По ту сторону окна
Один ее вид оскорбляет меня. Часто думаю, как было бы здорово, если бы эму просто потерялась. Иногда даже представляю, как отвожу ее куда-нибудь, далеко-далеко, и бросаю там. В какой-нибудь глуши, в лесу или на болоте. Чтобы та больше никогда не возвращалась в мою жизнь. Чтобы не смела портить ее. Так нельзя, и даже думать об этом плохо. Но я ничего не могу с собой поделать.
– Ты убила ее? – спрашивает студент, хватая меня за руку. Я смотрю на него удивленно, даже укоризненно. У него опухшее, зареванное лицо. Припоминаю, что это брат той девушки, о которой все судачат, но до сих пор никто ничего не знает. Я не знаю тем более – она пропала, когда я лежала в больнице, без сознания.
– Простите? – хмурюсь.
Он отпускает мою руку. Подходит к эму, осторожно гладит ее по голове и прежде, чем я успеваю возмутиться, уходит. Странный парень. Вероятно, из-за сестры у него поехала крыша. Вздыхаю. Люди такие слабые создания.
Захожу в аудиторию и встаю за кафедру. Студенты замолкают. Ненормальная эму носится в первых рядах. Сжимаю и разжимаю кулаки. Нужно просто не обращать на нее внимания.
– Итак, начнем со списка присутствующих, – говорю. Открываю журнал и застываю:
«Тебе нравятся эму?» – написано наискосок через весь лист.
Поднимаю взгляд на студентов, стискивая зубы от злости. Хватаю журнал и застываю вновь. Надпись бледнеет и пропадает. На ее месте появляется другая:
«Мне вот нравятся».
Лекцию провожу с трудом. Мысли путаются и улетают к журналу, к двум странным фразам, которые то ли померещились, то ли действительно появились и исчезли.
После лекции заползаю в кабинет кафедры и устало плюхаюсь на свое кресло. Благо дело, здесь нет ни преподавателей, ни студентов с их бесконечными вопросами.
Эму? Нет, мне определенно не нравятся эму. Я вовсе не из тех людей, которым нравятся дурацкие вещи.
***Их двое в этом странном месте. Голова кружится и хочется спать, но иногда, ненадолго, сознание вдруг проясняется.
– Это безвременье, – заключает одна из них вслух. Ее голос эхом разносится по помещению, если это место можно назвать так. Она медленно сонно озирается, маленькими ладошками, плавно разгоняя разноцветный туман. Ее короткие русые волосы, по-детски мягкие, взъерошены. Она то вытягивает тонкую шею, будто силясь заглянуть куда-то, то забавно вжимает голову в плечи. Походит на нахохлившегося воробья.
– Безвременье, – задумчиво повторяет другая, поднимаясь. Длинные ноги и руки слушаются с трудом. Волосы, черные, по пояс, то и дело падают на лицо и кажутся тяжелыми, будто их облили мазутом.
Для того чтобы осознать, что такое безвременье, приходится напрячься. И вспомнить, что за его пределами время есть.
Время.
Раньше они обе жили во времени, а теперь находятся где-то во временном разломе. Тут нет времени. Есть какое-то пространство, довольно невнятное. И, кажется, таким оно не должно быть. Но вот каким должно?
– Я не могу вспомнить даже свое имя, – с досадой говорит высокая темноволосая узница.
– Я тоже, – вздыхает другая. – Давай просто придумаем? Скажи что-нибудь.
– Например? – хмурится темноволосая.
– На-при-мер… На. Приме… Прима! Ты будешь Прима!
– Боже мой, – усмехается та.
– Бо-же… Бо! Зови меня Бо.
Прима удивленно открывает рот, но ничего не говорит. Качает головой. Впрочем, ей все равно, как их сейчас будут звать. В этом безвременье и забвении.
Когда они не спят, ходят и исследуют пространство. Ходить можно вверх и вниз, вправо и влево. Они в сфере, где нет пола и потолка. А кажется, что те непременно должны быть. Кажется, ходить вверх обычно нельзя. Но тут – можно.
