Дух времени

– На что она вам теперь? – кинула она в лицо девушке. – Измучили, отняли здоровье, рассудок… И опять покоя не даете? Чего вам от неё нужно? Кажется, дорогой ценой заплатила она за ваши бредни?..

– Мы с вами на разных языках говорим, Катерина Федоровна, – спокойно возразила Таня, делая небрежный жест своей крупной загорелой рукой. – И охота вам себя беспокоить понапрасну? Все равно не столкуемся…

– Стыдитесь! Такая молоденькая, и сердца в вас нет… Ну, ступайте! Полюбуйтесь, что от неё осталось… Да не попадайтесь на глаза мужу ее! Он слово дал, что донесет на вас всех… И вот вам крест, что я его не остановлю!

Таня весело рассмеялась.

– Вот захотели! Чтоб мы всякого обывателя бояться стали!.. Чего ж бы мы все после этого стоили? Ах, Катерина Федоровна, ужасно мне обидно, что вы в стороне стоите и засорили вам мозги с детства!

– Что такое???

– Ей-Богу, обидно, что вы не с нами! Я вас недавно только разглядела… Сначала сдуру-то игнорировала…

– Гос-споди, Боже мой!

– А вот когда за Минной Ивановной ходить мне пришлось зимою, делать-то мне было нечего… Одни руки работали, не голова… Тут вот захотелось мне вас понаблюдать. И представьте! Удивительные результаты… Я вас ни презирать, ни ненавидеть уже больше не могу…

– Прикажете благодарить? Ха!.. Ха! – раскатисто рассмеялась Катерина Федоровна, побежденная юмором этой сценки.

– Вот-вот, именно эта ваша выдержка, глубина самопожертвования, энергия ваша… Господи, как это редко и ценно! Ведь вы – сила… Огромная сила! И как больно думать, что вся эта сила гибнет здесь! – Таня широко развела большими руками. – Будь вы с нами, вы заняли бы сразу выдающееся положение, такой характер, как вы!.. Катерина Федоровна, позвольте вам одну брошюрку принести…

– Мне? Брошюрку?.. – Она вдруг совершенно серьезно перекрестила Таню. – Ну, ступайте, милая! Ха!.. Ха!.. Я вижу, вас бояться нечего…

– Да разве я хочу, чтоб меня боялись? Боже мой!.. Я же вам добра желаю… Ведь революция идет, поймите! Не нынче-завтра она разразится… И тогда рухнет все, чем вы живете… Все, во что вы душу вложили!.. Неужели вам не страшно на песке строить? Неужели вам не страшно жить на вулкане?

Страстность и искренность этих слов, помимо их жуткого смысла, произвели на Катерину Федоровну впечатление сильнее, чем она хотела бы показать… Но она мягко и сдержанно ответила:

– В вашу революцию не верю… Коли делают её такие дети, как Лиза и вы, то долго ещё мы, «буржуи», как вы изволите выражаться, можем спать спокойно… Страшна пугачевщина… А до нее, слава тебе Господи, ещё далеко!.. Мне вот только больно за всех вас, наивных. Ведь небось и у вас, Таня, мать есть?.. Думали ли вы о ней хоть одну минуту, коли вы свою-то жизнь и свободу ни во что не цените?

– Во-первых, моя мать давно от меня отреклась… А во-вторых, идея, Катерина Федоровна, выше всего на свете!.. За неё на костер шли когда-то, в цирк львам на съедение. А теперь на виселицу… Ни семья, ни любовь идейного человека не удержат… А не будь этого, во что обратился бы мир? – И с этими словами, ласково кивнув головой, Таня прошла к Лизе.

