В огонь и в воду
Где же он видел этот квадратный лоб, эти красные мясистые уши, этот короткий нос с раздутыми ноздрями, эти жирные губы, эти серые, будто пробуравленные глаза с металлическим блеском, эти брови, взъерошенные как кустарники и как-то особенно свирепо сросшиеся над носом, что придавало столько суровости этой разбойничьей роже? Он припоминал смутно, но почти был уверен, что уже встречался с этой личностью, хотя не мог еще определить, где и когда?
Капитан с своей стороны, не сводил глаз с Гуго и как-то особенно посмотрел на него, как будто с беспокойством и с любопытством вместе. О ему тоже смутно казалось, что он уже встречался где-то с графом де Монтестрюк. Но когда именно, в какой стороне?
Теперь Монтестрюк был уже не в своем театральном костюме; в лице его и во всей фигуре было много такого, что оживляло воспоминания капитана и давало им новую силу.
Недовольный однако же тем, что молодой человек рассматривает его с таким упорством, он вдруг сказал ему:
– Послушайте! должно быть, вы находите много интересного в моем лице, что так пристально на него смотрите? Уже не противен ли вам цвет моих глаз, или вам не нравится, может быть, моя открытая улыбка?
– Вовсе не улыбка и не глаза, хотя густые усы и брови и скрывают, может быть, всю их прелесть; но меня интересует вся ваша фигура! Черты ваши, капитан, невозможно забыть тому, кто хоть раз имел счастье созерцать их, а я уверен, что я уже имел это счастье… Но когда именно, где и в каких обстоятельствах? – этого моя неблагодарная память никак не может подсказать мне.
– Что это, насмешка, кажется? вскричал д'Арпальер, выведенный из терпенья уже одним оборотом фраз Гуго.
– Сдержите себя, ради Бога! – сказал тихо Лудеак, обращаясь к Монтестрюку.
– Я-то? Боже меня сохрани! – весело возразил Гуго, продолжая смотреть на капитана. – Я только ищу! Вот у вас между бровями, наверху носа, сидит пучок волос, который мне особенно припоминается и я просто не в силах оторвать от него глаз… К этому именно пучку примешивается одна история, герой которой, в настоящую минуту, должно быть, давно уже качается где-нибудь на веревке…
– И вы осмеливаетесь находить, что этот герой похож на меня?
– С искренним сожалением, но – да!
– Будьте осторожней, – шепнул Лудеак на ухо капитану, который изменился в лице.
Гуго и капитан вскочили разом.
– И послушайте! – продолжал Монтестрюк, – чем больше я смотрю на вас, тем ясней становятся мои воспоминания. С глаз моих спадает наконец пелена… разве родные братья могут быть так похожи друг на друга, как похожи вы на этого героя… Тот же вид… та же фигура, тот же голос!.. Тот был наполовину плут, а на – половину разбойник.
Дикий рев вырвался из груди капитана.
– Кажется, уже больше нечего мешаться, – прошептал Лудеак, наклонившись к Цезарю.
Граф де Монтестрюк сложил руки на груди.
– Точно ли вы уверены, что вас зовут Балдуин д'Арпальер? – спросил он. – Подумайте немножко, прошу вас… У вас должно быть еще другое имя… просто-кличка, когда вы странствуете по большим дорогам?…
– Гром и молния! – крикнул капитан и ударил со всей силой кулаком по столу.
– Бриктайль! я был уверен.
И хладнокровно, показывая великану перстень на своем пальце, он произнес:
– Узнаешь ты этот перстень, что ты у меня чуть было не украл?… Вот он – всё еще у меня на пальце… Одно меня удивляет, что у тебя до сих пор еще голова держится на плечах!..
