Продолжение легенды

– Тоже все из-за детей. Нельзя ей было иметь второго ребенка, а она очень хотела, из-за этого и умерла.

– Я всегда говорила, что ничего хорошего из этого брака не выйдет, в породе толк знаю, – с сожалением произнесла Беатриса. – Уилксы – лошади не для трудной дороги. Им нужны жены покрепче.

– Что ж мы всё обо мне, вы – то как? – спохватилась Скарлетт.

– Да что мы, видать, внуков с Джимом не дождемся, девочки мои стареют, замуж выходить не за кого.

– Пусть приезжают ко мне на Рождество, все-таки, в Атланте больше возможностей, – предложила О’Хара. – Может кто-нибудь из них останется у меня жить? Ведь я там совсем одна, чужая всем. Только Мелани любила меня и была вместо сестры. Из уважения к ней терпели и меня.

– Почему так, Скарлетт?

– Здесь ведь тоже девочки ко мне симпатии не испытывали.

– Здесь-то, понятно, всех кавалеров уведешь, бывало, кто ж тебя любить будет? А там что, тоже кавалеры?

– Хуже, деньги там. Работаю как мужчина, езжу одна по городу, даже в таком состоянии, когда настоящие леди из дома не выходят. С янки общаюсь, все делаю не так, как все. Жалею, что лесопилки пришлось продать, муж настоял. Но лавку не продам – это наследство Эллы от Фрэнка. Я не могу допустить, чтобы мои дети голодали, как мы после войны, буду работать даже, если муж бросит меня.

– Таких не бросают, – уверенно заявила миссис Тарлтон. – Насчет работы я тебе вот что скажу: наплюй на разговоры. Если есть хочешь, надо работать. Я тоже везде беременная ездила. Конечно, здесь не город. По правде сказать, так в женщинах для дела бывает больше толку, чем в ином джентльмене. Да и с другой стороны, как бы я перенесла смерть сыновей, не будь у меня этого загончика? Придешь сюда, посмотришь на жеребчика, и все беды забываются. Так что, девочка моя, помнишь, как говорила бабушка Фонтейн, неси свою ношу, а будет невмоготу – приезжай к нам сил набираться.

– Спасибо вам за поддержку, – растрогалась опять до слез Скарлетт.

На повороте, где когда-то она встречала отца, ее ждал Уэйд.

– Что так долго, мама? Я волновался, – заговорил мальчик, тревожно вглядываясь в её лицо красивыми, темно-карими глазами.

Столько беспокойства было в этих не по-детски серьезных глазах, что в душе ее шевельнулось теплое чувство к сыну, сначала робко, потом сильнее, стало расти, шириться, согревая объятую холодом душу.

– А ведь есть на свете родной мне человечек, которому нужна моя любовь, – подивилась Скарлетт.

Она обняла его за худенькие плечики, не замечая, что слезы текут по ее щекам, слезы сожаления, что она никогда не умела ценить любовь близких ей людей.

С этого дня она стала много времени проводить с сыном: вместе они помогали Уиллу по хозяйству, гуляли по усадьбе, уходили за поворот, сидели на берегу реки. Вечерами было прохладно, Уэйд укутывал мать шалью, наслаждаясь её обществом. И никто из них не вспоминал тяжелые годы войны, когда икающий малыш, вцепившийся в юбку матери, раздражал ее.

– Конечно, она не умеет так играть, как дядя Ретт, но я ее научу, – думал мальчик.

Иногда они вдвоем ехали на одной лошади. Это было так весело, а мама почему-то становилась очень печальной. Ему было невдомек, что она вспоминает высокого всадника, перед которым сидела в седле крошечная фигурка в голубом бархатном платьице.

– Мама, а как папа нашел тебя? – спросил Уэйд во время очередной прогулки.