Этого разговора и впечатления своего Катерина Федоровна мужу не передавала. Впрочем, она давно перестала быть с ним откровенной. Раздражение против него накоплялось и тяжело оседало как бы на дно души. И всякого пустяка было довольно, чтоб поднять эту муть и отравить жизнь повторными переживаниями. Она не принадлежала к натурам, которые легко прощают, легко забывают… И продолжают надеяться, ставя крест на прошлом. её прошлое волочилось за ней, как вериги, постоянно будя её желчь. И если бы не было у неё отдыха в дружбе с Капитоном, она чувствовала бы себя несчастной. Да… Один только год, и как изменились отношения! Где «расцвет родственных чувств», над которым смеялся Тобольцев прошлое лето на этой самой даче? Где мир и светлые надежды? Где эти тихие мечты о безоблачном будущем? Где их литературные и музыкальные вечера? Где счастье, наконец? Счастье, которое она вырвала у судьбы? Где полная чаша радости, к которой она жадно припала пересохшими устами, из которой жадно пила, уверенная, что никогда не иссякнет эта радость?.. Счастья нет… Нет давно! Кто виноват?.. Ей не в чем упрекнуть себя. Да!.. Она это говорила себе не раз с мрачной гордостью… Разве она изменилась за этот год? Не осталась ли она той же любящей женой, покорной невесткой, преданной сестрой, образцовой матерью и хозяйкой?.. А между тем неуловимо изменилось все… Ей не о чем говорить с свекровью, ей не о чем говорить с Лизой. Да, да!.. Как будто обе они умерли, а здесь бродят только их призраки, бестелесные, неуловимые и далекие… И Андрей стал чужой… Одно осталось неизменным – их страсть… Долго подавленная, эта страсть у неё иногда прорывалась в бурном порыве, сводившем их обоих с ума… И только в те мгновения – да… как это ни ужасно!., только тогда, сплетаясь руками, стиснув друг друга в каком-то бессознательном, жестоком, исступленном стремлении к уничтожению, – в экстазе наслаждения они чувствовали, что сливаются на миг их далекие души… Да, это у неё ещё осталось!.. Да, он ещё любил ее… Ах! Но разве о такой любви мечтала она, выходя замуж?

Вся жизнь его с утра до вечера была для неё сплошной загадкой. С кем он видится? К кому стремится его изменчивая душа? Чем полна она?.. Теперь Катерина Федоровна не решалась приподнять хотя край завесы, прятавшей от неё любимого по-прежнему беззаветно Андрея… Ей было страшно. Да… Ей приходилось сознаться в своем малодушии. Ей хотелось щадить себя ради Ади и будущего ребенка и на многое закрыть глаза. Но разве не в интересах этих самых детей она должна была бороться за свое влияние? И она боролась… Как львица кидается на защиту детенышей, так кидалась она в бой со всеми этими веяниями и связями, отнимавшими у неё мужа, отца её детей. Жизнь обратилась в какую-то тайную глухую войну, где не было места тому, что называют счастьем… Но теперь она уже не верила, как год назад, что победит. И ей было страшно…

И казалось бы, с каких пустяков началась эта трещина, сначала незаметная, теперь расползающаяся все шире!.. ещё прошедшую зиму, в пору самого гордого расцвета её семейного счастья, когда родился Адя, начались эти мелкие, враждебные стычки. Она, конечно, требовала многого для ребенка: нынче повязку Helene-Julienne[223 - Повязка Helene-Julienne – приспособление для купания ребенка, рекомендуемое в книге В. Н. Жука «Мать и дитя. Гигиена в общедоступном изложении».], чтоб Адя не захлебнулся в ванне; завтра купальный столик, стоивший пятнадцать рублей; затем карманные весы, чтоб следить за питанием… Он, посмеиваясь добродушно, для её спокойствия выписал ей из Парижа эту повязку… «Хоть нас всех в корыте мыли и никто из нас не захлебнулся, но изволь… Авось нервы твои успокоятся!» – сказал он. Но уже купальный столик вывел его из себя.

– Это ещё зачем? Не было печали!

– Ах, Андрей, ты ничего не понимаешь! У Жука сказано… – И она принесла ему книгу, откуда прочла целую страницу.

