В огонь и в воду

После сцены накануне её отъезда в Париж, оставшись с глазу на глаз со своими мыслями, она сильно покраснела, вспомнив прощанье с Гуго, вспомнив, как у неё, под влиянием позднего часа и веяния молодости, вырвалось почти признание, потому что разве не признанием был отмеченный ногтем стих из Конелева Сида?

Как! она, Орфиза де-Монлюсон, герцогиня де-Авранш, покорена каким-то дворянчиком из из Гаскони! Она, которой поклонялась вельможи, бывшие украшением двора, в одно мгновенье связала себя с мальчиком, у которого только и было за душой, что плащ да шпага! гордость её возмущалась и, сердясь на самое себя, она давала себе слово наказывать дерзкого, осмелившегося нарушить покой её. Но если он и выйдет победителем из указанной ею борьбы, – он сам еще не знает, какими усилиями, какими жертвами придётся ему заплатить за свою победу.

С первых же дней, Орфиза доказала Гуго, какая перемена произошла в её планах. Она приняла его, как первого встречного, почти как незнакомого.

Затерянный в толпе посетителей, спешивших поклониться всеобщему идолу, Гуго почти каждый раз встречал и графа де-Шиври в отеле Авранш; но, продолжал осыпать его всякими любезностями, тем не менее граф Цезарь, носившийся в вихре увеселений и интриг, относился к нему, как вельможа к мелкому дворянину. Но у Гуго было другое на уме и он не обращал внимания на такие мелочи.

Взобравшись на третий этаж невзрачной гостиницы, где Кадур нанял ему квартиру, он предавался угрюмым размышлениям и печальным заботам, которые легко могли бы отразиться и на его расположении духа, если б у него не было хорошего запаса молодости и веселости, которого ничто не могло одолеть.

Орфиза, казалось, совсем забыла разговор с ним накануне отъезда из Мельера, и как будто бы мало было одного уже этого разочарования, причины которого он никак понять не мог, – еще и жалкая мина Коклико, состоявшего у него в должности казначея, окончательно представляла ему все на свете в самом мрачном виде.

Каждый раз, как Гуго спрашивал у него денег для какой-нибудь из тех издержек, которые у молодых людей всегда бывают самыми необходимыми, бедный малый встряхивал кошелек как-то особенно и нагонял на Гуго самые грустные размышления, из туго набитого, каким этот кошелек был еще недавно, он делался легким и жидким, а у Гуго было всегда множество предлогов запускать в него руку, так что очень скоро он и совсем должен был истощиться.

– Граф, – сказал ему как-то утром Коклико, – наши дела дольше не могут идти таким образом: мы стягиваем себе пояса от голода, а вы всё расширяете свои карманы; я сберегаю какой-нибудь экю в три ливра, а вы берете напротив луидор в двадцать четыре франка. Мое казначейство теряет голову…

– Вот поэтому-то и надо решиться на важную меру…. Подай-ка сюда свою казну и высыпь ее на стол: человек рассудительный, прежде чем действовать, должен дать себе отчет в состоянии своих финансов.

– Вот, извольте смотреть сами, – отвечал Коклико, достав кошелек из сундука и высыпав из него все перед Гуго.

– Да это просто прелесть! – вскричал Гуго, расставляя столбиками серебро и золото. – Я, право, не думал, что так богат!

– Богаты!.. граф, да ведь едва ли тут остается…

– Не считай, пожалуйста! это всегда накликает беду! Бери, сколько нужно из кучки и беги к портному; вот его адрес, данный моим любезным другом, графом де-Шиври, и закажи ему полный костюм испанского кавалера…. Не торгуйся! Я играю на сцене с герцогиней де-Авранш, которая удостоила оставить для меня роль в одной пасторали, и я хочу своим блестящим костюмом сделать честь её выбору. Беги же!

– Но завтра, граф? когда пьеса будет разыграна?…

– Это просто значит оскорблять Провидение – думать, что Оно так и оставит честного дворянина в затруднении. Вот и Кадур тебе скажет, что если нам суждено быть спасенными, то несколько жалких монет ничего не прибавят на весах, а если мы должны погибнуть, то все наши сбережения ни на волос не помогут!

– Что написано в книге судеб, того не избегнешь, – сказал араб.

– Слышишь? ступай же, говорю тебе, ступай скорей!

