Звенья разорванной цепи

– Мы услышали звон стекла и сразу догадались, – на чистом русском языке произнес казак Полтавской губернии. – Из своего окна мы увидели человека, убегающего по улице. Темнота скрыла его.

– Совсем они тут обнаглели, – задумчиво сказала Флора и развернула донесение евпаторийского осведомителя секретной канцелярии Ее Величества, чтобы немедленно его прочитать.

Энвер, смелостью в бою никогда не отличавшийся, на коленях же добрался до диванчика, который стоял далеко от окна, сел на него и большим красным платком вытер пот, льющийся со лба. Он надеялся, что с улицы разглядеть людей на втором этаже дома и в слабо освещенной комнате никому не удалось бы. Стреляли просто по окну. Но террорист, конечно, знал о проживающей в этом номере русской путешественнице.

Такие сведения мог ему передать лишь человек, работающий в «Сулу-хане». Следовательно, под подозрение попадали два конюха, повар и его помощник – мальчишка-поваренок, конторщик и три прислужника, накрывающие столы в чайхане и убирающие в комнатах за постояльцами. Можно предположить, что имам Джума-Джами при постоянных и дружески-деловых отношениях с Энвером не очень-то ему доверяет и потому держит в «Сулу-хане» своего лазутчика. Подобный вывод огорчал Дервиша больше всего и заставлял беспокоиться о будущем.

– Хорошее донесение, подробное и основательное, – нарушила молчание курская дворянка, отложив в сторону бумагу. – В связи с военными действиями против османов ставки по вознаграждению конфидентов у нас возросли. Ты, Энвер, получишь за него десять золотых червонцев. Плюс к ним – четыре рубля серебром за разбитое окно и те неприятные чувства, которые ты испытал при сем внезапном приключении…

На следующий день с утра пораньше поручик Екатеринославского кирасирского полка Остап Чернозуб отправился в штаб-квартиру гарнизонного батальона и встретился там с его командиром – подполковником Шаболдиным. Он передал подполковнику стрелу, но без полоски холста с татарской надписью и свой рапорт, в коем описывал случившееся в «Сулу-хане» и требовал разбирательства по существу дела. Это не вызвало у командира батальона никакого энтузиазма. Он сказал кирасиру, что татары здесь пошаливают давно, а коль стрела никого не задела, то и причин нет начинать следствие.

Гораздо больше Шаболдина заинтересовало прибытие в крепость, его командованию вверенную, княгини Мещерской, супруги заместителя управляющего конторой Севастопольского порта. Он что-то уже слышал об этой женщине, хотя и занял свою должность относительно недавно, полгода назад, будучи с повышением в чине переведен из Копорского пехотного полка. Чернозубу пришлось довольно долго отвечать на вопросы любознательного штаб-офицера. Сошлись на том, что завтра подполковник нанесет визит знатной даме в ее апартаментах на постоялом дворе между десятью и одиннадцатью часами утра.

Тем временем сама Аржанова беседовала с Абдулла-беем из рода Ширин, при хане Шахин-Гирее бывшем каймакамом, то есть управляющим округом Гезлеве, и его младшей сестрой Рабие. Беседа протекала в саду городской усадьбы татарского вельможи, под журчание фонтана, в тени огромного тисового дерева, на хорассанском ковре, расстеленном на невысоком квадратном топчане под ним. Абдулла-бей по традиции угощал дорогую гостью кофе, сладкими коржиками «къурабие», засахаренными фруктами.

Восточный этикет позволял ему при этом полулежать на подушках, курить кальян, с умилением наблюдать за детьми от четырех его жен, играющими неподалеку в прятки. Рабие, чья красота с возрастом не увядала, а только делалась более пышной и яркой, с обожанием смотрела на русскую подругу. Ведь они давно не видались.

Аржанова приехала к Абдулла-бею с просьбой о сотрудничестве. Он по-прежнему принадлежал к так называемой «русской партии», имевшей среди крымско-татарской знати немало сторонников. В 1783 году крымчанин вместе со старшим братом Мехметом оказал русским большие услуги, обеспечив спокойное и бескровное отречение от престола последнего крымского правителя – светлейшего хана Шахин-Гирея. Награда за таковое деяние была щедрой. Род Ширинов существенно увеличил свои земельные владения на востоке полуострова. Да и в округе Гезлеве Абдулла-бею передали поместья двух мурз, по глупости и упрямству сбежавших в Турцию.

Курская дворянка рассказывала бывшему каймакаму о штурме османской крепости Очаков, о молодом султане Селиме, пожелавшем снова оккупировать Крым, о татарском недоумке Бахт-Гирее, согласившемся занять странную должность хана, у которого нет ханства. Абдулла-бей только улыбался. Рядом с ним на подушке лежал переплетенный в желтую сафьяновую кожу томик стихов Гийаса ад-Дина Умара ибн Ибрахима ал-Хайама. Этот знаменитый персидский поэт, философ, математик и астроном жил в XI столетии в провинции Хорассан.

Абдулла-бей выучил персидский язык, равно как и французский, в медресе для детей султанских придворных в Стамбуле, затем путешествовал по Европе, участвовал в Первой русско-турецкой войне и летом 1770 года наблюдал разгром османской армии при реке Кагул. Крымско-татарский отряд спасся, вовремя бежав с поля битвы в крепость Ак-керман. С тех пор блестящий представитель старинного и богатого рода Ширин разуверился в мощи повелителя всех правоверных. Он поставил на пришельцев с далекого Севера и не прогадал. Но успех в жестокой игре не изменил его характера, довольно-таки флегматичного.