– Мы все здесь изучили, – говорит однажды Бо.
И пространство вдруг меняется. Ходить теперь можно и по самому цветному туману, в котором тут и там торчат ветви. Бо лазает по ним, а Прима только сидит внизу, на первой попавшейся ветке. Она не хочет больше исследовать. И не понимает, почему Бо одержима этим.
Иногда они слышат голоса других людей. Те звучат то далеко, то близко, но их обладателей никогда не получается увидеть.
– Как думаешь, почему мы здесь? – спрашивает Прима.
– Может быть, мы сделали что-то плохое? – Бо отпускает ветку, за которую держалась, отталкивается от нее и плывет вниз, к Приме. Садится рядом.
Ее мысль Приме не нравится.
– Почему ты думаешь, что мы могли сделать что-то плохое?
Бо медленно вздыхает и смотрит задумчиво, сквозь Приму.
– Знаешь, – говорит она неуверенно, – иногда мне кажется, что я не здесь.
Прима хмурится. Не понимает.
Та продолжает:
– Точнее, будто я одновременно здесь и где-то еще. И там мне всегда плохо и больно. Когда становится совсем тяжело, я стараюсь как можно лучше сосредоточиться на «здесь». Чтобы где-то там ничего не чувствовать.
Теперь Прима понимает, почему та так много исследует.
Бо молчит немного, а потом заключает:
– Поэтому я подумала, что могла сделать что-то плохое там. И теперь меня наказывают.
Прима обнимает ее.
– Я не думаю, что ты сделала что-то плохое. Настолько плохое, чтобы тебя нужно было наказывать.
– Ты такого не ощущаешь?
– Нет. Я вообще ничего не ощущаю. Я есть только здесь.
– Не знаю, хорошо это или плохо, – задумчиво говорит Бо. И гладит ее ладошкой по спине.
Бо не всегда бывает энергична. Иногда она лежит долго-долго, подтянув колени к груди, и дрожит. В такие моменты Прима не знает, что делать, поэтому просто обнимает ее и старается согреть. «Все хорошо», – шепчет она. «Все в порядке».
Но сама сомневается, что это так.
– Прима, мы же друзья? – спрашивает Бо. Она, наконец, проснулась, и Прима очень этому рада. Одной страшно. И страшно, когда Бо дрожит. Кажется, где-то ей действительно больно и плохо.
– Конечно, – улыбается Прима. – Мы друзья, Бо.
– Тогда давай дружить, если выберемся?
– Когда выберемся, – поправляет ее Прима. – Давай.
Однажды Прима просыпается и в руке видит светящуюся сферу.
– Что это?
– У меня такая же! – улыбается Бо.
У каждой из них теперь есть по сфере размером с кулак. У Примы шар прохладный, в нем смешаны фиолетовый и голубой. Ей нравится рассматривать его, он красивый. У Бо шар оранжево-салатовый, слишком яркий на вкус Примы. Но Бо он очень нравится.
Они долго гадают, что же это может быть. Бо надеется, что что-нибудь вкусненькое, а Прима долго пытается вспомнить, что это значит.
А потом шар Примы начинает тускнеть.
– Может, так и нужно, – подбадривает ее Бо.
Но Приме так не кажется.
Когда он гаснет совсем, то становится черным и тяжелым.
– Прима… Ты теперь исчезнешь? – плачет Бо. И Прима не отвечает. Она и сама очень боится.
Безвременье становится серым. Теперь это комната, здесь всюду неровности и острые углы. Они будто внутри огромного камня. Бо стучит по стенам, вслушивается в глухие раскаты эха. Прима постоянно чувствует себя сонной и сидит в углу, перекатывая тяжелый шар из одной руки в другую. Ей кажется, что-то в нем умерло. И от этого очень печально.
