Коллекция королевы
– Ой-ты, утёс какой интересный, посмотрите, Кирилл Игнатьич, – Петя теперь, определённо, был пободрее, чем Тимофей. – Просто беркут на взлете!
– Просто беркут, – повторил, словно эхо, Бисер.
– Как? Это что же… «скала в форме птицы»? Кира, так ты нашёл? – ахнул биолог.
– Я, ребята, совершенно уверен, что это здесь. Все приметы сразу сошлись. Только я хочу вместе с вами сделать решающий шаг. Полезли понемногу наверх. Тут сбоку что-то вроде ступеней есть, сдерживая волнение, – ответил тот.
Действительно, казавшийся спереди неприступным высоченный каменный беркут, если обойти его слева, имел довольно широкие выступы, ведущие дугообразно наверх. Друзья поднялись уже метра на три от поверхности земли, когда эта природная лестница вывела их на площадку, совершенно незаметную снизу. Она начиналась у «глаза птицы» – выпуклого образования пористой тёмно-серой породы, и вела под углом от «клюва» назад.
– Парни, а тут пещера, – воскликнул Тимофей, слегка опередивший других.
Круглая дыра, частью полностью сливавшаяся с общим фоном, частью загороженная всё тем же «глазом», уходила куда-то вглубь скалы и терялась там в темноте. В неё, впрочем, вполне можно было пролезть, если хорошенько согнуться.
– Стоп, а нет ли здесь какого-нибудь монстра? Не скормить бы этому «орлу» Петьку вместо лемминга. Как ты думаешь, Тима? Нет, серьёзно, я пойду на разведку, а вы оба тут подождите, – скомандовал Бисер. Но биолог возразил уверенным тоном.
– Нет, если ты про зверье, то не волнуйся. Полярные монстры в скалах не живут.
– Ну что ж, тогда вперёд, помолясь, – пробормотал в ответ Бисер и первым вошёл в проход.
Они двинулись друг за другом по узкому лазу, освещая себе дорогу электрическим фонарём, однако скоро впереди посветлело, стало можно несколько распрямиться, проход расширился и вывел друзей в небольшую скальную полость, куда сверху проникал слабый свет. В ней всем, кроме могучего Решевского, удалось встать почти в полный рост.
– Не поймёшь, как лучше – может, вовсе выключить фонарь? Эта штука сложена разными горными породами. Одни выветриваются и вымываются рано или поздно, другие почти нет. Сверху вот промыло канал, – Кирилл указал отверстие на своде, откуда проникали лучи.
– Точно! И отсюда натягивает ещё снежку. Смотрите, братцы. Не так много, но всё же.
В самом деле, камеру снизу устилал тонкий снежный покров, заискрившийся в электрическом свете. Петя перевёл фонарик на стену справа, затем слева, наконец посветил прямо перед собой…
– Петь, стой! Слышишь? Не двигайся! Здесь рисунок и слова – крикнул, всмотревшись, биолог.
Луч фонаря задрожал, поколебался и осветил, наконец, небрежно намалёванный белым знак и какую-то надпись.
– Это ключ. А рядом два слова, только латинским шрифтом, – сказал Петя. – Во сяком случае не по-английски… я бы понял.
– Одно слово я знаю. Действительно не по-английски. Тут написано: «Meise». Это по-немецки – «синица», – взволнованно подхватил Кирилл.
– А другое я понимаю, так как это по моей части. «Paridae» по-латыни тоже «синица», только уже семейство, – дополнил биолог.
– Значит нечего сомневаться – мы пришли в то самое место. Только здесь абсолютно пусто! – Кирилл растерянно посмотрел на товарищей, которые так же как и он, оглядывались кругом.
– Стойте… – Петя сделал шаг к стенке с надписью и наклонился. Под ней на высоте полуметра порода образовала углубление, похожее на неширокий карман. – В этом месте что-то лежало!
