По ту сторону окна

Високосный спектакль

Всю жизнь мне не давал покоя один случай, произошедший с братом моего деда. Это было почти без четверти век назад, 29 февраля. Тогда каждые четыре года устраивался концерт для особых гостей театра «Мина». Никто не может теперь вспомнить, откуда там взялся директор, прозванный Седовласым, но этот человек создал необычные правила, чем привлек изрядное количество внимания и сумел возвести свой театр в ранг самых популярных заведений города.

Его правила могут показаться странными, суеверными и несколько забавными, но соблюдались они удивительно строго. Ровно двадцать девять человек, и ни одним больше, могли попасть на это таинственное шоу только один единственный раз в жизни. В течение четырех лет ожидания високосного года, а, следовательно, и нового выступления, 29 случайных (или не очень) жителей города получали свои билеты по почте. Это были абсолютно разные люди, взрослые и дети, знаменитые особы и обыкновенные горожане. Самое любопытное, что ни один человек, побывавший на спектакле, до последнего вдоха никому не рассказывал, что происходило в запертом на три часа зале. Даже самые болтливые бабы, даже старые сплетники, маленькие неразумные дети – все лишь улыбались, отшучивались или обходились общими фразами, вроде «Я не забуду этого представления никогда» или «Не видел нигде ничего подобного». Такая загадочность, конечно же, подогревала интерес жителей города к событию – настолько, что имена счастливчиков, получивших билет на новый спектакль, печатались на первой полосе городской газеты. Начало представления, как и его конец, определял исключительно звук горна, который ни с чем другим нельзя было спутать. Иногда бывало, что кто-то не доживал до дня спектакля, попадал в больницу или по иной причине не мог попасть на долгожданное представление. Специально на такой случай у входа в театр дежурила толпа страждущих, и сам Седовласый выходил на порог, выбирал среди них того, кто сможет проследовать за ним внутрь.

Среди этих зевак 29 февраля почти 72 года назад и оказался младший брат моего деда, Матвей. Ему тогда шел седьмой год и, по рассказам дедушки Алексея, он рос настоящим сорванцом. Не мог усидеть на месте, ввязывался в драки с другими мальчишками, воровал плоды с соседских огородов – взрослые с ним справиться не могли. Он таскал домой многочисленных животных, от улиток и жучков до собак и ворон, но особенно ему полюбился худющий рыжий котенок, которого он вполне заслуженно прозвал Шкетом. На пару с этим котом они переломали и перебили не один десяток домашних вещей. В школе, дома, на улице, да чуть ли не во всем городе только и было речи о младшеньком из семьи Астаровских. «Подрастет – успокоится», – утешали родителей хулигана друзья и соседи. А мальчик, между тем, был мечтательный, цеплялся то за одну идею, то за другую, а тут ему приспичило оказаться в числе почетных гостей особого концерта театра «Мина». Он терпеливо ждал год, в надежде внезапно обнаружить в почтовом ящике билет на заветное зрелище 29 февраля. Но чуда так и не произошло, потому маленький Матвей и пошел к дверям театра, дабы попытать счастья там.

От домика, где жила тогда семья моего деда, до театра всего несколько кварталов. Вопрос пары минут. Мой дедушка пошел туда вместе с братиком, в роли группы поддержки. Он не особенно верил в успех операции «Матвей и его настойчивый пронзительный взгляд, прожигающий Седовласого», даже посмеивался над братцем, однако это действительно сработало. Именно на Матвея, а не на кого-то другого, указал директор своей высохшей от старости рукой. Сияя беззубой улыбкой, мальчик, под шумный вой разочарованной толпы, водрузил на плечо свой красный вещевой кулек, который вечно таскал с собой, и важной походкой продефилировал внутрь здания театра.

Дверь заперлась изнутри, зеваки стали расходиться. Раздался звук горна, и Алексей, убедившись, что представление началось, пошел домой, удивлять домашних новой выходкой своего брата.

Громкий треск раздался по всей округе. Звук доносился снизу по улице, со стороны театра, и он совсем не был похож на сигнал горна. Это был какой-то жуткий звук. Алексей почувствовал: надо срочно бежать к театру.