Бо не находит выход. Точнее, не успевает. Однажды она опять засыпает и начинает дрожать. Прима подползает к ней и привычно греет, успокаивает. Но та не просыпается. Прима впервые тихо плачет, стыдливо растирая слезы по лицу. Будто кто-то может ее увидеть.
Бо просыпается, когда Прима уже этого не ждет.
– Я устала, – говорит та едва слышно. – Я больше не выдержу.
Она плачет. Прима старается успокаивающе улыбнуться.
– Потерпи, Бо, – просит она. – Мы выберемся.
– Мы выберемся, – кивает та. – Но нам не по пути.
Прима не понимает. Но и спросить ничего не успевает. Бо вдруг вскидывает голову и кричит. Эхо издевательски повторяет ее болезненные крики. Бо бледнеет, как сначала кажется Приме. Но затем она понимает, что та становится прозрачнее.
– Не уходи, – Прима падает рядом с ней на колени. – Не оставляй меня тут!
– Прости, – вымученно улыбается та. – Я правда больше не могу.
Прима теперь плачет, схватив Бо за руку. А та вдруг отдает ей свою сферу, в отличие от хозяйки, яркую и полную жизни.
– Возьми. Тебе нужнее, – говорит Бо. – Надеюсь, тебе нравятся эму? Мне вот нравятся.
Она исчезает. В последний момент Прима тянется за ней, но лишь падает на ухабистую каменную поверхность. Она прижимает сферу к груди, дрожа всем телом. Прима засыпает.
***Я просыпаюсь в кабинете кафедры. Слезы льются, но я не пытаюсь их остановить. Как я могла забыть?
– Бо, – всхлипываю я. – Нет, мне не нравятся дурацкие эму!
Эму подбегает ко мне, глупо прыгая на своих куриных ногах. Я глажу ее по взъерошенной, смешной голове с выпученными глазами. Она удивляется, потому что до сих пор я ни разу не прикасалась к ней.
– Прости, – шепчу.
И эму, словно все понимая, кладет голову мне на колени. Должно быть, знает, что я наконец-то вспомнила.
– Пойдем домой, – ласково говорю я.
Дитя русалки. Альбом
– До чего же дюны красивые, – вздыхает мама. – Я пойду купнусь быстренько, а ты посиди, хорошо?
Тая кивает. Она знает, что «быстренько» у мамы – часа четыре, а, может, и все пять. Но ее мама – настоящая русалка, которую тяготит суша, а море принимает, как родную.
Мама никогда об этом не рассказывает, но Тая давно догадалась сама. Кто еще с таким удовольствием будет плескаться в шестнадцатиградусной воде? Даже медузы, обезумев от холода, выпрыгивают на берег, раскидывают желейную фиолетовую бахрому и надеются, что обратно их заберет теплая волна.
Русалок под прикрытием в воде всего три на весь пляж, и мама Таи из них самая очевидная. Плавает как дельфин, с нечеловеческой скоростью, и улыбается от уха до уха.
– Вот увидит какой-нибудь браконьер, пират или исследователь, – качает головой Тая. И отворачивается.
Она долго смотрит на дюны, и те становятся похожи на головы с залысинами. Кустарники-волосы смешно топорщатся в разные стороны, а чайки что-то в них выклевывают. Тая представляет, как при этом под песком корежатся большие лица песчаных голов.
– Чего смеешься? – рядом подсаживается мальчик.
– Птицы клюют лысины, – она кивает на дюны.
– Тебе, наверное, уже голову напекло. Маму ждешь?
– Ага, – Тая вздыхает.
– И я. Вот же сумасшедшие, лезть в такую ледяную воду!
– Они не сумасшедшие. Просто им там лучше.
– Но нам-то нет!
– Мы другие. Мы обычные люди.
Мальчик, насупившись, отворачивается.
– Я не обычный, – бубнит он.
Тая внимательно смотрит на него и понимает: он не знает, что его мама русалка. Она решает, что правду он воспримет болезненно, может, даже в обморок свалится.