В «карман», как и всюду, намело снега в палец толщиной. На его поверхности чётко отпечатался четырёхугольный след от тяжёлого предмета. Все трое наклонились одновременно и едва не столкнулись лбами.
– Точно! Четыре угла, на них или заклёпки, или гвозди. Дырочки в снегу видишь? – подхватил Тима. – И совсем недавно забрали!
– Почему ты думаешь, что недавно? – не понял Кирилл.
– Ну как же! Новый снег еще не запорошил отпечаток!
– Верно! Но тогда… кто-нибудь видел рядом следы? Должен же этот некто… Ведь не птица стащила. Тут лежал предмет, похожий на ящик или шкатулку. Нет, скорей на сундучок.
– Вот что, пошли обратно. В камере мы всё затоптали. Нас-то трое. А снаружи мы получше посмотрим.
Путешественники сразу почувствовали, как устали и измотались. Для них, едва оправившихся от тяжёлой болезни, этот поиск был едва ли по силам. Спускались они медленно, молча, от прежнего воодушевления не осталось и следа. У подножия утёса они всё-таки осмотрелись.
– Никаких следов, кроме наших, – хмуро сказал Решевский. – Здесь только медведь отирался. Это я и раньше заметил. Да и то такой… хилый, мелкий.
Они повернулись спиной к скале и направились уже обратно, как вдруг над их головами раздался свист крыльев и птичий призывный крик. От неожиданности Решевский потерял равновесие и сел на снег. Над его головой пикировала чайка. Вот она ближе, ближе! Навстречу ей прямо с «беркута» вспорхнула другая.
– Господи, это правда… я столько о них мечтал, и вот! Вот они, та-а-ам!
Две прекрасные ярко-розовые птицы закружились над водой, вылавливая светлых мелких рачков-бокоплавов. А Орнитолог сиял! Он вмиг позабыл о своём нездоровье, о постигшей их всех только что неудаче. Откуда только взялись силы, но он снова вскочил на ноги и, к восторгу ошалевшего Петьки, пустился в пляс!
Глава 53
Оскар Исаевич любил хорошую почтовую бумагу. В марках он тоже знал толк. Теперь можно было себя побаловать – заказать именные конверты. Можно было и слегка потешить свое тщеславие: перечислить звания и награды, коих накопилось уже не мало. Но такие заметные письма пропадали, марки отклеивали филателисты, и посему наученный горьким опытом, Брук отправил в Мюнхен заказным большое толстое, но самое неприметное письмо.
Придя во вторник с работы, Анна-Мари привычно поставила машину в гараж, открыла почтовый ящик, рассортировала несколько конвертов и вдруг… С бьющимся сердцем она распечатала увесистый пакет и погрузилась в чтение.
«В книжных мудростях сыскали мы, что недостойный сын церкви Карл похвалялся богомерзкими творениями и святую церковь не почитал, ни во что не ставил. Людишки его разбои чинят, сам он погряз во грехе и разврате. Старые люди порешили его казнить и наложить на его добро волчью серую печать. «Дабы никому неповадно было володеть Василиском, налагаем мы на него нашей властью волчье слово. И отныне мирянин ли, монах ли – не дерзай Василиска в отчей хоромине держати, а равно менять, продать и завещать. А не послушает, будет ему всякая порча и гибель. Даже и речи о нём держать не можно, и поганое имя его не называти. И быть по сему, пока не протечёт сто долгих лет, а тогда, не уничтожать, ибо работа мастера больно хороша, но в сокровищнице королевской схоронить и только зрелым мужам видеть оное дозволяти, за позор оный полновесные червонцы собирати, а червонцы те отдати для дел богоугодных и призрения вдов и сирот».
Моя дорогая девочка, я постарался передать колорит документа, написаного по латыни на пергаменте гусиным пером. Ты знаешь, что я не могу сделать это на немецком. И потому избрал наш с тобой общий, а твой второй родной язык и стилизовал, как сумел.