Кровь бросилась в лицо Бриктайля: действительно, это он сделал себя капитаном д'Арпальером, вследствие разных приключений. Он уж хотел было броситься через разделявший их стол и схватить врага за горло, но сдержался невероятным усилием воли и отвечал:
– А! так ты – волчонок из Тестеры, тот самый, что оставил следы своих зубов у меня на руке?… Посмотрите, господа!
Он отвернул рукав и показал белый знак зубов на волосатой руке; потом, с тем же страшным хладнокровием, обмакнув пальцы в стакан, из которого только что пил, он бросил две или три капли вина в лицо Гуго де Монтестрюку.
– О! умоляю вас! – вскричал Лудеак, бросаясь на Гуго, чтоб удержать его.
– Мне хотелось только видеть, каков будет эффект от красного вина на его белой коже!.. сказал Бриктайль, хладнокровно застегивая пояс со шпагой.
– Вы сейчас увидите тот же самый эффект на черной коже, возразил Гуго и спокойным движением высвободился из рук Лудеака.
Дела шли отлично. Шиври вмешался в свою очередь.
– Вы друг мне, любезный граф, сказал он Гуго, поэтому я имею право спросить вас, до каких пор вы намерены оставлять эти капли вина на своих щеках?
– Пока не убью этого человека!
– А когда же вы его убьете?
– Сейчас же, если он не боится ночной темноты.
– Пойдем! – отвечал Бриктайль.
– Ты, Лудеак, будешь секундантом у капитана, – сказал Цезарь, – а я – у Монтестрюка.
Все вместе вышли на улицу; Шиври пропустил вперед Бриктайля и сам пошел перед Гуго, а Лудеак последним. Спускаясь по узкой лестнице в нижний этаж трактира, Лудеак нагнулся к уху Монтестрюка;
– Ведь я же вас предупреждал… Надо было промолчать!.. Теперь я дрожу от страха.
Скоро пришли к лампаде, горевшей пред образом Богоматери, на углу улицы Ленжери, рядом с кладбищем Невинных Младенцев. Неясный свет лампады дрожал на мокрой и грязной мостовой, звезды светили с неба. Местность была совершенно пустынная. Там и сям блистал огонь, на самом верху высоких, погруженных в сон домов; между трубами светил рог месяца, тонкий как лезвие турецкой сабли, и аспидные крыши сверкали, как широкие куски металла.
– Вот, кажется, хорошее место, – сказал Гуго, топнув ногой по мостовой, где она казалась суше и ровней; – а тут кстати и кладбище, куда снесут того из нас, кто будет убит.
Он обнажил шпагу и, упершись острием в кожаный сапог, согнул крепкий и гибкий клинок.
Лудеак, хлопотавший около капитана, принял сокрушенный вид.
– Скверное дело! – шепнул он ему. – Если хотите, еще можно уладить как-нибудь.
Вместо всякого ответа, Бриктайль обратился к противнику и, тоже обнажая шпагу, сказал ему:
– Помните-ли, я раз вечером сказал вам. Берегитесь встречаться со мной! Мы встретились… поручите же вашу душу Богу!..
– Ну! тебе, бедный Бриктайль, об этом заботиться нечего: твою душу уже давно ждет дьявол!
Бриктайль вспыхнул и, бросив далеко свою шпагу, стал в позицию.
Началась дуэль суровая, твердая, безмолвная; ноги противников прикованы были к земле, глазами они впились друг в друга. Оба бойца щупали пока один другаго, не предоставляя ничего случайности; Гуго вспомнил полученные когда-то удары, Бриктайль – тот прямой удар, который отпарировал все его хитрости. Хладнокровие было одинаково с обеих сторон; искусство тоже было равное. Де Шиври и Лудеак следили за боем, как знатоки, и еще не замечали ни малейшего признака превосходства ни с той, ни с другой стороны.
Видно было, что Гуго учился в хорошей школе, и рука его, хотя и казалась слабей, но не уступала в твердости руке противника. Удивленный Бриктайль провел ладонью по лбу и уже начинал немного горячиться, но еще сдерживал себя. Вдруг он прилег, съежился, вытянул вперед руку, представляя шпаге Гуго узкое и короткое пространство.