– Не переживай. Просто они закаленные, а мы – нет, – врет она.
Собеседник приободряется. Он уходит и долго возится на своем пледе, роется в сумке, а затем возвращается.
– На вот, – он протягивает Тае альбом для рисования с Винни Пухом на обложке. – Подарок.
Она берет альбом, а мальчик перетаптывается с ноги на ногу и комкает низ футболки.
– Я хочу, чтобы лето уже ушло. Но ты… Приходи еще, – говорит он тихо, как-то виновато, и убегает.
Тая листает альбом, заполненный акварельными пейзажами лета и моря. Сначала дни запечатлены яркие, в них много желтого, зеленого и голубого. Но с каждым новым рисунком солнца становится меньше, а серых туч – больше. Тая понимает: это не мальчик запечатлевает, как уходит тепло, а, наоборот, его рисунки прогоняют лето. Он и правда не обычный человек. Тая вскидывает глаза, ищет мальчика, обводит взглядом пляж, но уже нет ни пледа, ни его самого.
Мама, накупавшись, выходит на берег. От нее веет прохладой и волшебной энергией, русалочьи волосы плачут, и ледяные слезы капают Тае на ноги.
– Мы придем сюда завтра?
– Чего это ты вдруг? – поражается мама. – Я думала, тебе тут не нравится.
– Дюны… красивые. Хочу еще на них посмотреть, – снова врет Тая.
Ее мама не способна противостоять сущности русалки, поэтому с радостью соглашается. А Тая крепче сжимает в руках магический альбом. Она обязательно выведает, зачем этот мальчик прогоняет лето.
Дитя русалки. Гитара
Мамы-русалки быстро находят общий язык. Они гадают что-то друг другу на картах, грызут сушеную морскую капусту (кто бы сомневался!) и много-много плавают. Новый знакомый Таи – мальчик, которого зовут Рома, – прячет глаза под кепкой и что-то чертит палочкой на песке. Тая уверена, что он пишет заклинание, даже если сам того не осознает.
Она смотрит на небо и видит, как его медленно накрывает темно-серой волной. Начинает накрапывать дождь. Рома отбрасывает палочку в сторону и поднимает руки ладонями вверх, ловя блестящие капельки.
– Тая, ты видишь? Дождик! Дождик пошел!
Он улыбается, и Тая улыбается тоже.
– Похоже, у тебя получилось.
Русалки выходят на берег, смеются, быстро комкают вещи.
– Давайте к нам? Тут близко, – предлагает мама Ромы, взъерошивая свои короткие темные волосы. Наверное, отрезала и отдала пряди за что-то. Так у них, у русалок, принято.
Все смотрят на маму Таи, и она, улыбнувшись, соглашается.
***Рома живет в старом доме, пропитанном солнцем и морской солью. Половицы кое-где загадочно скрипят, и Тае кажется, что там спрятаны тайники с волшебными книгами, заклинаниями или чем-нибудь еще.
На улице почерневшее небо то и дело громыхает, распалившийся дождь колотится в окна. Из-за этого дома кажется тихо и даже как-то глухо. Словно весь он накрыт магическим куполом.
Таю с мамой сажают на диван в гостиной, хозяева принимаются таскать с кухни еду. Приносят арбуз, порезанный кубиками, и Тая слегка огорчается: ей больше нравится дольками, потому что так каждый кусочек похож на полумесяц.
Вдруг со двора слышится какой-то шорох, и Рома бежит в прихожую. Любопытная Тая выглядывает следом. Входная дверь открывается, и в дом заходит девушка лет шестнадцати. Она наклоняется и обнимает Рому, а затем и вовсе поднимает его на руки. В прихожей показывается русалка-хозяйка.
– Ой, Алиса! Доча, поставь его, сколько раз говорить! Вырос он уже, надорвешься!
Девушка осторожно опускает брата на пол и взъерошивает его волосы.
– Ну, маленький принц, как сам? О, вижу, у нас в гостях и маленькая принцесса.