Но он сердился:

– Выбросить пятнадцать рублей! Как же мы-то все росли? Как же у других? У бедных людей?

– Мы не бедные. Наконец, это не для чужого… Твой сын… И удивляюсь я на твои возражения!..

Когда же она потребовала карманные весы, стоившие двадцать пять рублей, ссылаясь на того же Жука, он бешено впервые закричал на нее:

– Ах, избавь ты меня, пожалуйста, от всех твоих жуков и тараканов! Ты просто невменяемой становишься… Кругом столько нужды, а она хочет четвертную бросить на нелепую роскошь…

– Здоровье Ади для меня всё! Не роскошь и не нелепость…

– Это буржуазные затеи… И вся эта книга написана только для богачей! Я сожгу ее, если ты будешь тыкать мне ею в глаза каждую минуту…

Но она тоже кричала вне себя:

– Какой ты отец? Какой ты муж? Мне стыдно за тебя!.. Не могу тебя уважать после этого!

– И пожалуйста, не уважай! Я не гонюсь за этим!

И он ушел, хлопнув дверью.

Это была их первая тяжелая ссора. И всё это вышло так неожиданно, что Катерина Федоровна разрыдалась. Они не говорили два дня.

– Так ты не купишь столик? – спросила она его через неделю.

– Нет. Из принципа не куплю… Теперь я вижу, это – мания. Этому конца не будет… Отказываюсь раз и навсегда потакать твоим прихотям!

– Ну хорошо… Куплю сама…

Карманные весы, конечно, появились в доме. Хотя они годились ребенку только до полугода, но разве следить за правильным питанием Ади не было её первой обязанностью?

Но Катерина Федоровна никогда не простила мужу этого разочарования. По ясной глади её чувства к нему легла тогда первая трещина. Не раз она укоряла его: «Как можешь ты жалеть на Адю, когда бросаешь сотни на каких-то художников и курсисток?»

Раз в отсутствие Тобольцева пришла курсистка. Катерина Федоровна пригласила её в гостиную. Это была бедно одетая, робкая девушка с землистым цветом лица. Она охотно рассказывала о себе: отец её дьякон, семья у них огромная, нужда большая. Она кинулась на акушерские курсы в надежде, что «Общество вспомоществования учащимся женщинам» внесет за неё плату за первый год. Но у «Общества» нет ни копейки.

– А какая плата?

– Тридцать пять рублей… – ответила та.

– Это удивительно! Рассчитывая на каких-то «добрых людей», вы ехали на последние деньги в столицу? Неужели вы не понимаете, что это безумие? Разве кто-нибудь обязан вам помогать?

– Я разве сказала… обязан?.. Я так хочу учиться…

– И учитесь, если у вас есть средства, но раз их нет…

– Если бы вы знали, как тяжело на плечах у семьи сидеть!

– ещё бы!.. Но разве чужим на шею легче садиться? Меня удивляют эти требования, – говорила она, взволнованно бегая по комнате и не видя потупленной головы девушки и её дрожащих губ. – Я сужу по себе: если бы у меня не было образования, я пошла бы в бонны, горничные, в кухарки, в прачки… Да, да, да!.. Я никогда в жизнь не попросила бы копейки у чужого человека!

Девушка встала. «Извините, пожалуйста!» – глухо прошептала она.

Катерина Федоровна осеклась. Нужда слишком ярко отпечатлелась во всем облике этой курсистки. Вспомнилось собственное прошлое.

– Нет, постойте!.. Я не хотела вас обидеть. Сядьте!.. Я вам совершенно искренно высказала свой взгляд на эти вещи и как я поступила бы сама в данном случае… Ведь я же не обязана думать, как вы. Мне уж тридцать лет, и меняться поздно… Теперь скажите мне правду: почему вы обратились именно к моему мужу? Кто вас послал?

С трудом сдерживая слезы, девушка рассказала, что в «общежитии», где она приютилась, имя Тобольцева пользуется огромной популярностью.