Я узнал, что твои предки старались отвратить родовое проклятие и обратились в соответствии с духом времени к служителям церкви. В Аугсбурге славилась игуменья Афра Иоганна Анна-Мария Еберберг. Она видела вещие сны и, после долгого поста и молитв, посовещавшись со святыми отцами, в строгой тайне рассказала об ниспосланном ей откровении. Тогда был составлен документ, который ты сейчас прочла, скреплён печатью и вручён главе рода Фельзер. Он хранится не в городском архиве, а в епископальной библиотеке. Но у меня есть свои источники – тут очень кстати пришлось увлечение нынешнего прелата Дома византийскими рукописями и орнаментами.
Я не провидец, безгрешностью тоже не могу похвалиться, но интуиция у меня есть. Я искал и нашёл, а как имя игуменьи прочитал… Ты посмотри, как её зовут! Не смейся над стариком, а подумай, какой теперь идёт год. Я считаю, этого «Януса» надо найти и поступить, как предписано. Я почему-то полностью уверен, что тогда всё будет в порядке. Я сумел убедить Стаса, и он ожил и надеется. Я желаю вам обоим от всего сердца удачи и счастья.
Да, ты спросишь, почему «Янус»? В нашем государственном архиве среди трофейных бумаг отыскались дневники Бенедикта Гольдшмидта. В них подробно изложена история того, где хранился «Римский заказ», а также куда и почему он позже попал. Я скопировал тебе нужные страницы и вложил в этот конверт. Кроме того, мой заказчик, стальной магнат, странным образом оказавшийся тоже замешанным в историю с этой династией ювелиров, свёл меня с нужными людьми. Я с их помощью раздобыл сложным, кружным путём ещё один документ, который тебе изложу своими словами в приложении к письму. У меня получился небольшой рассказ. Будь, пожалуйста, снисходительна к моему стилю – я не писатель.
Позвони, очень тебя прошу, Стасу и он тотчас вылетит к тебе.
Твой верный, бескорыстный поклоник Оскар Брук.
P. S. Поцелуй родителей и передай от меня: это был, вне сомнений, Камиль Каро. Они поймут.
К44444444444444444444
О. Б.
– Боже мой, – прошептала Анна-Мари, прочитав письмо, – неужели кончится этот кошмар? Я просто не смею верить. Ну, скорей! Она развернула сложенные листки и впилась потемневшими тревожными глазами в текст.
Шевелюра Миши Гольдшмидта напоминала спелую рожь. Его синие глаза блестели из под фуражки, пшеничные усы весело топорщились, а золотистые волосы отросли точно не по уставу. Жизнь была хороша! Война близилась к концу, и майор медицинской службы даже в полевой форме чувствовал себя как в парадной. А два дня отпуска после ранения ещё подняли настроение бравого офицера.
Вечером намечались танцы! В уцелевшем ресторане «Золотой гусь» нашлись два венгерских скрипача и старенький пианист – инвалид первой мировой. У разведчиков имелся харч, у самого Мишы – трофейный коньяк. И девушки… нет, откуда столько девушек, одна лучше другой? Город полуразрушен, вокруг дымятся развалины, а жизнь идёт.
Он бысто шёл в поисках пекарни, которую научили найти ребята. Узкий переулок сделал коленце вправо. Аккуратная церквушка сменилась полуразрушенным складом, и раскуроченный сад вывел на «Улицу роз».
Наверно, здесь раньше было ухожено и нарядно. Даже сейчас… Роз не видно. Но кустарник покрылся жёлтыми цветами – весна! Молодой офицер оглядывался, улыбался, но не сбавлял темпа. И вдруг приостановился.
– А это что за улица? Почему ёкнуло сердце? – Михаила охватило странное ощущение. «Опасность? Рядом снайпер? Я расслабился как кот на солнышке. А тут не Питер, это Дрезден. Это Дрезден, улица, вернее «Мост босых» – «BarfuBer Brucke».