Тая выходит из тени, и Рома представляет ее.
– Рада знакомству! – улыбается Алиса. Смуглая, тоненькая, с короткими африканскими косичками, она напоминает львенка. Рома за руку тянет ее в гостиную, тараторит и что-то показывает, а она смеется и на каждую глупость реагирует с восторгом. В доме становится светлее.
– Отстань от сестры, она устала после работы, – велит мать.
Рома, замолчав, испуганно и виновато смотрит на Алису. Но она отмахивается:
– Сегодня не так уж. Народу было не много, да и отпустили пораньше из-за дождя.
– Алиса аниматором подрабатывает, – поясняет хозяйка и вздыхает. – И официанткой еще.
– Здорово, – говорит мама Таи. – Какой сознательный ребенок.
– Ой, не знаю. Так устает, да еще и голос пропадает периодически. Верещит там с утра до ночи.
– Это только на лето, мам, – с нажимом говорит Алиса. Та снова вздыхает, но разговор не продолжает.
Рома усаживает сестру рядом с собой и рассказывает ей про их пляжные деньки, а потом поворачивается к Тае и говорит ей об Алисе. Хозяйка смеется:
– От того, что вы все здесь, он сам не свой!
– Скучает по сестре, видать, – отвечает ей мама Таи полушепотом, но всем, конечно, слышно. Рома замолкает и утыкается взглядом в тарелку, а его оттопыренные уши краснеют. Тая грозно смотрит на мать, в надежде, что она не станет продолжать тему. Но не злится: она ведь русалка, мало привыкшая к обычаям людей. Что с нее взять.
– А уж как я скучаю, – громко говорит Алиса, и Тая восхищается ее чуткостью.
– Может, сыграешь? – робко спрашивает Рома. – Пожалуйста!
Та, подумав, встает, вновь ерошит волосы брата и куда-то уходит. Он, радостный, поворачивается к Тае:
– Алиса так круто играет и поет! Тебе точно понравится!
Вернувшись с гитарой, Алиса садится на пол, Рома с Таей усаживаются напротив нее. Она поет что-то про солнце и гитару, а потом про человека, сажающего странные огурцы. Тае нравится. У Алисы браслет из ракушек и сережки в виде мороженого. Небо за окном потихоньку проясняется. С каждой песней стук дождика становится все тише.
Тая улыбается. Вот, почему вечерами прохладно, вода совсем не успевает прогреться, но время от времени солнце яркой кляксой расплывается на небе и дарует теплые минутки. Сестра лето приманивает, а брат – прогоняет. И природа растерянно мечется, не зная, кого из них слушать.
Солнце проливается сквозь тучи, на улице спокойно и свежо. Природа наплакалась, и теперь у нее хорошее настроение. Тая с мамой стоят у открытой двери, и трое провожают их.
– Приходите еще! – улыбается Рома. Алиса кивает.
– Обязательно!
Они уходят, и мама рассуждает, какое, наверное, сейчас интересное море. Волны его перемешали, и оно почти наверняка разлилось до самых дюн.
– Может, даже весь пляж усыпало ракушками! Диковинными какими-нибудь. А к утру их уже растащат.
Тая смеется. Русалка есть русалка.
– Ладно, ладно. Уговорила.
И они поворачивают в сторону водного царства, на пляж.
Хулиганка
У некоторых детей чуть ли не с рождения такой вид, будто внутри кипит бойцовская натура, приправленная желанием где-нибудь набедокурить. И даже если ничего плохого они не замышляют, все ждут от них неприятностей. Именно такой породы была Анна.
– И запомни: девочки не должны драться. Ни при каких обстоятельствах. Мы поняли друг друга? – строго спрашивает мама.
– Я всегда об этом помню, мамочка.
– И?
– Я не буду драться, – обещает девочка. Она сжимает в кулачке краешек маминой юбки и поднимает глаза.