– Видишь за рекой холм? Там, среди раскидистых дубов, стоял очень красивый дом Уилксов, с белыми колоннами, широкими верандами. Однажды туда съехалось гостей со всей округи, видимо-невидимо: и Тарлтоны, и Гамильтоны, и дядя Ретт, и дядя Фрэнк. Твой папа оказался самый смелый, я и опомниться не успела, как мы уже обвенчались.

Уэйд захохотал довольный.

– Мама, а я похож на папу?

– Да, мой дорогой, очень, ты такой же красивый, и глаза в точности, как у него.

– Давай съездим в Двенадцать Дубов? – попросил Уэйд.

– Хорошо, сынок, поехали. Только ведь усадьбу сожгли янки.

– Осмотрим, хотя бы то, что осталось.

– Раньше здесь был мост, а теперь вроде он и не нужен. Поднимешься бывало в гору и увидишь красивое здание. Вот сюда подъезжали экипажи, лошадей слуги уводили на скотный двор.

Скарлетт, показала, где стояли столы, где жарились туши на вертелах, как вкусно пахло шкварками.

– Вот там на лестнице меня и окликнул элегантный мистер Гамильтон, а под этим дубом, напротив входа, он сделал мне предложение.

Она с грустью вспомнила своего первого мужа, его искреннюю любовь, которую не успели постичь разочарования, его неумелые ласки.

– Он был слишком молод и скромен, возможно, со временем я полюбила бы его, ведь отец говорил, что любовь приходит к женщине уже в браке. И оказался прав, – невесело усмехнулась Скарлетт, – только не предупредил, что можно и опоздать. Но Чарльз дождался бы, недаром отец был доволен моим выбором: умный, красивый, добрый, как Мелани, образованный; настоящий джентльмен, нисколько не хуже Эшли. Счастье могло быть долгим и прочным, если бы она отважилась проститься со своими иллюзиями.

Ей и сейчас еще предстояло это сделать. Пора понять: как невозможно восстановить сгоревшую усадьбу, так невозможно вернуть ушедшую любовь.

Этой ночью ей снилась Тара, цветущие холмы, Двенадцать Дубов – все вроде как в день их помолвки, только гостей не видно. А она будто танцует с кем-то в библиотеке, и так странно одета, вернее, вовсе не одета – в корсете и нижней белой юбке, обшитой кружевами. Будто чьи-то сильные руки, отнюдь не Чарльза, легко кружат ее, обнимают, ласкают, как никто и никогда.

– Ах, настоящая леди, не должна позволять такого, – в смущении думает Скарлетт, – но так хочется узнать, что будет дальше.

Дух захватывает от его объятий, поцелуев, страстных слов, заставляющих отвечать ему тем же. Никогда еще она не была с мужчиной настолько близко, его горячее дыхание обжигает её щеки, губы, шею, грудь, пока наконец, в безумном восторге тела их не сливаются воедино…

Утром она еще долго находилась во власти ночных видений, смутно вспоминая, что когда-то давно уже видела этот сон и никак не могла тогда понять, кто он – этот неведомый мужчина. Теперь сомнений не было – кому же еще могли принадлежать эти руки, как не Батлеру. Кто еще мог так знать женщин, и кто еще умел так их обольщать, так говорить о любви, чтобы каждое слово дышало страстью, воспламеняя кровь? Если бы она тогда разгадала этот сон…

Долгое время они встречались, расставались, ссорились, мирились. Он был ее другом, её опорой, единственным, кто подставил свои широкие плечи, чтобы разделить с ней тяжкую ношу, потом неожиданно стал мужем, но он не был её возлюбленным. И теперь ей уже никогда не узнать, как это могло быть, когда было целым, не разбитым её глупостью и упрямством? Она никогда не узнает, как он может любить, разве что, как сегодня, во сне, не почувствует прикосновения его рук, его губ, не увидит его насмешливых глаз, не услышит его певучий медлительный южный говор.

