Семья Рин

– Нет! Твое имя – Айрини! – торжественно говорит отец.

– Айрини?.. – заинтригованно повторяю я.

– Так звали даму в книге одного английского писателя – Айрини. Это дама из высшего света! Она была загадочная и превосходная! – поясняет отец.

То, что отец удостоил меня сравнением с какой-то дамой из высшего света, приводит меня в восторг.

– Ого! Загадочная и превосходная! О, я тоже буду такой! – восклицаю я.

Отец и мать поженились по любви, но к моему рождению эта любовь прошла. Тогда я, конечно, не понимала их отношений. В них, по-видимому, было довольно много житейской грязи, но, пока не доходило до открытых стычек, у родителей хватало ума с грехом пополам держать свои счеты подальше от детей.

У отца была любовница-китаянка. Моя мать давно смирилась с наличием китаянки, но не могла смириться с тем, что он делал этой женщине щедрые подарки, оттягивая, таким образом, деньги от семейного бюджета. Думаю, что отношения моих родителей можно было бы назвать бесконечным нейтралитетом, при котором мать и отец почти не разговаривали друг с другом. Нейтралитет изредка переходил в недолгое семейное благоденствие, но чаще нарушался скандалами и сценами со слезами и рукоприкладством – обычно из-за денег.

Я вспоминаю, как я, маленькая девочка, просыпаюсь от приглушенного шума в гостиной, вскакиваю и бегу туда. Притаившись у дверей, я с детским ужасом наблюдаю, как растрепанная мать пытается что-то вырвать из рук отца.

– Негодяй! Я так и думала! Ты уже и до этого скатился! – страстно обвиняет мать.

– Уйди с дороги, – коротко говорит отец.

– А те деньги? тоже пошли этой шлюхе? А дети пусть с голоду помирают, да?!

Отец отталкивает ее. Она бросается на него. Он очень сильно, больше не сдерживая злость, толкает ее, она падает.

Мать срывается на крик:

– Ах, свинья! Ненавижу! Если бы не дети!..

Мимо меня вихрем проносится Анна, врывается в комнату, обнимает мать, помогает ей встать.

– Мамочка!.. Мамочка! что этот подлец опять тебе сделал?.. – с плачем спрашивает она.

Я тоже начинаю плакать. Лидия, которая уже прибежала и стоит рядом, тоже всхлипывает.

Отец выходит, делая вид, что не замечает нас, – и надолго покидает дом, скорее всего, отправляется к своей китайской любовнице.

Все стычки родителей слились в моей памяти в эту обобщающую сцену. Подобные эпизоды повторялись бесчисленное количество раз с некоторыми вариациями: то вдруг в ссору вместо Анны вклинивался Александр, то мы с Лидией начинали разнимать родителей, то анекдотическим образом внезапно в самый разгар конфликта выяснялось, что в другой комнате загорелась занавеска от солнечного луча, прошедшего через забытую кем-то лупу, – и все, забыв о разногласиях, бросались тушить пожар.

Но несмотря на то, что у нас были свои «скелеты в шкафу», я бы не назвала себя ребенком с ужасным детством, а семью несчастливой. Не было даже раскола детей на лагери поддержки кого-то из родителей, если не считать Анны, которая всегда была настроена против отчима. Обычная семья среднего класса из Французской концессии. Только сейчас – спустя много лет – я начинаю понимать, что росла в довольно экзотичном окружении. Но тогда эта экзотика воспринималась как норма, как часть жизни.

Иногда в памяти всплывают картинки из прошлого, которые заставляют меня думать, что моя семья в некотором смысле могла считаться счастливой. Редкие моменты, когда мы все ощущали себя как единое целое. Эти эпизоды содержат такой запас счастья, что, даже просто вспоминая о них, я чувствую себя счастливой.

Такое понимание единения с моими родными однажды снизошло на меня в кинотеатре, где мы сидели все вместе в одном ряду и смотрели картину с печальным концом.

Мать, сестры и я дружно заливаемся слезами. Александр и отец насмешливо посматривают на нас.

– Вот дурочки – плачут! Смотрите на них! Скоро все платки прорвутся! – шепотом по-русски издевается над нами Александр.

Тема платков действительно назрела. Лидия громко сморкается. Я тоже громко шмыгаю носом.

Отец, сидящий в конце ряда, достает платок из кармана и передает нам его через Александра, бормоча что-то про необходимость «предотвращения всемирного потопа».

После киносеанса мы возвращаемся целой процессией домой по ночной улице. Мать и Анна впереди. За ними бредем я и Лидия, в лицах изображая героев только что просмотренной картины. За нами – брат. Отец медленно едет за нами в автомобиле.

– Ах сэр! вы разбили мне сердце! мне жизнь не дорога без вас! – страстно восклицаю я, прижимая руки к груди.

– Нет! было вот так: «Ах, сэр! я погибну от любви к вам!» – поправляет меня Лидия.