«Хоть и говорит так, но этот взгляд исподлобья такой… хулиганский», – думает женщина и вздыхает. Остается надеяться, что Анна как-нибудь присмиреет через пару лет, когда отправится в школу.
Мама уходит на работу. Анна, как обычно, еще долго сидит и смотрит на дверь, будто мама может плюнуть на работу и вернуться домой. И тогда они бы вместе пошли к пруду кормить уток и есть шоколадное мороженое, и мама бы разрешила Анне покататься на высоких каруселях, на которые обычно не пускают дошкольников…
Подходит старушка-соседка, присматривающая за девочкой, пока родители на работе, и утаскивает ее заплетать косы. Анна не знает, почему, но выйти на улицу она может только при наличии двух косичек с белыми бантами. Естественно, к концу дня ленточки будут в лучшем случае пыльно-серыми, но взрослых это ничему не учит.
После вечности пыток расческой, почти счастливая обладательница почти ровных косичек (ну как это – «не вертись»?) может бежать на улицу. Свобода.
***Удар. Еще удар. И тянут, тянут за косы в разные стороны. Дурацкие косички. Кто их вообще придумал?
– Дура!
– Что, язык проглотила?
– Не можешь даже постоять за себя. Фу.
Анна сжимает руки замком за спиной. Она сопит и упрямо смотрит исподлобья. Они толкают, бьют и царапают. Они выше и взрослее, они уже школьницы. Неужели им мамы ничего не объяснили?
– Девочки не должны драться, – говорит Анна.
Школьницы смеются.
– Ты бесишь!
***Соседка мажет ранки Анны зеленкой. Совсем не щиплет – похоже, срок годности истек еще до того, как волосы старушки схватила седина.
– Опять, – качает головой она.
Анна опускает голову и смотрит на свои руки.
– Я никого не била.
– Знаю, – вздыхает старушка.
Анна берет с нее слово, что та ничего не скажет маме. Ран с каждым днем становится все больше, и вскоре старушке приходится идти за новым тюбиком зеленки. Та явно изготовлена в этом веке, а потому жжется. Но Анна стоически терпит. И зеленку, и побои.
Старушка не выдерживает.
– Знаешь, Майя. Твою Анку колотят, – говорит она матери девчушки. – Анка просила не говорить тебе, но я не могу. Она терпит, молчит и никогда не дает им сдачи. Догадываешься, почему?
Она смотрит с укором. А у Майи круги перед глазами, и будто спицу в сердце вонзили. Она всегда боялась, что дочь будет хулиганкой. Думала, днем, без материнского контроля, та с удовольствием ввязывается во все неприятности, до каких только может дотянуться. Думала, что дочь – задира, и другим детям может от нее доставаться. А тут… Черт, да как же так?
– Кто? – севшим голосом спрашивает она.
***Во дворе – сборище мамаш. Стоят в кружочек, как подростки на школьной дискотеке, обсуждают последние сплетни. Майю все здесь знают как строгую мать молчаливой девочки с хищным взглядом.
– Добрый вечер, – она прерывает их болтовню. Говорит вежливо. Но голос стальной, строгий. От такого голоса поджилки начинают трястись. Мамаши замолкают и смотрят на нее со страхом, будто маленькие. Будто натворили чего и теперь с ужасом осознают, что их будут ругать.
– Говорят, ваши девочки колотят мою дочь. Хочу предупредить всех вас: с этого момента не приходите ко мне и не жалуйтесь. Все ясно?
Женщины испуганно переглядываются. Они настолько растеряны и поражены своей же реакцией, что не могут сказать ни слова и лишь кивают.
– Отлично, – Майя коротко, формально улыбается. – Всего доброго.
***Девочка сжимает в кулачке краешек маминой юбки. На руках – разводы уже бледнеющей зеленки. Майя думала, что это асфальтовая болезнь. Она ошибалась. И еще много в чем ошибалась.