О, эта дорога была совсем не та легкая и быстрая, какую час назад он преодолевал вместе с братом. Казалось, будто тропа удлиняется с каждым шагом. Примчавшись, наконец, к театру, он обнаружил, что туда сбежался чуть ли не весь город. Ему с трудом удалось протиснуться ко входу, с каждой секундой его тревога нарастала. Добравшись до двери, он застучал по ней, что есть сил.

– Представление прерывать нельзя, ты что? – легонько ударил его по руке один из стоявших рядом.

– Еще два часа, погоди, может, этот треск там по сценарию задуман, – добавил пожилой мужчина, растерянно улыбаясь.

Но Алексей знал, этот звук означает что-то нехорошее и явно никак не относится к сценарию. Через какое-то время парень выбился из сил и остановился. Он абсолютно не понимал, что происходит, в голове крутилась только одна мысль: нужно спасти брата!

Тут за дверью послышался шум – засов медленно отворился сам. Стоявшие вокруг затихли. Дверь медленно распахнулась – за ней оказался маленький, напуганный и перемазанный мальчик, бледный, как труп.

– Матвей! – крикнул Алексей, узнав в несчастном своего брата. Тотчас подхватил его на руки и помчался без оглядки. Только в родных стенах, чуть успокоившись, он опустил мальчика на пол и сказал:

– Все хорошо, Матвей, ты дома!

Но Матвей молчал, пугая всех домашних своей внезапной немотой. С ним говорили, его расспрашивали, но он молчал. Лишь вечером, в ответ на фразу матери «Все, сынок, спектакль окончен», или, может, просто в пустоту он сказал почти шепотом:

– Спектакль не окончен.

– Да-да, – подтвердила мама, на секунду задумавшись, – ты прав, сынок, но это уже не важно, главное, что ты в порядке.

Но Матвей уже не был в порядке. Он никогда больше не был собой. Он не улыбался, не веселился и не говорил ничего, кроме этой самой фразы: «Спектакль не окончен».

Позже оказалось, что двадцать восемь зрителей, вся труппа и Седовласый бесследно исчезли. Сколько ни искали родные пропавших, сколько ни проливали слез, не нашли их ни на следующий день, ни через неделю, ни через год. Они пропали навсегда.

Тогда же люди поняли, что никто не знает, как и откуда появились директор и его труппа. Никто из городских не был с ними близок, они всегда держались особняком и не пытались завести в городе знакомств. Как будто знали, что однажды бесследно исчезнут.

Театр, само собой, закрыли. Правда, некоторые приезжие пытались либо открыть его снова, либо занять помещение чем-то другим, но каждый раз что-то не получалось. Были даже порывы снести здание, но тоже безуспешные. Ходили слухи, пугающие пуще прочих, что многие люди, пытавшиеся что-то сделать с этим местом, вскоре погибали. Возможно, конечно, все это было притянуто за уши, раздуто и преувеличено, но несколько таких случаев точно было, поэтому горожане решили вообще не трогать театр.

Спустя десятки лет, 29 февраля, а затем и 29 числа любого месяца стали приходить в заброшенный театр охотники за адреналином, экстремалы и праздная молодежь. Появилось несколько легенд, например, будто каждый, кто скоро должен умереть, увидит там свою смерть. Или такая: все молодые посетители ветхого театра живут обычной жизнью до двадцати девяти лет, а затем должны умереть. Но если доживают до тридцати, то ли обретают волшебный дар, то ли сказочно богатеют, то ли становятся бессмертными.

На следующий же день после трагедии, к Астаровским пришли люди и принесли найденный в дверях театра красный вещевой узелок, в котором притаился тот самый котенок Шкет.

Дедушка Алексей считает, что Шкет стал щитом Матвея, потому брат и не исчез со всеми. Только видел он там что-то, что стоит у него перед глазами и не дает ни очнуться, ни опомниться.

– Выходит, тридцать там зрителей было, в тот день, а не двадцать девять, как требовалось. Если вместе со Шкетом считать, – заключал мой дедушка.