Какое страшное слово «никогда»! Никто не назовет ее ласково дружок, или кошечка моя, ведь все для нее чужие, кроме Ретта. Только он мог так нежно взять ее за руку, только он мог успокоить ее, прогнать страшные сны.

– Ну, почему, когда он был рядом, я не ценила всего этого?

…Её третий брак, самый продолжительный, действительно доставил ей немало удовольствий, как и обещал будущий супруг. По правде сказать, даже слишком много удовольствий, так что у неё просто голова закружилась от богатства, шумных вечеринок, музыки, танцев, от возможности жить, не считая денег и не считаясь ни с кем, не думая о завтрашнем дне.

Ах, все было так не похоже на её прежнюю жизнь: шуршащие парчовые платья обрисовывали фигуру так, что бедным мужчинам просто уже ничего не оставалось, как только любоваться ею; кухня, на которой никогда не заканчивалась превосходная еда, редкие вина. А рядом спутник жизни, которого женщины провожают трепетными взглядами, так он хорош. Это приятно щекотало её самолюбие, как и богатые наряды, драгоценности, шикарный дом.

Но сама она уже не испытывала в его присутствии того тревожного волнения, которое возникло с первой их встречи и не покидало её все эти годы. В душе как раз всё оставалось, как обычно: рядом очередной муж, а в мечтах – всё тот же принц в серебряных доспехах. И хотя необходимости работать уже не было, она не бросала своего дела, продолжая управлять лесопилками, ведь только там она могла видеть мистера Уилкса. Казалось, что всех устраивает такое положение дел, ведь она была уверенна, что Ретт не любит её, как и она его…

Как же она ошибалась, принимая его сдержанность, показную холодность и бесстрастность за отсутствие любви! Она, конечно, знала, что он совсем не в восторге от того общества, которым она себя окружила, ему просто было смешно её безудержное желание быть первой среди этих сомнительных новых знакомых. Но это не заставило её одуматься, она всё неистовей погружалась в вихрь пустых и шумных забав, пользуясь его щедростью и поистине безграничным терпением.

– Боже, зачем мне все это было нужно?

Появление ребенка не вызвало в её груди очищающего чувства материнской любви. Прелестную дочку она воспринимала лишь как свое украшение.

Все события после рождения Бонни вспоминать было невыносимо больно… и стыдно. Оскорбление, которое она нанесла мужу, выдворив из спальни, не простил бы ни один из её бывших поклонников. Стюарт Тарлтон попросту застрелил бы на месте, а Батлер смирился, поддерживая видимость семейных отношений ради Бонни. После той ночи еще не поздно было вернуть его, но гордыня превыше всего. Взгляды, пронизанные ненавистью, взаимные оскорбления, жаркие ссоры, череда роковых непониманий друг друга…

Когда же не стало Бонни, не стало и его. Мягкое безразличие, с каким он относился к ней последние годы, небезобидное подтрунивание, бесстрастное созерцание уступили место унизительному пренебрежению и откровенным оскорблениям беспробудно пьяного опустившегося человека.

– Так что же ты хочешь вернуть? – сурово вопрошала она себя. – Чужого человека, превратившегося в животное, которому все безразлично, кроме виски и этой толстой рыжей бабы? Ретт прав, что разбито, то разбито – отныне мы пойдем каждый своей дорогой, и они уже никогда не сольются в одну.

Обычно приняв решение, она шла напролом к цели, не терзая сомнениями свою душу. Но обычно она чувствовала за своей спиной незримую опору: сначала Эллин, потом Мелани, Ретт. Теперь ничего не получалось, что бы она ни делала, о чем бы ни думала, ее мысли все время возвращались к нему, будто две разных Скарлетт поселились в её душе и спорили друг с другом. Одна – та, которую он называл «мой прелестный ангел», вела счет его доблестям; другая – мерзавка, себялюбивая отступница и двурушница, одним словом строптивица, видела и помнила только обиды.