Коклико развел только руками от отчаянья и вышел, оставив на столе кое-какие остатки золотых и серебряных монет, которые Гуго поспешил смахнуть рукой к себе в карманы.

Действительно, Орфиза де Монлюсон вздумала устроить сцену у себя в отеле и, чтоб обновить ее, выбрала героическую комедию и сама занялась раздачей ролей между самыми близкими своими знакомыми. Граф де Монтестрюк, граф де Шиври, кавалер де Лудеак, даже сама принцесса Мамиани должны были играть в этой пьесе, навеянной испанской модою, всемогущею в то время. Надо было совершенно подчиниться её фантазии и не спорить, а то она тотчас же выключит из числа избранных.

– Судя по всему, – сказал кавалер своему другу Цезарю, – нам-то с тобой нечего особенно радоваться… В этой бестолковой пьесе, которую мы станем разыгрывать среди полотняных стен в тени картонных деревьев, тебе достанется похитить красавицу, а Монтестрюку – жениться на ней… Как тебе нравится эта штука? Что касается до меня, то осужденный на смиренную роль простого оруженосца, я имею право только вздыхать по моей принцессе… Меня просто удивляет, как серьезно наши дамы, Орфиза и Леонера, принимают свои роли на репетициях… И нежные взгляды, и вздохи – а все у них только для героя!

– Ты не можешь сказать, что я пренебрегаю твоими советами, – отвечал Цезарь; – но всякое терпенье имеет же пределы… а репетиции эти произвели на мой рассудок такое действие, что я решил приступить скоро к делу: как только разыграем комедию, я покажу себя гасконцу, а там будь что будет!

– Ты увидишь сам тогда, быть может, что и я не терял времени… Не на одни тирады и банты ушло у меня оно…

Дело в том, что уже несколько дней Лудеак связался с каким-то авантюристом, таскавшимся повсюду в длинных сапогах с железными шпорами и при длиннейшей шпаге с рукояткой из резной стали. Он был сложен геркулесом и встретить его где-нибудь в лесу было бы не совсем безопасно. Он всегда был одет и вооружен, как рейтар накануне похода. Лудеак водил его с собой по лучшим кабакам Парижа и очень ценил этого капитана д'Арнальера, заслуги которого, уверял он, были плохо вознаграждены правительством короля.

Все знакомые Лудеака не могли понять, зачем он таскает за собой повсюду ненасытимый аппетит и неутолимую жажду этого свирепого рубаки, напоминавшего собой героев тридцатилетней войны.

Граф де Шиври должен был узнать об этом все обстоятельно утром в тот самый день, когда назначено было представление, для которого лучшие модистки Парижа изрезали на куски столько лент и дорогих материй.

В это самое утро к нему вошел кавалер де Лудеак и, приказав подать завтрак, затворил очень старательно все двери.

– Я всегда замечал, – сказал он, – что обильный и изысканный стол способствует зарождению мыслей и дает им возможность порядочно установиться; поэтому-то мы с тобой и станем толковать между этим паштетом из куропаток и блюдом раков, да вот этими четырьмя бутылками старого бургонского и светлого сотерна…

Он приступил к паштету и, налив два стакана, продолжал:

– Я говорил тебе на днях, что не потерял даром времени; сейчас ты в этом убедишься. Что скажешь ты, если мы превратим милую комедию, в которой будем выказывать наши скромные таланты, в самую очаровательную действительность?

Цезарь взглянул на Лудеака.

– Не понимаешь? Хорошо; вот я тебе растолкую. В нашей комедии, неправда-ли, есть берберийский паша, роль которого ты призван выполнить, – паша, похищающий, несмотря на её крики, благородную принцессу, из которой он намерен сделать себе жену на турецкий лад?

– Ну, знаю! ведь я же сам буду декламировать две тирады во вкусе актеров Бургонского отеля, одну – описывая свою пламенную страсть, а другую – изливая свою бешеную ревность.

– Ну вот! благодаря моей изобретательности, паша мавританский похитит в самом деле Орфизу де Монлюсон в костюме инфанты. Когда ей дозволено будет приподнять свое покрывало, вместо свирепого Абдаллы, паши алжирского, она увидит у ног своих милого графа де Шиври… Остальное уже твое дело.

– Я отлично понимаю эту развязку, которая так приятно поправляет пьесу, даже охотно к ней присоединяюсь; но-какими средствами думаешь ты дойти до этого изумительного результата?

