Сердце Льва

–

Как ни жаль.

–

Значит, её можно только поддерживать как хронического больного, а лечить бесполезно? – тут Лев немного замешкался, стараясь правильно подобрать слова. – Ведь предмета лечения нет?

–

Если есть организм, значит, есть предмет лечения, – улыбнулся доктор Саша. – Колись, Лёвушка! К чему клонишь?

–

Можно её забрать?

–

Зачем?

–

Она здесь долго не протянет.

–

А без постоянного надзора, без всех технических и

научных ресурсов, которые здесь имеются, – протянет? – он сделал паузу. – Девочка сможет покинуть больницу только по решению своему и родителей. Всё!

–

Спасибо! – Леван вышел. Здесь уже все вопросы были решены.

В тот же день, за несколько часов до вылета, Лев закомпостировал билет на конец следующей недели. Кроме того, он забронировал ещё два билета, переговорил с Тбилиси и заказал разговор с родителями Лены по коридорному телефону больницы.

Наш интеллигентный читатель наверняка в течение всего хода повествования не может понять, как это случилось, что девочка, находящаяся на грани жизни и смерти, лежит одна за много километров от родительского дома, полного родных и близких людей. Фантазия нашего совестливого читателя, взращённого на житейских примерах, сразу рисует мрачную картину семьи хронических алкоголиков, которые только в короткие минуты трезвости могут, поднатужившись, вспомнить про бедную больную дочь, выпить со слезами на глазах за её здоровье и снова забыть до следующего похмелья.

Если бы это было так, то мы вряд ли упомянули бы о них вообще. Все обстояло совсем иначе.

Иван и Людмила Чадовы вместе окончили сельскую школу и поступили в сельскохозяйственный техникум своего областного центра. Он освоил специальность механизатора, она – агронома. Вопрос их возможного супружества никогда не возникал, потому что росли они вместе (между усадьбами их родителей был не забор, не лаз, а всего-навсего цветочная клумба). Просто в один прекрасный день осени была назначена свадьба.

Чадовы жили так же естественно, как и поженились. Родили дочь и сына. Построили дом. Растили детей. Купили мотоцикл. Болели, выздоравливали. Купили машину. Их родители поочерёдно умирали. Они работали. Жили, как все…

Достойная чета пришла на почту ровно к семи часам. Через десять минут Иван пригрозил, что уйдёт, поскольку не намерен терпеть это безобразие:

–

Вызывают к семи, так пусть звонят в семь, а то, вишь, барыни столичные – жди их!

Когда вошли в кабину, он поднял трубку:

-

Ну! Да! Кто? Куда? Что, у неё дома нет? Никаких грузин! Пусть едет домой! Что не может? Ты соображаешь, что говоришь? К грузинам ехать может, а домой не может? Это почему? Ты её увезёшь, если я позволю? Это она хочет? Вертихвостка! Её здесь Дима ждёт, а она к грузинам собралась! – он отдал Людмиле трубку. – Сама говори со своей дочкой. Дурь бабья!

–

Леночка! Нет? А кто? Как зовут? Ната? Это что, имя такое? Ну? Да! Да, да… Ой, Господи! Это доктор говорит? Да! Я…я слушаю…слушаю. Так что же делать? Боже мой! Да… да…это так надо? Ну, конечно…конечно…конечно приеду. Хорошо. – Она положила трубку. – До свидания… – произнесла мать Леночки, посмотрела на курящего в зале возле печи мужа и вышла из кабины.

–

Завтра поеду в Москву. Там с Ленкой чего-то неладное творится.

Как это страшно, когда душа, не разбуженная в юности размышлениями, страстями, противоречиями, привязанностями, потерями и поисками, спит!

В конце недели карета скорой помощи привезла Леночку в аэропорт. Улучшение здоровья Имы последовало сразу, как только Леночкина мать дала добро на то, чтобы Лев Арье увёз её дочь в Грузию. Доктор Саша переговорил со своим однокурсником Гурамом Гогитидзе, дал Натали Арье все необходимые документы и отправил их в Тбилисскую онкологическую больницу. Таким образом, они втроём оказались на борту самолёта, совершающего рейс Москва (Домодедово) – Тбилиси.

Из года в год каждое утро Деми уходил на работу. Так он обеспечивал независимость существования семьи и право на свободу творчества.

Каждый день, возвращаясь с работы, он садился за письменный стол. Образы приходили сами. Они будоражили мысль. Складывались фразы, описывались события, люди.

С того момента, как Деми впервые задался вопросом, куда девается свобода в земном бытии, и взял в руки перо, прошло несколько лет. В каждом новом рассказе он задавал или раскрывал вопросы, ответы на которые искренне желала познать его душа. С каждым рассказом вопросов появлялось

всё больше, перо становилось всё послушнее, удовольствие от творчества наполняло душу.

Любовь придавала Рите сил, для того чтобы полностью оградить Деми от всех бытовых проблем. Им было не скучно и не трудно жить в обществе, охваченном вакханалией толкучки. Им не приходили в голову проблемы поиска лучшей доли, большего куска пирога и престижных предметов роскоши. Их поглощала жажда творчества, и оберегала любовь. Они были свободны.

Вечером после семейного ужина Деми, как обычно, вошёл в свой кабинет, взял ручку, положил перед собой лист бумаги и…

«Мысли, порождая друг друга, текут спокойно. Это, наверное, и есть исповедь!

А попробуй быть таким же честным лицом к лицу с другим человеком или аудиторией… Нет уж! Быть до конца честным можно только в своих мыслях, если ты, по природе, смелый и добрый человек. Смелость нужна, чтобы оставаться честным, даже когда становится нестерпимо больно. А доброта, – чтобы не замыкаться на себе, чтобы, думая о своем, ты ощущал лезвие правды и понимал позицию других людей.

Ох, как интересно получается! Я где-то, уже даже не помню когда, вычитал подобную мысль. Она звучала примерно так: «доброта – это зрение души». А сейчас я её открыл сам, и она стала моей. Я её сейчас не просто понимаю – я её вывел в момент откровения. Я её чувствую. И это чувство вдруг породило новую мысль (а мысль всегда начинается с вопроса): кто же тот человек, который способен на гласную исповедь?

Это не только смелый и добрый человек. Он должен ещё обладать такой сильной волей, которая позволила бы удержаться от всякой лжи. Способный на такое человек – святой!

И вот этот святой человек исповедуется. Он никого не старается убедить. Он просто излагает свои мысли. А слушатели не верят. Не смог он достучаться до их сердец. Неэффектно выступил.

Выходит, что святой пусть лучше молчит, поскольку убедить в своей святости и улучшить человеческую мораль

ему всё равно не удастся. Его голос – глас вопиющего в пустыне.

Так в своё время не услышали Христа. А поскольку он был уж очень свят, – его распяли…»

Только Демиург поставил последнюю из этих трёх точек, как Рита ввела в комнату гостя. Деми поднял голову, и в его сознании мгновенно всколыхнулись в бескомпромиссном противоречии самые сильные чувства. Он в единое мгновение пережил острую боль от столкновения всех парадоксальных ощущений земного бытия, рождённых опытом прожитых жизней.

Но врождённое благородство заставило поклоном приветствовать гостя. Перед ним в парчовом домашнем халате, опираясь на трость в виде большой чёрной змеи с изумрудными глазами, стоял Адамбек.