– А! неаполитанская штука! – сказал Гуго, улыбаясь. Бриктайль прикусил губы и, не находя нигде открытаго местечка, куда бы можно было кольнуть острием, вдруг вскочил; выпрямился во весь свой огромный рост, зачастил ударами со всех сторон разом, быстрый как волк, кружащийся вокруг сторожевой собаки.
– А! теперь испанская! – продолжал Гуго. И та же улыбка скользнула у него на губах.
– Чёрт возьми! да это мастер! – проворчал Лудеак, обменявшись взглядом с Цезарем.
Бриктайль быстро приостановился, весь сжался, укоротил руку и, прижав локоть, подставил противнику из своего тела какой то шар, из которого торчало одно острие шпаги.
– А! фламандская!.. целый смотр! – сказал Гуго.
Вдруг он, не отступая ни на волос, перенял шпагу из правой руки в левую; Бриктайль побледнел. Он напал теперь основательно и почувствовал царапину в ответ.
– Гром и молния! – вскричал он, – да эта шпага – настоящая кираса!
Его удары посыпались один за другим, более быстрее, но за то менее верные и отражаемые повсюду.
– Манера школьников, на этот раз! – сказал Гуго.
– Как только он потеряет хладнокровие, он пропал, – прошептал Лудеак, наблюдавший за Бриктайлем.
Вдруг Гуго выпрямился, как стальная пружина.
– Вспомни прямой удар! – сказал он, и острие его шпаги вонзилось прямо в грудь Бриктайлю.
Рейтар постоял еще с минуту, опустив руку, с выражением ужаса и удивления на лице, потом вдруг тяжело упал. Кровь хлынула у него изо рта и брызнула на мостовую; но, сделав последнее усилие, он поднял голову и сказал:
– Если уцелею, то берегись!
Голова его упала с глухим стуком на землю, ноги судорожно вздрогнули, бороздя грязь, и он вытянулся недвижимо.
– Убит! – сказал Шиври, склонившись над ним.
Лудеак стал на колени возле тела и положил руку на сердце, а ухо приставил к губам раненого.
– Нет! – возразил он, еще как будто бы дышит. – У меня душа добрая и я не могу оставить христианскую душу умереть без помощи. Вдвоем с Цезарем они прислонили великана к столбу, подняв ему голову, чтобы его не задушило лившейся из горла кровью. Лудеак отдал справедливость искусству Монтестрюка и обратясь к Цезарю, сказал ему.
– Побудь с ним пока, а я побегу к знакомому хирургу, очень искусному в подобных случаях… Такого молодца, как этот, стоит сохранить.
Когда пришел хирург с носилками для раненого, Гуго поспешил уйти. Патруль или просто городовой из объездных мог застать его с окровавленной шпагой в ножнах над телом человека при последнем издыхании. Лудеак посмотрел, как он уходил на темное кладбище, закутавшись в плащ, между тем как хирург осматривал раненного.
– Не так-то, видно, легко нам будет отделаться от этого малого, – сказал он Цезарю. – Уже если капитан ничего не мог сделать, то кто же с ним сладит?
– Я.
– Со шпагой в руке?
– Нет – разве что буду вынужден безусловной необходимостью – но человека можно погубить, и не убивая… У меня не одно средство.
– Гм! я верю только смерти… Знаешь старинную поговорку: убит зверь – и яд пропал…
– Поговорка основательная и при случае я ее припомню. А пока все, что я могу тебе сказать, это – что если когда-нибудь граф де Монтестрюк женится на Орфизе де Монлюсон, то это будет значить, что Цезаря де Шиври нет уже в живых.
Между тем хирург перевязал рану несчастного, голова которого бессильно перевешивалась с одного плеча на другое; прикладывая корпию к ране, он любовался широкой грудью, сильными мускулами, вообще крепким сложением капитана.