Не понятно, спасением ли или роковой ошибкой был «кот в мешке», но после этого события, он до самой своей смерти сидел с Матвеем и, казалось, разделял с ним жуткую боль, что тяжелой ношей обрушилась на них двоих. Дедушка говорил, что в день смерти кота Матвей заплакал. Единственный раз в жизни. Ведь Матвей любил только одно это существо. Но дед Алексей ошибался. Когда умер он сам, я видел, как тихо плачет дед Матвей. Я думаю, что он не только любил старшего брата, но и прекрасно осознавал его заботу. Мне кажется, Матвей вообще довольно часто приходил в себя, но только не 29 февраля. Раз в четыре года нам приходилось привязывать его к кровати, иначе он вставал и шел в заброшенный ныне театр «Мина». Когда мы догоняли его, он вырывался и все время повторял ту единственную фразу, которую только и произносил: «Спектакль не окончен». Мы пытались убедить его, что это уже не новость, что это дела давно минувших лет, что не был окончен – ну и черт бы с ним, с этим спектаклем, с театром, с тем днем, ничего все равно уже не попишешь. Но дед Матвей был упертым, это в нем, похоже, с рождения, поэтому домой его приходилось тащить силком.

Однако меня всегда разбирало любопытство: что же случится, если 29 февраля Матвей-таки доберется до злополучного театра? Я, конечно, не думал, что он сможет вернуть всех пропавших, но версий в моей голове было много. Поэтому, однажды, когда близился очередной високосный год, я решил, что устрою ему эту жуткую встречу.

Наконец, настало 29 февраля. Все разбежались по делам, а я пришел к уже привязанному к кровати Матвею. Передо мной сидел старик (выглядел он, пожалуй, старше своего возраста), сухой, сгорбленный, хотя от природы высокий, седой, с бесцветными потухшими глазами. Он поднял на меня глаза, чего практически никогда не делал, поэтому я слегка удивился.

– Дедушка Матвей, – начал я негромко, – сегодня 29 февраля. Конечно, вся моя семья считает, что тебя нельзя пускать в театр. И раньше я был с ними согласен. Но сейчас, я подумал, может быть… пора? – я заглянул ему в глаза, пытаясь отыскать там тень ответа, какой-нибудь отзвук сознания. И мне показалось, что я его нашел. Тогда я подошел к нему ближе и наклонился – Я ослаблю твои ремни и схожу на кухню, за чем-нибудь… Хм, чаю сделаю, вот что. А ты… – я кивнул ему. Он снова взглянул на меня, но быстро опустил глаза.

Я ослабил ремни достаточно, чтобы человек его телосложения смог выбраться, и действительно пошел на кухню, терзаемый чем-то средним между предвкушением и уколами совести. Когда я вернулся в комнату, деда там, на мое удивление, уже не было. А казалось, прошло не больше двадцати секунд!

Я схватил телефон и побежал в сторону театра. Благо дело, я абсолютно точно знал, куда он направляется. Вскоре я заметил впереди себя старика в доисторических трениках, быстро шагавшего вниз по улице. Он уже миновал место, где раньше жила его семья и стремительно приближался к старому театру. Я понимал, что могу догнать его, но сознательно замедлял шаг. Возле театра старик застыл, я подошел к нему и тоже остановился.

– Что дальше? – я посмотрел на него, все еще пытаясь отдышаться.

– Спектакль не окончен. Не окончен. Не окончен, – все тише и тише повторял Матвей. Затем кинул на меня испуганный взгляд и очень робко, шаг за шагом, стал приближаться к двери.

– Останови его! – услышал я знакомый голос. Это моя мама, она, похоже, раньше вернулась домой и догадалась, где мы.

– Нет, мам, стой, погоди, – я преградил ей путь, удерживая за плечи, иначе бы она кинулась оттаскивать дядю от той пропасти, в которую он уже столько лет пытался шагнуть. – Послушай, мама. Дед Матвей уже пожилой человек. Он с самого дня трагедии, с самого детства пытается вернуться сюда, а мы всегда стоим у него на пути. Может, он не зря сюда стремится? Ведь нас не было тут, мы не видели того, что видел он. И мы не можем знать, что правильно. Возможно, его эта странная фраза «Спектакль не окончен» не бред сумасшедшего, а попытка донести до нас мысль о его намерениях. Может, в его силах закончить его? Я думаю, мы достаточно удерживали его. Настало время отпустить.

