Больная

Вера когда-то гуляла рядом. Теперь, поднималась по захламлённой лестнице, прислушивалась и заглядывала за угол. Куча ветхого тряпья на четвёртом этаже преждевременно ошибочно была принята за человеческое тело, в остальном – никого. На пятом, последнем – также. Один закат плясал и валялся, тёрся о стены, плевал в глаза.

Вера подошла к провалу окна. Села на бетонное основание подоконника. Вниз не смотрела. Близость крон тополей сглаживало страх высоты. После прогулки по крыше больницы он никуда не пропал. Пословицы врали.

«Не дай мне упасть, Боже».

Воспоминание всколыхнуло, окатило холодом ветра, что однажды едва не столкнул в пропасть. Не сорвалась ни тогда, ни сейчас. Знать, Он правда слышит.

Руки вынули из кармана неприметный конвертик из газетной страницы. Бережно развернули. Лучи уходящего солнца подсветили горстку белоснежных таблеток.

После выписки Вера не пила ни одной. Ни по какому поводу. Не назначили по ненадобности. Абсолютно здоровый ребёнок нуждался в несуществующем лекарстве. Его наверняка не делают в той же частной больнице. На его синтез негодна ни кровь, ни плоть. Но такое обещали заборы и гаражи, стоило лишь позвонить по указанному номеру телефона.

Деньги запросили немалые. Для дочери богатого отца – карманные расходы за три месяца. Не боясь никого и ничего, неделю назад Вера встретилась с продавцом в подворотне. Тень капюшона скрывала его лицо, когда он пересчитывал купюры. Изувеченный язвами рот мягко улыбнулся. Сухая рука впихнула в ладошку плотный свёрточек. Рубль дешевел ежесекундно, но обманывать платёжеспособную девочку парень не стал. Недальновидно. За сколько заплатили, столько отдал – половину того, что носил с собой. Поспешил уйти.

– Постой! – растерялась Вера. – Как это принимать?

Он обернулся. Стало тошно от чистоты, детской невинности этих глаз. Пустился в бег, натягивая капюшон пониже.

Она сидела на высоте, окутанная ласковым теплом майского вечера. Перебирала пальцами обещанное незнакомцем счастье. Двенадцать пилюль. Ходили слухи, что и одна опрокинет на дно, а если не повезёт – сразу на тот свет. Грязные иглы – нищим, элите – закусь к осетровой икре. Во всех сплетнях о новомодном развлечении сквозило осуждение. Предостережение, пустое, как у той же таблички об опасности нахождения на стройплощадке. Вот же – вид на миллион долларов. Спокойно и светло. Так хотелось… Так хотелось выздороветь.

Таблетка легла на кончик языка. Соскользнула в горло с глотком воды.

Мимолётное воспоминание – мама обнимает, пока живот рвётся по швам от резей. Уродилась. Ни как мать, видная. Ни как отец, толковый.

«Я не хотела, пап. Не хотела быть позором».

В ход пошла вторая. По вкусу – солоноватый мел.

Кадр фильма – Филин в солнцезащитных очках. В белом халате. В самом центре Москвы.

«Он ничуть не боится?»

Горсть в ладони опустела наполовину.

Вера понимала, что делала. Какая-то её часть наверняка понимала и сокрушённо молчала. Эта доза наверняка сработает. Не могли обмануть. Поставщики лекарств не имеют права на ошибку. Врачи не ошибаются.

Вода кончилась. С руки стряхнулись остатки – белоснежные крошки. Ноги вытянулись. Тело приняло удобное положение на краю пропасти. Икры занемели. Остекленевшие глаза уставились в никуда.

«Сейчас отпустит. Полегчает. Скоро».

Мимо здания прогуливались два брата. Со стройки, бывало, доносились и пьяные вопли, и смех, перемешанный с мольбами о помощи. Сейчас из недр заброшенного дома вырвался оглушительный, душераздирающий крик боли и ужаса. Перепуганные птицы взмыли в жёлтое небо. Кого-то резали прямо сейчас. Сдирали кожу и рвали на куски, не иначе. Никогда до, никогда после жилой двор не слышал ничего страшнее.

Она кричала вечность – минуту или две. Братья, задыхаясь от бега, обнаружили Веру там же – в оконном проёме на последнем этаже. Её ноги безвольно повисли. Рука лежала на животе, будто прихватило. Бездыханное тело освободилось от всего, что удерживало, будучи живым, явив грязную, мерзкую природу смерти… Мокрая. Вся. Пот блестел на лице серебром в обрамлении вечернего золота. Слёзы сохли на висках. Пузырьки кровавой пены хлопали в уголках посиневших губ.

– Не подходи! – старший удержал младшего за руку. Сипел: – Идём, скорее, домой. Вызвать скорую. Нет, не трогай! Пошли! Ну же, пошли!

День незамедлительно подходил к концу. Любовь Ильинична переступила порог своей квартиры на Патриарших прудах, на ходу снимая каблуки. В её движениях сквозила завидная осторожность, будто взяла поносить хрустальную пару у Золушки. В голове переключился тумблер – обувь полетела в другой конец коридора, а вот сумочка с медицинскими документами аккуратно легла на пуфик.

Верно в полусне, женщина, сохраняя робкую поступь, прогулялась по всем комнатам. Обнимала себя за плечи. Облегчённо выдыхала всякий раз, не находя Веры за новым поворотом. На входе в спальню дочери задержалась, но и та пустовала. Материнское сердце ёкнуло, всего лишь на секунду. Пятница. Наверняка сейчас гуляет с друзьями, веселится. Никогда не задерживалась допоздна. Должна вот-вот вернуться.

Подошла к столу, осторожно взяла разноцветный лист бумаги. Вера довольно долго рисовала автопортрет, и усилия определённо стоили того. Художественный уровень заметно вырос. Время порадоваться, если бы не сюжет рисунка. Почему крыша? Почему нож? Капельница… От сюжета и деталей холодело нутро. Как будто здесь, в реальности, было упущено что-то важное. Было что-то забыто.

Любовь Ильинична, всякий раз глядя на эту работу, отчего-то испытывала непреодолимое желание вернуться в прошлое. Когда приехала из Испании за дочерью, Филин огорошил страшными новостями. Выяснилось, что физическую патологию вызвала так называемая психосоматика, и теперь требовалось интенсивное и продолжительное лечение. Мать несколько раз порвалась навестить, но психолог не пускал, отваживал. Говорил – родной человек только хуже сделает. Любовь Ильинична и сама окончательно бы впала в безумное уныние, если бы не забота Филиппа Филипповича. Не только терпеливо выслушивал и поддерживал в своём кабинете – звал встречаться время от времени в городе. Расслабиться, выпить вина.

Этим вечером мама дожидалась дочь в столовой. Держала руки в замке, смиренно поглядывала на часы. Чай быстро остывал, кипятить надоело. Ночь погружала квартиру в темноту. Им нужно поговорить сегодня, ни днём позже. Женщину переполняли эмоции, ставили в тупик. Сегодня всё подтвердилось, и хоть она битый час подбирала слова, до сих пор не знала, как сказать. Как сказать о своей беременности? Что кандидатами на отцовство числится как близкий друг папы Веры, так и психолог Филин – под дулом пистолета не признается. Дочь никогда, никогда не должна узнать об этом. А в остальном…

– Она поймёт. Моя добрая девочка, – успокаивала себя мать. – Уже поздно… Где же ты?

notes

Примечания

1

Стихотворение Евгения Евтушенко «Не возгордись» (1970 г.)