– Да, говорил она сквозь зубы, рана ужасная – весь клинок прошел через легкое!.. прости, Господи! Он чуть не насквозь хватил! но такой силач еще может отойти – знавал я и не такие еще раны, да и те залечивались… Все зависит от присмотра.
И, взглянув на Лудеака, доктор спросил:
– Куда понесете вы его? В больницу? это все равно, что гроб ему готовить! Есть ли у него квартира, где бы можно было следить за ним, не теряя напрасно времени и трудов?
– А ручаетесь вы за выздоровление?
– Воля Господня, но если отдадите его мне на руки и если ни в чем не будет недостатка, то – да, может быть…
– Когда так, то берите его и несите ко мне, сказал Цезарь носильщикам…. Мой дом и мои люди к его услугам, а если он выздоровеет, то вы получите сто пистолей.
– Это, значит, ваш друг? вскричал хирург, идя впереди носилок.
– Лучше чем друг – человек полезный.
– А как починим его, то он еще нам послужит, прибавил шепотом Лудеак.
XVIII
Спасайся, кто можетъ
Как это узнали? Какими путями? Монтестрюк не мог этого понять, но на другой же день, человек пять знакомых рассказывали уже ему об его дуэли на углу кладбища Невинных Младенцев. Стоустая молва разнесла весть повсюду. Гуго не скрывал правды, но на поздравления с победой отвечал очень просто:
– Полноте! Это искатель приключений, считавший меня своим должником, а я показал ему, что я напротив его кредитор. Ну! мы и свели с ним счеты, вот и все.
Через два или три дня он выходил утром из дому с неизбежным своим Коклико; к нему подошел мальчик, которому он не раз давал денег, и спросил робким голосом:
– У вас нет, врага, который бы хотел вредить вам?
– Не знаю! А зачем тебе это?
– Да вот вчера днем какой то человек с недобрым лицом бродил здесь у нас и все спрашивал, где вы живете?
– Ну?
– Подождите! Он вернулся еще вечером, но тогда уже был не один. С ним был другой, с таким же нехорошим лицом. Я слышал, что они произносили ваше имя. Вы часто мне подавали милостыню, видя, что я такой бедный, и еще говорили со мной ласково; вот я и подумал, что, может быть, окажу вам услугу, если стану слушать. Я и подошел к ним поближе.
– Отлично, дитя мое! сказал Коклико: ты малый-то, видно, ловкий! а что же они говорили, эти мошенники?
– Один, указывая пальцем на ваш дом, сказал другому: «Он здесь живет». – «Хорошо», отвечал этот. – «Он почти никогда не выходит один, – продолжал первый. – Постарайся же не терять его из виду, а когда ты хорошо узнаешь все его привычки, то остальное уже будет мое дело».
– Какой-нибудь приятель Бриктайля, должно быть, хочет затеять со мной ссору, – заметил Гуго равнодушно.
– А потом? – спросил Коклико.
– Потом – первый ушел, а другой вошел вот в ту таверну напротив, откуда видна дверь вашего дома.
– Шпион, значит! а сегодня утром ты его опять видел?
– Нет, а как только увидел вас, то прибежал рассказать что я подслушал.
– Спасибо, и будь уверен, пока у меня в кармане будут деньги, и ты будешь получать свою часть; а если теперь те же личности опять придут сюда и станут тебя расспрашивать, будь вежлив с ними и отвечай, что ни у кого нет таких регулярных привычек, как у меня: встаю я, когда придется, а возвращаюсь домой, когда случится. А если бы этих сведений им показалось мало, то попроси их также вежливо оставить свои имена и адресы: я скоро сам к ним явлюсь.
Коклико почесывал голову. Он принимал вещи не так беззаботно, как Гуго. С тех пор как Бриктайль показался в Париже, ему только и грезились разбойники и всякие опасные встречи. Кроме того, он не доверял и графу де-Шиври, об котором составил себе самое скверное мнение.