Все время моей пламенной речи, более смелой, чем мои догадки, мама плакала и вырывалась. Я подумал, что ей просто было страшно.

Мы услышали, как шумно и резко распахнулась дверь в заброшенный театр. На пороге Матвей остановился и повернулся к нам:

– Спектакль не окончен! – крикнул он неожиданно громко. После этого отвернулся и шагнул во тьму.

– Нет! – завопила мама с таким надрывом, что даже у меня по коже побежали мурашки.

Дверь за дедом захлопнулась с такой силой, какой у него самого явно не было. Послышался скрежет закрывшегося с внутренней стороны старого засова. Мы с матерью вздрогнули и переглянулись. Вскоре мы услышали еще много странных звуков. Один был похож на огромную стаю летучих мышей-самоубийц, которые с визгом влетали в стены театра и разбивались насмерть. Потом были звуки, похожие на стон расстроенного пианино и замедленную прокрутку ленты старого страшного фильма. Больше всего поразил звук, напоминающий нечто среднее между ревом слона и взлетом самолета.

Через какой-то невнятно длинный промежуток времени все резко затихло. Мы переглянулись и подергали дверь – все еще было закрыто. Тут раздался оглушительный сигнал горна, совершенно мне не знакомый, однако, узнаваемый. Дверь в этот момент не то, что отварилась, нет. Она отлетела со свистом метров на десять, вроде слегка задев меня, за ней последовали стекла и оконные рамы. Крышу дома будто кто-то мял огромными руками, она с громким скрежетом начала проваливаться внутрь. Стены покосились, частично начали выпадать внутрь, частично вылетать наружу.

– Матвей! – кричала моя мама. – Он же там умрет! Что ты наделал?!

– Я думаю, он умер уже очень много лет назад. Еще до моего и даже до твоего рождения, мам. Ты слышала горн? Спектакль окончен.

Как только я договорил эту фразу, здание полностью превратилось в руины. Все завертелось перед моими глазами и исчезло.

Я не могу понять, что произошло много лет назад на этом представлении, зато теперь понимаю, что здание изгоняло всех, кто пытался что-либо нарушить, потому что спектакль не был окончен. Тогда, 29 февраля, все двадцать девять зрителей должны были перенестись куда-то. Должны ли они были вернуться и что именно пошло не по плану – я так и не смог выяснить. Зато теперь я точно знаю, что эта история закончена. И точку в ней поставил Матвей Астаровский, храбрый человек с самой загадочной судьбой, о какой мне только доводилось слышать. И, вероятно, этот человек унес с собой в неизвестные дали больше тайн, чем каждый из нас может вообразить. На самом ли деле он не мог говорить? Правда ли, что кот Шкет стал его щитом? Был ли Матвеем тот, кто занимал это старческое тело? Где все эти люди и куда отправился он сам? И, наверное, самый главный вопрос: почему я, черт побери, прикован к кровати?

По ту сторону окна – день

Чайная магия

Заваривать чай лучше в керамическом чайнике, он долго хранит тепло. Конечно, чугунный тоже хорош, хотя мне нравится меньше. Может, я слишком привередливый, но чудеса у меня в нем получаются хуже. Поршневой чайник нравится еще меньше, хоть и держит в тонусе: хочешь не хочешь, а зарядка по расписанию.

Но, по правде, я был бы счастлив оказаться в любом чайнике, слова бы поперек не сказал. Лишь бы снова заискрилась магия.

Еще каких-то пятнадцать лет назад я был полон сил и жизни, чудеса плелись сами собой. Вечерами, после ужина, отец семейства бережно промывал чайник холодной водой, потом горячей, и я замирал от предвкушения: какой сегодня будет рецепт?

На голову мне сыпались горсточки черного чая: он был особенно любим этой семьей. Затем листья и ягоды малины, а может – смородины. Иногда специально отваривались веточки вишни, и тогда цвет чая насыщался, густел. Временами добавляли мою любимую лимонную мяту. А если ничего из этого не было – в ход шли мед и варенье, дольки лимона или сушеные лепестки розы.