– Средства очень просты и могут позабавить твое воображение. Мне попался под руку человек, созданный богами нарочно, чтобы выручать из затруднительных обстоятельств. Он совершенно в моем полном распоряжении. Это – солдат, готовый помогать за приличную награду. Мне сдается, что он когда-то кое-что значил у себя на родине… Несчастье или преступление сделали его тем, что он теперь… Все у меня предусмотрено; я рассказал ему все наши дела. Он подберет себе несколько товарищей без лишних предрассудков, проберется в отель Авранш, где его никто не заметит среди суеты и шума, расставит своих сообщников по саду или рассеет их между прислугой и, по условленному заранее сигналу, героиня комедии, вышедшая подышать свежим воздухом, попадает в сильные руки четырех замаскированных молодцов, предводительствуемых моим капитаном… Он становится во главе процессии и в одну минуту они укладывают ее в заранее приготовленную карету со скромным кучером, которая будет ожидать рыдающую красавицу за калиткой, а ключ от этой калитки уже у меня в кармане.

Лудеак налил стакан бургонского Цезарю и продолжал:

– Меня уверяли, что похищенные невинности не слишком долго сердятся на прекрасных кавалеров, умеющих выпросить себе прощение в таком огромном преступлении. А так как я никогда не сомневался в силе твоего красноречия, то мне кажется, что, разразившись несколькими залпами вздохов, Орфиза де Монлюсон простит наконец герцогу д'Авранш.

Последние слова вызвали улыбку у графа де Шиври.

– Ну, а ежели кто-нибудь из недогадливых рассердится и обнажит шпагу? – сказал он. – Про одного уже нам известно, что он в состоянии не понять всей остроумной прелести твоего плана!

– Тем хуже для него! Не твоя ведь будет вина, если в общей свалке какой-нибудь ловкий удар научит его, как полезна бывает иногда осторожность! Я по крайней мере не вижу в том никакого неудобства.

– Да и я тоже! Впрочем, если припомнишь, еще когда я решил, что Орфиза де Монлюсон должна переехать в Париж, у меня в уме уже зарождалось нечто похожее.

– Значит, это дело решенное, и я могу сказать своему капитану, чтоб строил батареи?

– По рукам, кавалер! дело не совсем то, правда, чистое, но ведь пословица гласит: ничем не рискуя, ничего и не выиграешь.

– За твое здоровье, герцог!

Лудеак осушил до последней капли и красное, и белое вино из четырех бутылок и, поправив кулаком шляпу на голове, сказал в заключение:

– Вот ты увидишь сам сегодня вечером, каковы бывают оруженосцы в моем роде!

К началу представления, блестящая толпа собралась в отеле Авранш, ярко горевшая бесчисленными огнями. Внимательный наблюдатель мог бы заметить, среди пышно разодетого общества, сухого, крепкого и высокого господина с загорелым лицом, которое разделяли пополам длиннейшие рыжие усы с заостренными концами. Одетый в богатый костюм темного цвета и закутанный в бархатный плащ, он пробирался изредка к каким-то безмолвным личностям, шептал им что на ухо и вслед затем они рассыпались по саду или втирались в толпу лакеев, толпившихся у дверей и по сеням.

Высокий господин встретился раз с Лудеаком и, проходя мимо друг друга, они быстро обменялись несколькими словами вполголоса, после чего Лудеак возвратился напевая за кулисы.

Граф де Шиври, в мавританском костюме, ожидал только сигнала, чтобы выходить на сцену.

– Все идет хорошо, шепнул Лудеак, подойдя к нему.

– Что вы говорите?… – спросила Орфиза, окруженная еще двумя или тремя горничными, которые то закалывали булавку в кружевной бант, то поправляли гребнем упрямую буклю.

– Я говорю, что все идет отлично, – отвечал Лудеак. – Мне кажется, даже, что последствия этого вечера превзойдут все наши ожидания.

Раздались три удара и спектакль начался.

Портной, к которому обратился Гуго по рекомендации Цезаря де Шиври, отличился на славу. Такого чудесного испанского костюма никогда не встречалось при дворе Изабеллы и Фердинанда-католика. Одушевленный новостью своего положения, ярким освещением залы, великолепием нарядов, живой интригой самой пьесы, но особенно улыбкой и сияющей красотой Орфизы, Монтестрюк играл с таким жаром, что заслужил оглушительные рукоплескания. Была минута, когда, упав к ногам взятой в плен прекрасной инфанты, он клялся посвятить себя на её освобождение с таким увлечением, с таким гордым и искренним видом, что Орфиза забыла свою руку в руке коленопреклоненного перед ней юного мстителя. Все общество пришло в восторг.