У чистокровного немца Мишы было два родных языка. Он чудом избежал унижений и репрессий, уготованных людям, имевших несчастие так называться в эти грозные годы. Принимали ли его за еврея? Не исключено, но видно, антисемитов он тоже счастливо миновал. Как бы там не было, он кончил Медицинскую Академию и успешно увлечённо работал, а потом сделался полевым хирургом.
Случилось так, что родители его умерли рано. И единственный родственник, о котором он знал, родственник по отцовской линии, человек, носивший фамилию – Гольдшмидт… Господи, ну конечно! Это было поздним вечером вьюжной петербургской зимы. В дверь позвонили, мама с папой заволновались, а когда пришедший отряхнул снег и снял калоши, долго тихо говорили с ним о чём-то на кухне.
Мамы уже не было в живых, когда папа ему рассказал. Он попросил: «Мишенька, нам пишет твой дядя Бенедикт. Если времена изменятся, может, тебе удастся его найти. Он боится нам навредить, и потому… Ну, сам понимаешь. Вот, почитай! Ты уже большой, если станет совсем опасно, уничтожишь. Да, и еще. Запомни адрес! Хотя бы адрес выучи наизусть: Дрезден, «Мост босых» одиннадцать, кондитерская господина Краузе, второй этаж».
«Бедный папа, его тоже скоро не стало. Где-то давно пропало, затерялось старое письмо. И вот он стоит тут почти рядом. Красный дом с проломанной крышей – дом под номером двадцать девять. Поискать? Смешно даже думать. И вообще пора закругляться, его ждут.»
Но ноги уже сами несли Мишу вдоль искорёженных строений и немногих уцелевших домов вперёд. Вдоль улицы струился ручей. Он огибал осколки гранита и бежал по плоским плитам вниз. Жестяной указатель качался на одном ржавом крючке. «Козий рынок» – прочитал Михаил и развеселился. Ничего, минут пять, и станет ясно, полверсты – не крюк, скоро этот «Мост босых» окончится и… Миша посмотрел вправо – пусто, влево – крошечный домик из красного кирпича покосился на бок. Над окошком мелом нацарапано что-то и… номер? Девять – увидел он, нечётная сторона.
Кондитерская Краузе стояла, как ни в чём не бывало, на своём месте. В окнах уцелели почти все стёкла, кроме одного, забранного фанерой. И вывеска! Она изображала румяную пухлую фройляйн с каштановыми локонами и розовыми губками. Перед ней дымилась чашечка кофе, а на столе – миленький боже! Булочки, пирожные, вишнёвый торт, взбитые сливки…
«Ох, увлёкся. Поесть пора. О чём я думаю, что за пропасть – это ж дом дяди Бенедикта!»
Дверь открылась без всяких усилий, и молодой человек взбежал на второй этаж. Медная табличка на двери извещала, что здесь проживает семейство Обермайстер. Михаил собрался постучать, чтобы по крайней мере попробовать спросить о дяде, как вдруг он вспомнил.
«Ну конечно! Второй немецкий этаж – это наш третий! Тут считают -земляной этаж, первый, а потом… словом, мне надо выше.»
Аккуратную табличку одним маршем выше Михаил воспринял уже как нечто само собой разумеющееся. Он перестал удивляться и позвонил. Звонок тоже действовал в этом удивительном доме – механический колокольчик, приводимый в движение поворотом руки. На этом чудеса кончились.
В доме было удивительно тихо. На повторные звонки никто не отзывался. И только теперь страшное волнение охватило молодого хирурга. Он стоял перед дверью словно вымершего тихого дома, где было написано готтическим шрифтом: «Бенедикт Гольдшмидт, оберштудиендиректор». Колокольчик ещё раз протрезвонил. «Что делать? Уйти? Невозможно!»