– Ты останься дома, – сказал он Кадуру, который собирался тоже идти за графом, а особенно, смотри, не зевай.
– Останусь, – сказал Кадур.
Потом, погладив мальчика по голове, Коклико спросил его:
– А как тебя зовут?
– О! у меня только и есть что кличка!
– Скажи, какая?
– Меня прозвали Угренком, видите, я от природы такой проворный, скоро бегаю и такого маленького росту, что могу пролезть повсюду.
– Ну, Угренок! ты мальчик славный! Сообщай нам все, что заметишь, и раскаиваться не будешь.
И, попробовавши, свободно ли двигается у него шпага в ножнах, он пошел вслед за Гуго.
А Гуго, как только повернул спину, уже и не думал вовсе о рассказе мальчика. Он провел вечер в театре с герцогиней д'Авранш и маркизой д'Юрсель, которые пригласили его к себе ужинать, и вернулся домой поздно. Кадур глазел на звезды, сидя на столбике.
– Видел кого-нибудь? – спросил Коклико, между тем как Гуго, с фонарем в руке, всходил по лестнице.
– Да!
– Говорил он с тобой? Что сказал?
– Четыре-пять слов всего на все.
– А потом куда он делся после этого разговора?
– Пошел принять ванну.
Коклико посмотрел на Кадура, думая, не сошел ли он вдруг с ума?
– Ванну? что ты толкуешь?
– Очень просто, – возразил араб, который готов был отвечать на вопросы, но только как можно короче. – Я лежал вот там. Приходит человек, смотрит; солдат пополам с лакеем. «Это он!» сказал мне мальчик. Я отвечал: «молчи и спи себе». Он понял, закрыл глаза и мы оба захрапели. Человек проходит мимо, взглядывает на меня, видит дверь, никого нет, вынимает из кармана ключ, отпирает замок, добывает огня, зажигает тоненькую свечку и идет вверх по лестнице. Я за ним. Он уже у нас.
– Ловкий малый!
– Ну, не совсем-то: ведь не заметил же, что я шел за ним. Он стал рыться повсюду. Тут я кинулся на него; он хотел было закричать; но я так схватил его за горло, что у него дух захватило; он вдруг посинел и колена у него подкосились. Он чуть не упал; я взвалил его на плечи и сошел с лестницы. Он не двигался. Я побежал к реке и с берега бросил его на самую середину.
– А потом?
– А потом, не знаю; вода была высокая. Когда я вернулся домой, мальчик убежал со страху.
– Гм! – сказал Коклико, – тут решительно что-то есть. Друг Кадур, надо спать теперь только одним глазом.
– А хоть и совсем не будем спать, если хочешь.
Коклико и не так бы еще встревожился, если б мог видеть, на следующий день, как кавалер де-Лудеак вошел в низкую залу в Шатле, где писал человек в потертом платье, склонясь над столом с бумагами. При входе кавалера, он положил перо за ухо и поклонился. Его толстое тело на дряблых ногах казалось сделанным из ваты: до такой степени его жесты и движения были тихи и беззвучны.
– Ну! какие вести? – спросил Лудеак.
– Я говорил с г-ном уголовным судьей. Тут смертный случай, – почти смертный, по крайней мере. Он дал мне разрешение вести дело, как желаю. Приказ об аресте подписан; но вы хотите, чтоб об этом деле никто не говорил, а с другой стороны, наш обвиняемый никогда не выходит один. Судя потому, что вы об нем говорили, придется дать настоящее сражение, чтоб схватить его. А Бриктайль – человек совсем потерянный, им никто не интересуется; я знаю это хорошо, так как мне приходилось употреблять его для кое-каких негласных экспедиций. Легко может статься, что граф де Монтестрюк вырвется у вас из рук свободным и взбешенным.