Успех этот Гуго разделял впрочем с принцессой Мамиани, окутанной в вышитое золотом покрывало и одетой в усеянное драгоценными камнями платье султанши, обманутой своим повелителем. В одной сцене, где она изливала свои страдания вследствие открытой внезапно неверности, она выразила жгучую ревность таким хватающим за душу голосом, что смело могла сравниться с первоклассными трагическими актрисами. Слезы показались на глазах у зрителей.

Между тем таинственная личность, с которой шептался Лудеак, скрывалась в углу залы, в тени драпировок. Глаза его сверкали как у хищной птицы.

Когда принцесса Мамиани появилась на сцене, он вздрогнул и наклонился вперед, как будто готовясь броситься.

– Она! она! – прошептал он.

Лицо его странно побледнело, судорожная дрожь пробежала по всему телу.

Она опять вышла на сцену и опять он вперил в нее настойчиво-пристальный взор. Грудь его поднималась; он похож был на человека, перед которым вдруг появился призрак.

К концу представления Лудеак, уже кончивший свою роль, проскользнул к нему. Незнакомец, сам не сознавая, что делает, схватил его за руку с такой силой, что тот даже удивился.

– Кого я должен похитить, скажите, которую? – спросил он глухим голосом. – Эту брюнетку в мавританском костюме, у которой столько жемчугу и брильянтов в черных волосах?…

– Принцессу Мамиани?

– Да!.. да, принцессу Леонору Мамиани!..

– Как! разве вы ее знаете?

Человек с рыжими усами провел рукой по влажному лбу.

– Я встречал ее прежде, во Флоренции… но с тех пор случилось столько событий, что она мне представляется теперь вышедшею из царства теней!.. Так не ее?

– Э! нет… другую…

– Ту, у которой голубой шарф?

– Да, блондинку, которая играет роль инфанты, – Орфизу де Монлюсон.

– А! – произнес капитан со вздохом облегчения.

– Но что с вами? Руки у вас холодные как мрамор, а лицо – как будто покрыто снегом!

– Ничего… это часто бывает со мной в закрытом месте, где большая толпа… Это проходит обыкновенно на чистом воздухе…

Он уже сделал было шаг вперед, чтоб уйти, но, одумавшись, спросил еще:

– А как зовут этого молодого человека в розовом атласном костюме испанского кавалера?…

– Граф де Шаржполь.

– Незнакомое имя… Голос, что-то такое в наружности возбудило во мне давние воспоминания… Должно быть, я ошибаюсь.

Слова эти были прерваны громом рукоплесканий: представление кончилось, занавес опустился.

Незнакомец поправил на плечах плащ и, приподняв портьеру, пошел в сад.

– Сейчас увидимся! – крикнул ему Лудеак, между тем как зрители, отодвинув кресла и стулья, бросились на встречу Орфизе де Монлюсон, показавшейся в конце галереи вместе с графом де Шиври и с Гуго.

Принцесса шла медленно в стороне, опустив руки под золотой вуалью.

Толпа окружила Орфизу и осыпала ее похвалами, сравнивая ее с богинями Олимпа. Дамы толпились вокруг Гуго и поздравляли его с успехом.

– Посмотрите, – сказала одна, взглянув на него влажными глазами, – вы заставили меня плакать.

– А я, – сказала другая, – должна признаться, что если бы со мной заговорили таким языком, с такой страстной пылкостью, с таким пленительным жаром, мне было бы очень трудно устоять.

Принцесса Леонора прошла гордо, не останавливаясь, сквозь толпу, осаждавшую ее изъявлениями восторга и удивления, и не отвечая никому ни слова, направилась прямо к дверям в конце галереи. Через минуту она скрылась в пустом саду, где цветные огни дрожали между листьями.

Дойдя до темного угла, где уже не слышно было праздничного шума, она замедлила шаг и поникла головой на груди. Теперь ее уже не поддерживало больше волнение игры и гордость знатной дамы; она вспомнила все, что перенесла во время спектакли, и две слезы, медленно набиравшиеся под веками, скатились по её щекам.