Занятый такими мыслями, он в нерешительности осмотрелся, снова повернул звонок, опёрся на дверь, и чуть не упал. Она медленно с противным визгом повернулась на петлях, и он очутился в просторной прихожей. Под ногами Михаила заскрипел дубовый паркет, и эхо неожиданно громко отозвалось под высокими потолками.
– Есть тут кто-нибудь? – раздался тихий старческий голос. – Я не встаю. Войдите. Заходите сюда.
В коридор выходило несколько дверей. Сразу направо… нет, это уборная. А первая с другой стороны приоткрыта и пуста – только бархатные диваны с гнутыми ножками и кабинетный рояль. Но следующая с медной ручкой в виде льва…
– Господин провизор Людеке? – снова услышал молодой хирург, – вы знаете, я не могу вас встретить, но, надеюсь, извините больного старика.
Михаил секунду помедлил, а потом коротко постучал и решительно вошёл, невольно начав печатать шаг. Он произнёс уже первые слова приветствия, как вдруг остановился, поражённый выражением ужаса на лице седого, высохшего господина, лежащего на широкой кровати в стёганом халате с ногами, укутанными толстой шалью.
Э, брат, ты же офицер противника. Старый джентльмен ожидает, что ты его съешь без соли, ограбишь или сразу пристрелишь! Надо поскорей объясниться. Для активного фашиста он слишком стар. Я надеюсь, что если буду вежлив, не совершу особого воиского проступка.
– Добрый день, простите, но дверь была открыта. Я звонил несколько раз. Меня зовут…
Старик не дал ему закончить. Казалось, он ничего не слышит. Может, так и есть?
– Генрих! Не может быть. Ты пришёл! Именно сейчас, когда мне осталось так мало? Я умираю, значит это судьба. Я знал, я был уверен… Боже мой, я грешник, пусть так. И все равно она должна остаться в семье. Да, тогда я буду спокоен.
Совершено обескураженный, Михаил всматривался в лицо больного и, поражённый страшным фамильным сходством, сперва не ответил ничего. Но понемногу ступор стал проходить. «Генрих? Так звали его отца, на которого Миша был похож как две капли воды. Значит это дядя?»
– Господин оберштудиендиректор Гольдшмидт? Дядя Бенедикт? – неуверенно начал он, – меня зовут Михаэль. Генрих – это мой отец, он давно умер. Я пришёл Вас повидать, папа очень этого хотел . Так сложилось, что я оказался здесь. Я – военный хирург. Папа велел мне выучить ваш адрес наизусть. Подумать только, я… Но скажите, что с вами, может я могу помочь, я же врач!
– Нет, нет, мне уже никто… Михаэль? Сын Генриха, сын и наследник! Ты правда, Гольдшмидт? Что это я, подожди, мой мальчик. Не будем терять времени. Твоё лицо говорит громче слов и глупых бумаг. Даже родинка на левой щеке, наш фамильный голубиный коготок. Подойди ко мне ближе. Нет! Сначала запри дверь. – Старый человек привстал на своих расшитых шелком подушках и простёр желтоватую руку вперёд. Михаил повиновался. Он вышел, быстро запер дверь на засовы и вернулся к больному. Бенедикт дрожащими руками взял стакан, стоящий рядом с постелью и немного отпил. По комнате распространился запах аниса и валерианы. Потом он притянул к себе Михаила и зашептал. Иногда, обессиленный, старик замолкал и, откинувшись на подушки, давал себе немного передохнуть. Но потом, собрав последние силы, снова, помогая себе жестикуляцией, взволнованно ему о чём-то повествовал. И когда через добрый час он закончил, на небе уже зажигались первые звёзды.
По просьбе старика Михаил отыскал в бюро и подал старику маленький футляр красного дерева. Бенедикт отомкнул его серебряным ключиком, извлек металлический предмет сложной формы, показал племяннику и снова горячо зашептал. А когда кончил, велел немедленно спрятать. И военврач послушно убрал футляр в полевую сумку.