– Нельзя ли как-нибудь прибрать его?
– Я об этом уже думаю и сам.
– И придумаете. г. Куссине, неверное придумаете, если прибавите немножко обязательности к вашей всегдашней ловкости! Граф де Шиври желает вам добра и уже доставил вам ваше теперешнее место; он знает, что у вас семья и поручил мне передать вам, что он будет очень рад помочь замужеству вашей дочери.
Лудеак незаметно положил на столе, между бумагами, сверток, который скользнул без шума в карман толстого человека.
– Я знаю, знаю, сказал он умиленным голосом; на то и я ведь все готов сделать, чтоб только услужить такому достойному господину. Личность, позволяющая себе мешать ему в его планах, должна быть непременно самого дурного направления… Поэтому я и поручил одному из наших агентов, из самых деятельных и скромных, заглянуть в его бумаги.
– В бумаги графа де Монтестрюка? в какие бумаги?
– Что вы смотрите на меня таким удивленным взором, г. кавалер? У каждого есть бумаги, и довольно двух строчек чьей-нибудь руки, чтоб найти в них, с небольшой, может быть, натяжкой, повод к обвинению в каком-нибудь отравлении или даже в заговоре.
– Да, это удивительно!
– К несчастью, тот именно из моих доверенных помощников, который должен был все исполнить в прошлую ночь и явиться ко мне сегодня утром с докладом, – куда-то исчез.
– Вот увидите, что они с ним устроили что-нибудь очень скверное!
– Тем хуже для него! мы никогда не заступаемся за неловких. Мы не хотим, чтобы публика могла подумать, что наше управление, призванное ограждать жителей, имеет что-нибудь общее с подобным народом.
– Я просто, удивляюсь глубине ваших изобретений, г. Куссине.
Куссине скромно поклонился и продолжал:
– Раз внимание графа де Монтестрюк возбуждено; теперь он, наверное, припрячет свои бумаги всего лучше было бы устроить ему какую-нибудь засаду.
– Где бы его схватили за ворот ваши люди, и он осмелился бы сопротивляться.
– Что поставило бы наших в положение законной обороны….
– Раздается выстрел…
– Человек падает. Что тут делать?
– Да у вас преизобретательный ум, г. Куссине.
– А ваш схватывает мысли прямо на лету!
– Еще одно усилие – и вы откроете приманку, которая должна привлечь в ловушку.
– Ах! если бы у меня был хоть кусочек от письма любимой им особы – в его лета ведь всегда бывают влюблены – я съумел бы привлечь его на какое-нибудь свиданье, и тогда ему трудно было бы улизнуть от меня…
– Да, но ведь еще нужно, чтоб она написала, эта необходимая вам особа!
– О, нет! у нас такие ловкие писцы, что не зачем бы и беспокоить! вот только образца нет…
– Только за этим дело? Да вот у меня в кармане есть стихи герцогини д'Авранш, которые взял у неё, чтоб списать копию.
– А! героиню зовут герцогиня д'Авранш? есть еще другое имя – Орфиза де Монлюсон, кажется? Чёрт возьми!.. Покажите мне стихи.
Лудеак достал бумагу; Куссине развернул ее и прочитал.
– Хорошенькие стихи, сказал он, очень мило написаны! – больше мне ничего не нужно, чтоб сочинит записку. А вот и подпись внизу: Орфиза де Монлюсон… Отлично! теперь можете спать покойно; человек у меня в руках.
– Скоро?
– Я прошу у вас всего два дня сроку, и дело будет обработано.
Через день, в самом деле, к Гуго подошел вечером маленький слуга с угрюмым лицом и подал ему записку, от которой пахло амброй.