– Анна, – говорит она. Майя хочет звучать как обычно, но голос не слушается, трясется. Она сглатывает образовавшийся в горле ком, отцепляет маленькие ручки от своей юбки и опускается рядом с дочерью на корточки. Теперь их лица на одном уровне. Дочь смотрит на нее своими огромными чернющими глазами с готовностью исполнить все, что бы та ни сказала. И только теперь Майя понимает, насколько значимо каждое ее слово для этого маленького, но такого сильного существа. Она сжимает крепче ладошки дочери.
– Анна, – повторяет она. – С этих пор и всегда. Давай всем сдачи.
***Они приходили. Сначала по одной, потом кучками. Вечерами, стоило только Майе вернуться с работы, мамаши требовательно стучали в дверь и нетерпеливо вжимали до основания старенький звонок. Тот, в итоге, через пару недель прекратил подавать признаки жизни.
Мамаши все еще побаивались Майю, а потому отшатывались и трусливо жались к перилам, стоило ей отворить дверь и окинуть их спокойным, но жестким взглядом. Ей отчасти даже нравились их растерянность и трясущиеся от беспомощности руки.
– Твоя Анка паршивка!
– У моей такой синяк! Да она ей чуть ребро не сломала!
– Усмири, ради всего святого, усмири свою ненормальную!
Майя улыбалась.
– Я вас предупреждала, – говорила она раз за разом. – Приходить и жаловаться бесполезно. Лучше займитесь воспитанием своих детей.
Анна прослыла на всю округу разбойницей и хулиганкой. То, о чем Майя так переживала, сбылось. Но отчего-то стало легче. Будто гроза, мучительно долго собиравшаяся, наконец, обрушилась на усталый пыльный город. Она прошла, и вместе с ней ушли тревоги.
Пусть другие говорят и думают, что хотят. Зато эта разбойница никогда больше не даст себя в обиду.
На зов Домового
Я взобрался на стол, обвел всех собратьев взглядом, и сказал:
– Итак, господа, я собрал вас здесь, потому что приключилась беда.
Банник тут же меня перебил:
– Если ты про то, что кто-то в ванной нагадил, то я сразу скажу: это Коргоруш. Я в своем собственном жилище не гажу.
Коргоруш зашипел в ответ и начал утробно рычать.
С каждым годом он все меньше говорил и все больше походил на кота. Но удивляло другое: как это люди не заметили, что он пережил уже несколько поколений? А они все Барсик да Барсик.
– Отставить! – прикрикнул я. Препиравшиеся смолкли. – Я собрал вас не из-за кучи в ванной. У нас есть проблемы посерьезнее.
– К нам едет ревизор? – предположил Баюнок и зевнул. Он как всех спать уложит – мается бездельем. Оттого читать вот начал.
– Хуже. Участок, на котором стоит наш дом, хозяева собираются продавать.
– Ну, я не против новых жильцов, – высказался Банник. – Какая разница-то?
– Разница есть, – ответил я. – Новые собираются снести дом, а на его месте построить другой. Но как только дом разломают – мы с вами превратимся в пыль.
Баюнок прекратил зевать.
– И что ты предлагаешь? Люди нас не слышат, мы не сможем до них достучаться.
– Обычно не слышат. Но мой прадед рассказывал, что если три дня и три ночи звать духа предков семьи, то он явится к одному из хозяев и передаст наше пожелание.
– Домовой спятил, – покачал головой Банник. – Никогда такого бреда не слышал.
– А я слышал, – важно сказал Баюнок. – Вот только сказки это все, братец. Ты уж извини.
– Да-уррн, – добавил Коргоруш.
И сколько ни уговаривал я их, сколько ни кричал: «Отставить уныние!», – они не верили, что надежда есть. Банник с утра до ночи плескался в ванне, пугая домочадцев кранами, которые, вроде как, сами собой открывались. Баюнок ушел с головой в чтение, игнорируя бессонницу, мучившую людей. Обиженный Коргоруш стал огрызаться и цапать их. В общем, они делали все, чтобы хозяева захотели съехать как можно скорее.