В эту минуту перед ней встала тень на повороте аллеи, и тот самый незнакомец, который только что ушел так поспешно от Лудеака, прикоснулся к ней рукой и вывел ее из печальной задумчивости.

– Орфано! – вскрикнула она, здесь вы!

– Да, тот самый Орфано, который любил вас так сильно и думал уже, что у него в сердце ничего ни осталось, кроме пепла! Я увидел вас на сцене, слышал, что ваши уста произносили какие-то стихи, и всё существо моё вздрогнуло! Я уже не надеялся никогда вас встретить после того памятного, давнего дня, когда вы оттолкнули ногой любовь мою. Я нахожу вас… вы плачете и я чувствую снова, что вся кровь в моих жилах все-таки по-прежнему принадлежит вам!

– Да, давно это было!.. Сколько лет прошло? не знаю уже; но если я заставила вас страдать, то за вас хорошо и отмстили, поверьте мне!

И, склонив голову, хриплым голосом, с побелевшими губами, как будто говоря сама с собой, она продолжала:

– И я тоже узнала, что такое ревность; и я тоже узнаю теперь, что такое слезы!.. Как он смотрел на нее! Каким голосом он говорил ей эти стихи, в которых каждое слово – признание! и как она счастлива была, слушая его! Любовь облекала ее будто новой красотой. И все это возле меня, которой, он даже и не замечает!

Она прислонилась к дереву и помолчала с минуту.

– Не нужно ли отмстить за вас, поразить, наказать? Скажите одно слово, я готов! – прошептал Орфано.

Принцесса взглянула на него, как бы пробуждаясь от сна; потом, сделав усилие овладеть собой, сказала:

– Что вы здесь делаете?… Что привело вас сюда?… зачем? С какой целью?… Какими судьбами вы очутились в Париже?… Что вас выгнало из Италии?… Откуда вы пришли? куда идете?

Горький смех искривил губы Орфано.

– Спросите лучше у этого увядшего листа, что я попираю ногой, какой ветер сорвал его с дерева? Спросите у него, куда полетит он? Причина моего несчастья носит имя… которое вы знаете. Ее зовут Леонорой… Я бежал от её гнева, я бежал от её презрения… и с того дня я блуждаю туда и сюда, по воле какой-то фантазии или какого-то бедствия; сегодня ведет меня ненависть, завтра – меня толкает вперед бешеное желание убить кого-нибудь или самому быть убитым… То, чем я был прежде, я оставил там, где вас знал… я спустился под гору, оборвался… что за дело, чем бы я мог быть?… вы не хотели любить меня!

– И теперь Орфано де Монте-Россо, владевший дворцами и замками, стал искателем приключений, неправда ли?

– И целый сонм дьявольских страстей воет вслед за ним! Маркиз стал разбойником.

Лицо его отуманилось.

– Ах! если б вы захотели, однако же! – продолжал он, – если бы жалость тронула ваше сердце, какого человека вы сделали бы из меня!.. Для вас все мне показалось бы легким!..

– Но могла ли я, скажите сами, принять руку, окровавленную злодеянием?… Ах! мое сердце возмутилось при мысли о том. какое имя вы мне предлагаете… сумели ли вы сохранить его, скажите?

– Оставим это, – отвечал итальянец, топнув сильно ногой. – Прошедшее умерло!.. Я отдался душой и телом приключениям…. Каждый день бывает новое, кончается одно, другое тотчас начинается! Когда у меня нет своих, я охотно берусь за чужие.

– Уж не в том ли роде что-нибудь привело вас и сюда?

– Тьфу! просто – безделица!.. какая-то женщина, как я догадываюсь, противится своему обожателю; ну, вот я и взялся ее похитить, чтоб избавить ее от скучных размышлений…

– Орфиза де Монлюсон, может быть?

– Да, так именно ее мне назвали… Блондинка, которая была бы и хороша, если б вас не было рядом с нею… Легкое насилие поможет её счастью… и все окончится свадьбой… Может статься, сказали мне, что кавалер, взирающий на нее нежными очами, бросится наперекор нашим планам… Мне поручено не щадить его… и на меня не рассердятся, если удар шпаги свалит его слишком сурово наземь.

– А вы знаете этого кавалера?

– Я сейчас его видел… Судя по его взгляду, он далеко пойдет, если только ему дадут время…. его зовут, кажется, граф де Шаржполь.

