музыка.
23.
Нина учится в Московском Банковском институте на бухгалтера и занимается историческими танцами, Маше сложно представить, как можно совместить: цифры, щелчок кассового чека и мелодию, взмах кружевного рукава. «На самом деле, – говорит Нина, – очень просто, есть работа и есть отдых, и приятно чередовать одно с другим».
В квартире Нины всегда порядок, каждое утро перед занятиями она успевает протереть ковер влажной тряпкой. Пылесосом не пользуется принципиально: «он пыль только разгоняет, а это очень вредно». Нина стройная, и волосы ее похожи на лен, такие они белые и длинные.
«Приятно», – пожалуй, самое точное слово, если бы мы захотели описать, как крепила она к воротнику круглую брошку, как говорит, мягко, чуть сглатывая окончания фраз, и как хлопает в ладоши, подпрыгивая на месте, если ей что-то очень нравится.
Маша прошла в комнату и тут же, как в детстве, села на ковер, поджав ноги и прислонившись к дивану. «Я сейчас чай заварю! – прокричала с кухни Нина, – слышишь, эй-эй?».
– Эй, давай скорее! – и разом стало очень весело. На полу под торшером стоял огромный, похожий на бочку магнитофон. Потянувшись, Маша щелкнула нижнюю кнопку. «Может, и я когда-нибудь спою свое регги над карибской волной, – легко зазвучала старая песня Olai-oli. «Как давно не включала ее, наверное, с весны…» – подумала Маша, жадно вслушиваясь в знакомые слова: «Может, и наши заблудшие души найдут дорогу домой!»
Когда-то этот припев нравился Маше: море, солнце и ветер, и любовь, и Бог, благословляющий весь мир. Но постепенно смысл песни растворился в новых впечатлениях и делах, стал казаться поверхностным в своем оптимизме.
– Пойдем на кухню! – заглянула Нина, – я тортик купила, а ты мне все расскажешь. Тебе есть что рассказать.
– Как?
– Ну так. Нажми на паузу.
И тут Маша поняла: песня зазвучала с середины, потому что диск стоял на паузе. И не только диск, все в комнате сдерживало в себе, словно икоту, мучительную паузу: стопка детективов на тумбочке, вышитые по канве лет пять назад золотистые персики в пластиковой рамке, фотография Нины-первоклассницы – испуганный взгляд и огромный белый бант над челкой; и всякие мелочи: цветной бисер в пузырьках, ракушки, корзина с заколками. На стене висел прошлогодний календарь, а на ручке окна новогодний красный шар.
– Сейчас найду твою чашку. А, может, тебе суп согреть?
– Не надо, не хочу, – последнее время есть почти не хотелось и обедать приходилось через силу, – супы вообще не люблю, ты знаешь.
– А зря! Как Тимур поживает?
Маша прошла в ванную и открыла кран, она не смотрела в зеркало, но чувствовала: ее глаза сияли, и невозможно было этого скрыть. Впрочем, а зачем скрывать?
– Тимур нормально.
– А кролик твой как?
– Тоже хорошо.
– А я вчера посмотрела очень забавную передачу про вампиров. Оказывается, все не так уж просто! Ты знаешь, есть такое понятие как эманация. От людей исходит некоторая энергия, которую мы воспринимаем. Но формула этой энергии содержится в крови…
– Так вампиры существуют?
– Кто знает, Маш! Сама не поняла. Существуют психи. Это факт. Маньяки там разные. И никакой мистики, вот в чем дело.
– А как же призраки?
– Вполне возможно, это сгустки энергии. Ха-ха-ха!
В детстве такие вопросы их очень интересовали: а кто живет, например, в доме напротив, а что происходит в школе летом, а почему полнолуние считается опасным, и что будет, если ровно в полночь придти на кладбище. Потом все как-то забылось и незаметно перешло в шутку.
– Ха-ха, – согласилась Маша, – что у тебя в институте?
– Сессия скоро, а мне снился учебник, будто в его страницах растут финиковые пальмы. Открываешь, и словно мелочь из кошелька – финиковые листья. Еще на днях узнала новое интересное слово. Паталипутра. Но что оно значит – не помню. А Тимур работает?
– Работает. Паталипутра – какое-то собрание, связано с Индией.
– Я помню, когда мы пили чай, тогда у тебя в гостях – он рассказывал про тонкости египетской экономики. Столько знает! Маша, ну а у тебя что? Что нового?
– Ты знаешь… новое у меня – все. Вообще все, без исключения. Другой мир. Во мне и вокруг. Угадай теперь, почему, а?
– Ну… я не знаю. Тимур вроде бы машину новую покупал…
– Глубже копай!
– Или ты где-то побывала, в другом городе, например.
– Нет, Нин, нет.
– Книгу прочитала, услышала музыку, познакомилась с кем-то…
– Именно! Только лучше и больше. Я… я полюбила.
– Что? И только?
– А разве этого мало?
– Ну… скажем, ты просто сейчас осознала это. Наконец-то. А я давно, точнее сразу, (тут Нина улыбнулась), сразу поняла, в чем дело. Отношения нужно называть своими именами. И только.
– Да неправда! Чего ты говоришь. Я сразу осознала. Это же с первого мгновения ясно. С первой встречи. Ты любишь или нет. Третьего не дано. Есть первый взгляд, который все решает.
– Вот-вот, да я не против. Просто, почему ты именно сейчас решила. Тимур замечательный человек.
– Постой, при чем тут Тимур?
– Помнишь, я говорила? Я очень рада, что…
– Да не Тимура же я полюбила, в самом деле!
– Как! А вы же вроде бы… Ну, свадьба… Ты же согласилась, Тимур же…
– Так я не знала. В том-то и дело. Хорошо, что мы еще не успели. Впрочем, что-то не то, я сразу почувствовала. Только не могла понять: почему. Ведь Тимур хороший, а мне этого словно мало. Теперь я знаю: подсознательно я всегда ждала другого, вот так. Я не знала еще Дениса, ни разу не видела. Но предугадывала. А потом мы встретились.
– Дениса?
– И он учится со мной в одном институте. Представляешь?
– Мм…
– И мне все равно: хороший он, плохой, добрый или злой, только теперь я поняла условность всяких там характеристик. Я люблю его. И все.
– А вот это – это зря… – Нина разом стала очень серьезной и, глубоко вздохнув, продолжила, – ведь все развеется, как дым. Тебе не кажется?
– Исключено.
– А Тимур останется. Тимур – это факт. Как можно его не любить? Он ведь не курит, не пьет…
– И что?
– Заботливый, Маша, это очень важно. Добрый, семейный… серьезный.
– Какая мне разница.
– Не видела я твоего Дениса. Но Тимур… Пожалуйста, подумай, не торопись. Не говори ему… Жалеть потом будешь.
– Завтра же скажу! Он хотел прокатить меня на своей машине. Вот я и расскажу. Вернее, ничего не буду рассказывать. Просто – прощай. Не хочу. Давай забудем весь этот ужас.
– Ужас?!
– А что же еще? Бесцветность.
И тут ей вспомнились разные мелочи, в них не было ничего особенного, но именно они создавали настроение, точнее сказать, вполне определенную мелодию, и мелодия эта была для Маши царапиной, досадной и неприятной. «Он ходит пешком по лестнице, он обязательно надевает защиту, наколенники и шлем, он не общается с теми, с кем не о чем больше разговаривать, он не рекомендует читать в транспорте… Он так и говорит: «не ре-ко-мен-дую». Рекомендация!..»