Но вдруг старик застонал, схватился за сердце и упал на спину. Последним движением он вложил в руки Михаила сложенную вчетверо бумагу и бархатный кошелёк.
Потрясённый молодой Гольдшмидт заметался. Но через несколько минут он как опытный врач понял, что душа Бенедикта отлетела. Ему ничего не осталось, как закрыть старому человеку глаза и позаботиться о похоронах.
Офицеру в его положении это было совсем не просто. Он вышел на лестничную клетку с намерением поискать соседей. И тут же столкнулся с солидным господином, который собирался уже войти. Это и был провизор, друг покойного Бенедикта.
Узнав о кончинет старика, он объяснил, что тот был давно очень плох. Можно только удивляться, как он прожил последние несколько месяцев. Михаил не вдавался в подробности. Он сказал только, что искал кондитерскую и услышал случайно стон. Что он как врач зашёл посмотреть, не может ли чем помочь. Но, к сожалению, медицина бессильна если…
– О, конечно – услышал он в ответ, – когда человеку за девяносто, у него аритмия и диабет, знаете ли… Но какой у Вас великолепный немецкий, господин офицер!
Молодой человек поблагодарил, тему развивать не стал, и услышал, что Людеке позаботится обо всём необходимом, вежливо распрощался.
Девушка подняла голову. «Небольшой рассказ» Оскара подошёл к концу, но про статуэтку в нём не говорилось ни слова! Оставалась ещё страница. Её пальцы нетерпеливо затеребили бумагу. Буквы от волнения и напряжения плыли перед глазами. «Надо успокоиться. Нет, она возьмёт себя в руки! Господи, ну теперь понятно. Это просто по-немецки!»
Ей потребовалось несколько секунд, чтобы переключиться с одного языка на другой. Перед ней была копия середины страницы рукописи, сделанной перьевой ручкой. Цветной ксерокс позволял увидеть выцветшие лиловые чернила. Почерк автора, впрочем, был хороший, чёткий, с трогательным нажимом и завитушками. Читать его не составляло труда.
…И потому я, Бенедикт Дамиан Гольдшмидт, не являюсь наследником работы нашего пращура – фамильного бесценного достояния Гольдшмидтов, этой великой страшной тайны, которая не даёт мне покоя и сделалась для меня смыслом и целью жизни. Сейчас идёт чудовищная война. Я ничего не знаю о законном наследнике Фельзер -Старшем сыне. Не знаю и о наших «русских» родных. Если бы был жив Генрих… Хорошо, я расскажу, пусть после моей смерти станет известно, что случилось. Я очень стар, об остальном должна позаботиться судьба.
В ранней юности я узнал историю таинственной статуэтки. Она не выходила у меня из головы, и я сделал всё возможное, чтобы её разыскать. Потратив кучу денег, времени и сил, я это сумел. Старший сын, а тогда это был Адольф Фельзер, поместил её подальше от Аугсбурга, чтобы избежать слухов – в Дрезденский национальный земельный банк. Тогда и я сменил место жительство и поселился поблизости. Я надеялся на чудо и ждал, и чудо произошло. Но что это был за день! Казалось, затрубили архангелы, извещая людей о часе Страшного суда. Не понимаю, как я спасся. Бомбардировка королевских британских войск превратила город в руины. Но я и тогда думал только о статуэтке, только о ней! Банк лежал в развалинах. Разве сумасшедший мог в такие минуты искать наше сокровище. Что же, я и есть сумасшедший! Я нашёл наследие предков, сумел добраться до безопасного места и снова спрятать его уже для нашей семьи до лучших времён. Я оставляю здесь в моём дневнике точные указания об этом. Я раскрыл секрет изваяния. Я назвал его просто – «Янус». К изваянию приложен ключ. Я твёрдо решил передать его и второй экземпляр плана только Генриху Гольдшмидт или его детям. Если этого не случится, то вручаю себя и Януса провидению.