Принцесса едва удержала крик, готовый вырваться у неё, и, сделав шаг в сторону, чтобы скрыть лицо свое в тени деревьев, сказала:

– Если б я положила свою руку на вашу, Орфано, и если б я попросила маркиза де-Монте-Россо оказать мне услугу; если б я попросила его в память любви его к Леоноре в то время, когда он виделся с нею в садах отца её, во Флоренции, – скажите, оказал ли бы он ей эту услугу?

Что-то влажное показалось на глазах павшего дворянина; он смиренно протянул свою голую руку.

– Правда? как тогда, вы положите вашу обожаемую ручку вот на эту?

– Можете взять ее, если поклянетесь сделать сегодня то, что я скажу.

– Клянусь!

Тонкая, белая ручка принцессы опустилась в грубую руку авантюриста. Он медленно поднес ее к губам.

– О! моя молодость! – прошептал он.

– Вы стоили лучшей участи, Орфано; но ничто не может уничтожить сделанного!.. По крайней мере, я унесу об этой встрече, которая будет между нами, вероятно, последнею, хорошее воспоминание…

– Говорите, – продолжал Монте-Россо, к которому вернулся голос и поза дворянина, – что я должен сделать?

– Я не знаю, какими средствами и с какими сообщниками вы хотите вести ваше преступное предприятие…. но я не хочу, чтобы оно исполнилось!.. я хочу, чтобы Орфиза де-Монлюсон, у которой я живу, осталась свободной…. Вы не наложите руки на неё и вы и все ваши, уйдете отсюда немедленно….

– Такая преданность у одной женщины к другой женщине! – вскричал Орфано, – А сейчас вы плакали, сейчас вы говорили о ревности? Нет, не за нее вы боитесь!

Он привлек принцессу к свету и, взглянув ей пристально в глаза, продолжал:

– Постойте! не замешан ли тут мужчина?… Мужчина этот не был ли между вами на сцене?… Не граф ли это де-Шаржполь и не сказал ли я вам, что, быть может, в пылу сватки удар шпаги поразит его насмерть?… Так это за него вы так боитесь?

– Ну, да! я не хочу, чтоб он умер!

– Вы не хотите!.. А почему?

– Я люблю его!

– Гром и молния!

Орфано оттолкнул руку принцессы; сильнейший гнев отразился на лице его, но в одно мгновенье он овладел собой и сказал Леоноре:

– Я дал вам слово и сдержу его… Сегодня ни один волос не упадёт с его головы; сегодня Орфиза де-Монлюсон останется свободной, а он останется жив… но завтра принадлежит мне, и как ни велик Париж, а я сумею отыскать графа де-Шаржполя.

– Один на одного, полагаю, человек против человека, значит?

– Капитану де-Арпальеру не нужно никого, чтоб отмстить за обиду маркиза де-Монте-Россо!.. оставайтесь с Богом, Леонора!.. А я иду назад к чёрту.

Он поспешно ушел, окутывая свою длинную фигуру широкими складками плаща, выходя из аллеи, где осталась принцесса, он встретил Лудеака, который шел с озабоченным видом.

– Я повсюду ищу вас, – сказал Лудеак, увидев его; – видите, вон там граф де-Шиври гуляет с Орфизой де-Монлюсон. Сад почти пуст; ваши люди, которых я узнал по лицу, бродят под деревьями. Самая благоприятная минута! подайте скорей сигнал, и в одно мгновенье все будет кончено. Смотрите, вот и граф де-Шаржполь там, как бы нарочно для того, чтоб его можно было дернуть мимоходом. Долго ли хватить кинжалом?… Ну же, на охоту!

Но капитан покачал головой:

– Не рассчитывайте больше на меня. Сегодня утром я был ваш, сегодня вечером – я ничей; завтра – посмотрим.

Раздраженный Лудеак только что открыл было рот, чтоб возразить; но Орфано прервал его:

– Знаю, что вы собираетесь мне сказать: получил деньги, тем и дело кончено. Теперь я не расположен объясняться. А деньги – вот они!.. не хочу ничего отвечать, потому что не хочу ничего делать.

Капитан вынул из кармана толстый кошелек, бросил его в ноги Лудеаку и, взяв привешенный на шее серебряный свисток, свистнул три раза, один за другим, особенным манером.

Вдоль деревьев скользнули тени и проворно исчезли среди веселых огней иллюминации, вслед за капитаном, который пошел, не оглядываясь, прямо к калитке сада.