Впереди мать рассуждает с Анной тоже на тему любви, но немного в другом ключе.

– Да… Настоящие мужчины умеют сильно любить… Как же я мечтаю, чтобы вы, мои девочки, встретили таких!.. Но – увы! Такие мужчины редки… Пример с вашим отцом показывает, что… К сожалению, это… Хотя тебе рано об этом знать… – Мать вздыхает, и, оборачиваясь, зовет: – Ирина, Анна! Где вы там! Почему вы так отстали?

– Я не Анна, мам, – насмешливо откликается Лидия, и все дети хихикают.

– Ох, прости господи!.. – сокрушенно говорит мать.

Александр задерживается у лотка и покупает китайские сладости на деньги, которые дал ему отец. Он догоняет меня и Лидию.

– Мадемуазель! силь ву пле! – галантно говорит он, вручая каждой из нас по пригоршне.

– Мерси, – жеманно благодарит Лидия, и я вслед за сестрой, старательно подражая ей, с той же интонацией тяну «мерси». Но Александр уже не слышит меня – он бросается догонять мать и Анну и тоже одаривает их липучками, приговаривая: «Мадам, мадемуазель, силь ву пле!»

Иногда мать устраивала в квартире масштабную генеральную уборку – это было очень увлекательно. На свет божий вытаскивались все вещи, которые валялись забытые в дальних углах, и, пока их чистили, мать вспоминала и рассказывала нам истории о том, откуда они взялись.

В такие дни мать нанимала двух-трех работниц-китаянок, а мы, дети, помогали им таскать кипяток в ведрах, или сортировали белье и одежду, или сами стирали, или протирали то, что требует особенно деликатного обращения. В те моменты казалось, что весь мир сосредоточен вокруг семьи Коул.

Вот в моей памяти оживает картинка, как мы все с энтузиазмом занимаемся общим делом: Лидия выкручивает и развешивает выстиранное белье, я сортирую одежду по корзинам, мать и работница-китаянка ставят на огонь таз с водой. Анна в глубине кухни полощет уже чистое белье, затем начинает строгать мыло для мыльного раствора – ей помогает Лидия; чуть поздней к ним присоединяюсь я.

Мы строгаем мыло и слушаем историю о том, как мать сбежала в Шанхай из большевистской России со своим первым мужем и трехлетней Анной. Мы знаем эту историю наизусть, но каждый раз снова завороженно слушаем ее, потому что она напоминает нам сказку.

– …А когда мы, русские беженцы, получили наконец разрешение от властей сойти на берег, первое время мы жили в страшной нищете! Я с Анной на руках, – рассказывает мать. – Анна была вот такая крошечная и постоянно просила «мамочка, дай хлебушка»… Это было в двадцать втором, да, в двадцать втором… Подумать только, совсем немного времени прошло, а как все изменилось…

– Я совсем ничего такого не помню… Невероятно… Не может быть… – с сомнением говорит Анна, сидящая рядом со мной.

– Еще бы!.. Тебе было три года… Но потом я сразу сориентировалась и вышла замуж за Джорджа – и стало полегче. Мне завидовали очень многие: ведь я была не так уж и молода, и с ребенком – но мне удалось и создать опять семью, и получить американское гражданство. А потом, через год, родились двойняшки – их назвали в честь русских дедушки и бабушки, их в России замучили большевики; а еще через год родилась Ирочка…

Я, услышав свое имя, поднимаю голову и настораживаюсь, готовясь насладиться коротким мигом внимания к моему положению в семейных хрониках.

– Я так назвала тебя в честь старшей сестры… Она, бедняжка, тоже погибла в гражданскую… – вздыхает мать и готовится еще что-то сказать обо мне, моем имени и моей погибшей от рук большевиков русской тете, по всей видимости, замечательной, потому что не зря же меня назвали в ее честь.

Однако Анна перебивает:

– То, что ты говоришь, мамочка, напоминает эпизод из Средних веков…

Мать вздыхает.

– Да, теперь-то мы избалованы хорошей жизнью. Вам и представить невозможно, каково оказаться без крова на чужой земле! Эх, девочки мои!.. Вы живете сейчас, не зная горя, – вы не представляете, какой ценой я создавала это благополучие! Вот что я скажу: всегда держитесь друг друга! Самое дорогое, что может быть, – это семья! Кто поможет тебе в этом мире, если не самые родные, близкие люди? – Никто!

Лидия брызгает водой из таза на кошку, сидящую на подоконнике, – кошка взвивается и убегает. Я перестаю вслушиваться в то, что говорит мать, и хохочу вместе с Лидией. До сих пор жалею, что отвлеклась: может быть, именно в тот раз мать рассказала что-то очень важное о нашей семье – что-то такое, что позволило бы моей памяти настолько сильно зацепиться за моих родных, что они смогли бы остаться со мной и после того, как воспоминание погаснет.