Внизу более мелким шрифтом было начертано ещё несколько слов, и от руки нарисован план. Еще один маленький листок был вложен, судя по всему, позже. На нем Брук писал.
Я уже упоминал, что разные люди – официальные и нет – включились в эту игру. В последний момент я получил необыкновенные вести из Италии. Нашлись люди, связанные родственными отношениями с участниками нашей драмы. А среди них юристы. Они знают много больше меня о тайных пружинах происходящего. Я же руководствуюсь одной интуицией. А потому… Ты вскоре получишь посылку. Это странная штука из трех частей. О ней сказано – это ключ для Януса. А как его применить, подумай сама.
О. Б.
Глава 54
– Я больше не боюсь. И тебя одного не отпущу. Что бы не случилось, мы теперь будем вместе. Я знаю… вернее, почти уверена, что знаю, где это должно быть. Мы вместе пойдём и убедимся. А если там ничего нет… И прекрасно, тогда конец семейным легендам. После этого я сделаю тебе предложнние!
– Что ты имеешь в виду?
– Стасик, постыдись! Странные молодые люди нынче пошли. Что я могу иметь в виду? Я собираюсь выйти за тебя замуж, если ты ничего не имеешь против!
– Любовь моя, в том-то и дело. Я ничего не имею, и…
– Это ещё почему? Ты закончил университет, у тебя есть работа и докторский титул.
– Москва не Мюнхен! За такую деятельность как моя платят гроши. Не могу же я жить за твой счёт.
– Станислав, ты соблазнил порядочную девушку, а теперь хочешь… м-м-м помыться, вот! Ну почему ты хохочешь? Перестань целоваться и отвечай!
Небылицын довольно долго не реагировал на последнее, полностью отвечающее действительному положению вещей, обвинение. Но всё, кроме колеса, однажды кончается.
– Ох, ты меня порадовала! Очень похоже звучит, но всё-таки иначе. Ты хочешь сказать – смыться, то есть удрать? Я это самое как раз совсем не хочу. А потому… Я готов забросить своё искусствоведение к чертям собачьим и научиться зарабатывать деньги. И потом, если мы не поженимся, мне останется только уйти в монастырь.
– Слушай, лучше расскажи, куда мы пойдём. Кстати, как мы поступим, если и впрямь найдём проклятую штуку?
– Всё, что мы сейчас делаем, придумал дядя Оскар. Он нашёл новые документы. В них статуэтку именуют «Янусом». А с Оскаром вместе работают люди – специалисты с вашей и нашей стороны. Дядя Оскар сказал, мы с тобой должны один адрес разыскать. Она, вероятно, там. И если он угадал… ты помнишь ведь основной сюжет? «Римский заказ» наследует старший сын. Это мой папа, ему и решать.
Стас и Анна-Мари рука об руку вышли на улицу вечернего города. Огромная гостиница «Шератон», где они остановилась, съехавшись из Москвы и Мюнхена в этот город, высилась около залива. Улицы, ведущие к нему, стекали вниз как ручьи. А настоящие ручьи тоже струились по гранитным ступеням, звенели и змеились между искуссно разбросанных валунов, падали вниз из многочисленных фонтанов с фонтанчиками, создавая красивые каскады.
– Знаешь, название этого города значит… Ну, примерно – «Распространение реки». Может ты сумеешь сказать удачней? – девушка подергала Стаса за рукав. Он немного подумал.
– В вольном переводе что-нибудь вроде «растекания» или устья? Нет, не знаю, – развел руками он. – Я вот думаю об имени «Янус». Бог дверей… Ему были посвящены в Риме все ворота и двери. Помнишь, по-латыни «януа» – двери? А святилище его представляло собой просто арку… Понимаешь, ничего ужасного и порочного тут не должно быть!