Позволив магии чуть-чуть настояться, разливали ее по чашкам. Все рассаживались полукругом, и начиналось чаепитие. Пар над чаем поднимался волшебный. Искорки чудес взвивались к потолку, кружились над головами. Люди, конечно, этого не замечали, но чувствовали атмосферу сказки. А потому принимались рассказывать истории.

Дети придумывали страшилки и жались друг к другу, потому что сами же и боялись. Родители тоже пугались, но понарошку. Отец рассказывал о других мирах и планетах, о таинственных открытиях ученых. Сыновья слушали, открыв рты, а жена тихонько посмеивалась. Когда наступала ее очередь, она рассказывала о пиратах и приключениях. А иногда – о мальчиках, которые плохо учились и стали дворниками. У таких историй не было благодарных слушателей. Даже мне они со временем наскучили. Но до самого конца чаепития волшебство ютилось в чашках.

А потом все закончилось. Никто больше не заваривал чай и не рассказывал истории. Они уехали, а меня оставили тут. Одного.

После них в квартире никто почему-то не задерживался: я даже подумал, что меня проклял забияка из турки, которого, мне на радость, отдали соседке.

Некоторые жильцы доставали чайник, не глядя пихали чайные пакетики. Один, другой, третий. Они не проводили церемоний и не рассказывали историй. Магию с ними заварить не получалось. А потом мой домик и вовсе разбили.

Очнулся в ржавом чайнике, пыльном, со свистком. И застрял там. Вряд ли кому-то пришло бы в голову заваривать в нем чай. Скорее уж, если бы и вспомнили, отправили бы на свалку. И я бы растворился в воздухе, средь помойной вони и крысиных хвостов.

В ожидании конца от скуки слушал новых жильцов. Семейная пара, ругались – стены дрожали. Львиную долю времени орали, с перерывами на сон. Странно, что не поубивали друг друга.

Вдруг из какого-то далека к мужу приехала бабуля – погостить. И это она зря… Сидим теперь с ней на кухне, она – на табуретке, я – в ржавом чайнике под столом. А в гостиной орут.

– Она странно смотрит на меня! Не хочу ложиться спать в одном доме с этой ведьмой!

– Никакая она не ведьма, может, странная немножко…

– Немножко? Да у нее же конкретно кукушка поехала! Она сама с собой разговаривает! И что за ужас у нее на голове?

Выглядываю, чтобы взглянуть на ужас. Теперь понятно, почему ее назвали ведьмой: у старухи длинные седые волосы, кое-где свалявшиеся в дреды. Выглядит она, как шаманка со стажем.

– Она мерзкая! Убери ее из нашей квартиры!

– Куда она пойдет, ну! И будь тише, она же услышит…

– Не услышит, она глухая!

– Не глухая, – себе под нос усмехается старуха. Я усмехаюсь тоже: бабуля, выходит, надула эту истеричку.

– Какая интересная особа, – говорю.

– Спасибо, – отвечает она просто.

Высовываюсь из чайника, не веря ушам своим.

– Какое ты удивительное, милое создание, – улыбается она.

Больше бабуля тут не задерживается. Оставляет на столе гостинцы для внука: две банки облепихового варенья, одну – квашеной капусты, да соленую рыбу, завернутую в газетку двадцатилетней давности.

Хватает мой замызганный чайник, щурится близоруко.

– Нечего нам с тобой тут сидеть.

Тихонько обувается, накидывает пальто, пятнистое, будто сшитое из лоскутков самой разной одежды. И уходит с ржавым чайником в руках. С чайником, в котором живу я.

Мы долго едем к ней домой, за леса и реки. Обитает бабуля в старом домике, одна, как настоящая ведьма. С фотографий на комоде улыбаются ее внуки. Правда, они никогда не приезжают.

Она отмыла мой чайник. Мы готовим чай с корицей, яблоками или лавровым листом. Болтаем о том о сем. А волшебство плещется в чашках, искрится в воздухе и согревает души.