«…родственники держат в психоневрологическом интернате… парня лишили дееспособности… ПНИ – это нищета, безнадежное и бесправное доживание… это ГУЛАГ… относятся к проживающим как к недоделкам…»
По всему выходило, что после смерти матери восемнадцатилетний начитанный парень, игравший на фортепиано Дебюсси, очутился в семи метрах казенной комнаты интерната, оставив трехкомнатную квартиру на «Площади Ильича» своей предприимчивой тетке.
Вот оно, подумал Михаил Юрьевич. А ведь я сколько раз задавался этим вопросом. Определиться уже сейчас, как быть с Александром после… Наметить план, составить график, выработать стратегию, найти надежного человека… Звонил Галине и требовал четких решений, а она истерила:
— Не мучай меня! Ты же бьешь по самому больному! Разве ты не понимаешь?!
Так нужно было не раскисать, а выход искать!
И вот она нашла. Этот выход.
Незаметно для себя он съел печенье, мармелад, а также кусковой сахар и нарезанный лимон.
«…для досуга подсовывают раскраски, а на прогулку он ходит в строю. И так будет до конца его жизни…»
Ловкая тетя оформила племянника в психушку за считаные дни. На экспертизу ушло каких-то пятнадцать минут: конечно, недееспособен; на тебе, парень, новый диагноз – шизофрения – и катись-ка ты в ПНИ, где таким, как ты – самое место.
Строчки он перечитывал по несколько раз, будто не доверяя себе. Каменел лицом, застыв над столом в неудобной позе. Глаза прыгали по абзацам:
«…В нашей психиатрии диагноз «аутизм» существует только в подростковом возрасте…
На территории всего бывшего Советского Союза аутисты автоматом в восемнадцать лет превращаются в шизофреников…»
Об этом дочь, кажется, упоминала, но так ли страшен черт?
«…Если проявить рвение и что-то помыть, вынести мусор, то за это можно получить стакан чая вне очереди, бутерброд с маслом или лишний раз выведут покурить…»
Он похлопал себя по карманам, потянулся в портфель, достал новую пачку папирос и закурил.
«…Его подняли ночью и в футболке и тапках отвезли в психушку. Забирать ночью – это генетическая память…»
Ну, разумеется. Без намека на Сталина не обошлось.
Тем не менее, Михаил Юрьевич был потрясен. Он просидел в оцепенении добрых полчаса, прежде чем поднялся и сделал несколько тяжелых шагов по кабинету. Выглянул в приемную: Катя печатала на компьютере утренние документы. Начальник-ретроград по-прежнему писал только от руки.
– Что-нибудь нужно, Михаил Юрьевич?
– Нет… – задумчиво ответил Пархоменко. – Вы вот что… меня сегодня не будет, я поеду домой. До завтра, Катюша.
– До завтра, – протянула секретарша с удивлением. Время – полпятого, раньше девяти Пархоменко с работы не уходил.
Михаил Юрьевич вернулся к столу, засунул бумаги в портфель, погасил лампу.
Кажется, все. Нет.
Он скомкал недописанное письмо и поджег, ожидая, пока оно догорит в огромной хрустальной пепельнице с окурками.
Через неделю он объедет все столичные интернаты, безуспешно пытаясь проникнуть внутрь. Не помогут ни деньги, ни уговоры, ни обширные связи.
Тогда он попросит Катю составить список ПНИ ближнего и дальнего Подмосковья, захватив, на всякий случай, Владимирскую и Тверскую области, и двинется в путь. Трижды в неделю они с Генкой-водителем отправлялись засветло, чтобы возвратиться поздней ночью ни с чем.
Наконец Пархоменко повезло. Его впустили.
* * *
После той поездки он не спал всю ночь. Сидел на кухне, приканчивая бутылку водки, закусывая хлебом, краковской колбасой и подвядшим помидором. Пепельница не вмещала окурки, а голова – мысли.
Наутро поехал в офис. Привычно уселся в кресло, начал читать договор о субаренде. Внезапно буквы раздвоились и побежали веселым хороводом. Через секунду они обратились волнами, уплывая от Пархоменко прочь.
Михаил Юрьевич хотел потереть глаза, но правая рука не слушалась. Тогда он потянулся к селекторной кнопке и тут же завалился на пол. Колесики компромиссного кресла предали его в самый нужный момент.
Глава 3. Книга Саши Б.
Я сижу в шкафу. Надеюсь, меня не найдут. В американских домах нет подоконников. А жаль.
Раньше я все время сидел на подоконнике. Иногда вставал на него и танцевал. Меня снимали на телефон. Я думал, это весело. Мы жили на первом этаже.
Анна Айрапетовна говорила тоненьким голосом:
– Разве так мо-о-ожно, Саша? Разве можно ходить с голой тутухой? Тем более перед женщинами. Ты ведь умный мальчик, мой бала, да?
Я хотел все время повторять это «дааа?». Мама говорит, непоправимая бакинская интонация. Или неповторимая? Я не уверен.
Тутухой и тутушкой она называла мои интимные места. Я больше не слышал такое слово. Может, это по-армянски. Бала по-армянски значит «ребенок» или «дитя». Анна Айрапетовна – армянка и еще моя няня. Очень добрая и ласковая. Мама говорит, ангел земной.
Я все время раздевался догола. Теперь я уже знаю, что стыдно показывать другим свои private things[12 - Интимные места (англ.).] (не буду переводить, неудобно). Это inappropriate behavior (неподобающее поведение).
Я прячусь в шкафу одетый, а не голый. Мама громко спрашивает, где Саша. Она говорит:
– Может, он в шкаф забрался?
А я отвечаю:
– Нет, его там нет!
Мама достает меня за руку и ведет к автобусу.
Это мой первый день школы.
…Прошло много лет, но я все помню очень хорошо.
Я пишу в своем ноутбуке; он исправляет ошибки. Я ненавижу ошибки!
Когда мы приехали в США, мама сказала, что я должен вести дневник, чтобы не забыть русский язык. Я писал его с ручкой[13 - Герой использует кальку с английского – to write with a pen.] в блокноте. У меня был очень плохой дневник. Давно выкинул его. Писал всякую ерунду: «Встал, поел, подрался с Гришкой. Был в ресторане и видел живого лобстера». Но я все равно продолжал. Чтобы не расти дураком. Мама говорила нам с Гришкой, что не позволит расти дураками.
Теперь я точно знаю, что я и не дурак вовсе. У меня другая проблема.
…Мама ведет меня к школьному автобусу. Она говорит: «Ты сильный, ты умный, у тебя все получится».