– Прочитайте поскорей, сказал посланный. Гуго раскрыл записку и прочитал:
«Если графу де Монтестрюку угодно будет пойти за человеком, который вручит ему эту записку, то он увидит особу, принимающую в нем большое участие и желающую сообщить ему весьма важное известие. Разные причины, которые будут объяснены ему лично, не позволяют этой особе принять его у себя; но она ожидает его, сегодня же вечером, в десять часов, в небольшом домике на улице Распятия, против церкви св. Иакова, где она обыкновенно молится.
Орфиза де М…»
– В девять часов!.. А теперь уже девятый! бегу! – вскричал Гуго, целуя записку.
– Куда это? – спросил Коклико.
– Вот, посмотри…
– На улиду Распятия, и герцогиня д'Авранш назначает вам там свидание?
– Ведь ты сам видишь!
– И вы в самом деле воображаете, что особа с таким гордым характером могла написать подобную записку?
– Как будто я не знаю её почерка! Да и подпись её руки! и даже этот прелестный запах её духов, по которому я узнал бы ее среди ночи, в толпе!
Коклико только чесал ухо, что делал обыкновенно, когда что-нибудь его беспокоило.
– Вот если б внизу была подпись принцессы Мамиани, я бы этому скорей поверил… Эта дама – совсем другое дело… Но гордая герцогиня д'Авранш!..
– Хоть и гордая, но также ведь женщина, – возразил Гуго, улыбаясь, – и притом ты сам знаешь, что принцесса Леонора живет с некоторого времени в совершенном уединении.
– Это-то самое и подтверждает мое мнение о ней!
Снова Коклико почесал крепко за ухом и сказал:
– Как хотите, а я, на вашем месте, ни за что бы не пошел на это свиданье.
– Что ты? заставлять дожидаться милую особу, которая беспокоится для меня! Да разве это возможно?… Я бегу, говорю тебе.
– Когда так, то позвольте нам с Кадуром идти за вами.
– Разве ходят на свиданье целой толпой? Почему уже и в рога не трубить?
– А ты как думаешь, нужно-ль идти графу, куда его зовут? – спросил Коклико у Кадура.
– Сказано господин, – отвечал Кадур.
– Чорт бы тебя побрал с твоими изречениями! – проворчал Коклико.
А между тем Гуго уже подал знак маленькому слуге идти вперед и пошел за ним с полнейшей беззаботностью.
– Ну! а я думаю, что его не следует терять из виду, объявил Коклико; пойдем, Кадур.
– Пойдем.
В это время года ночь наступала рано. Париж тогда освещался кое-где фонарями, от которых если и было немного светлей там, где они горели, за то дальше темнота становилась еще гуще. Все лавки были заперты. Небо было серое и мрачное. Густая тень падала от крыш на улицы, по которым прокрадывались у самых стен редкие прохожие, поспешая домой. Гуго и посланный за ним человечек шли очень скоро. Коклико и Кадур, закутанные в плащи и, опасаясь быть замеченными, едва за ними поспевали. Но, к счастью, на Гуго было светлое платье, и они не теряли его из виду и следили за ним по лабиринту улиц между высокими домами. С неба ничто не светило; темнота становилась все черней я черней.
– Славная ночка для засады! – проворчал Коклико, пробуя, свободно ли ходит шпага в ножнах.
Девять часов пробило в ту самую минуту, как Гуго и маленький слуга поворачивали из-за угла в улицу дез-Арси, которая открывалась перед ними, будто черная трещина между двумя рядами старых серых домов.
– Подождите здесь, сказал провожатый, а я постучу легонько в дверь маленького домика, где вас ждут, я посмотрю, что там делается. При первом ударе, который вы услышите, не теряйте ни минуты…
Он побежал по середине улицы и почти тотчас же пропал в густой тени. Скоро шаги его замолкли и через несколько минут, среди глубокой тишины, Гуго услышал сухой удар, как будто от молотка в дверь. Он бросился вперед, но в ту минуту, как он поровнялся с черной папертью соседней церкви, толпа сидевших там в засаде людей быстро выскочила и бросилась на него.