Ныне, перечитывая произведения Умара ибн Ибрахима ал-Хайама, крымчанин нашел в них подтверждение своим мыслям. Он решил переводить рубаи, или четверостишия на тюрко-татарский язык, дабы донести до соплеменников, еще не успокоившихся после недавних событий, великую мудрость древнего философа. В ответ на суровые речи русской путешественницы Абдулла-бей тоже процитировал стихотворение из книги, переплетенной в желтый сафьян:

«Мы из глины, – сказали мне губы кувшина, —
Но в нас билась кровь цветом ярче рубина…
Твой черед впереди. Участь смертных едина.
Все, что живо сейчас, завтра – пепел и глина!»

Аржанова сильно сомневалась в том, что завтра станет пеплом и глиной. Это как-то не входило в ее планы и абсолютно противоречило намерениям правительства императрицы Екатерины Второй. Подобных превращений россияне ожидали только от своих лютых врагов, а сами хотели жить долго, бурно, богато и счастливо, торжествуя победы, радуясь новым свершениям.

Однако намек татарского вельможи Анастасия поняла. Прибегнув к причудливому восточному красноречию, Абдулла-бей, человек умный, известный и влиятельный, отказывался снова помогать ей, вмешиваться в русско-турецкие распри. Не спеша покуривая кальян в саду, где в конце апреля распустились бело-розовые цветы на абрикосовых деревьях, где пели птицы, где фонтан вел неумолчный рассказ о чем-то прекрасном, но – увы! – непонятном, он вроде бы советовал Флоре забыть о таком фантоме, как долг службы, и взглянуть на окружающее иначе.

Рабие, подав вторую чашку кофе княгине Мещерской, встретилась с ней взглядом и в испуге опустила глаза. Русская путешественница сердилась. Если же Аржанова приходила в ярость, то никакого задушевного разговора у них обычно не получалось. А младшая сестра Абдулла-бея хотела побыть с подругой подольше и приглашала ее в турецкую баню, ведь сегодня среда – женский день в этом роскошном помывочном заведении.

Молчание становилось угнетающим.

Татарский вельможа, хитро щуря глаза, наблюдал за гостьей. Понемногу она справилась со своими чувствами. Никогда нельзя откровенничать с этими собаками-мусульманами. Сколько ни плати им золота, они останутся прежними – людьми иного, варварского кочевнического мира, чуждого христианским ценностям. Быть готовым к любой неожиданности есть удел всех, кому государыня поручила дружить с ними во имя единства великой Империи.

Горячий черный кофе, наполнявший чашку до краев, показался Аржановой на вкус горше, чем полынь. Но курская дворянка медленно выпила его, поставила чашку на столик и, улыбнувшись Рабие, спросила, сейчас она хочет ехать в баню или попозже. Младшая сестра Абдулла-бея радостно хлопнула в ладоши:

– Шу-саатъ, джаным!

– Пек яхши[5 - – Сейчас, душа моя!– Очень хорошо… (тюрк. – татар.)].

Турецкая баня, или «хамам», располагалась в Гезлеве-Евпатории совсем недалеко от соборной мечети Джума-Джами и, пожалуй, не уступала ей по красоте архитектурных форм и добротности. Девять куполов с круглыми окнами на самом верху, толстые и высокие стены, сложенные из бута и местного оолитового известняка, нарядная арка у главного входа. Внутри имелся просторный предбанник с мраморными полками и полом, за ним так называемый аподиторий – квадратное помещение с фонтаном – и далее – девять отсеков-комнат и небольших залов, где клубился плотный желтоватый пар, из кранов текла холодная и горячая вода, и на теплом мраморном подиуме, облитом мыльным раствором, сидели и лежали обнаженные мусульманки.

Хамам – единственное публичное место для восточной женщины, куда она могла выйти из своей тюрьмы-гарема, избавившись от жесткого и бесконечного контроля и угнетения. Оттого турчанки и татарки проводили в бане по нескольку часов. Сначала они принимали водные процедуры, потом переходили в аподиторий и, отдыхая от парной, располагались там на мраморных скамьях, пили кофе и шербет, курили кальян, болтали и смеялись. Собственная и чужая нагота нисколько их не смущала. Наоборот, с особой чувственностью, присущей южным народам, они наслаждались ею, оценивающе разглядывали друг друга и со знанием дела обсуждали женские прелести, иногда вспоминая и о некоторых деталях мужской красоты.

Когда Аржанова осенью 1780 года впервые попала в евпаторийскую баню, то была ошеломлена подобными откровенными нравами. Здесь Рабие увидела русскую путешественницу и сама познакомилась с ней. Крымская красавица сходу предложила Анастасии свою любовь. Однако никаких инструкций на сей счет Флора от начальства не получала. Кто такая Рабие, она тоже не знала и вежливо отклонила необычное предложение. Лишь позже выяснилось, что старший брат юной татарки – каймакам округа Гезлеве, и он давно ищет надежный контакт с русскими.

Естественно, разработку нежданно появившегося сторонника поручили Флоре. Она понравилась татарскому вельможе. Вероятно, рекомендации его любимой сестры тут сыграли роль. Их сотрудничество оказалось плодотворным и вполне успешным, кардинально повлиявшим на политическую ситуацию в Крымском ханстве. От него выиграли все: и Абдулла-бей, и курская дворянка. Между погонями, засадами, перестрелками, а также переговорами с кичливой крымско-татарской знатью кое-что перепало и страстной Рабие…

За прошедшие девять лет ничего не изменилось в великолепной бане возле мечети Джума-Джами. Котлы все также нагревали воду, и она по свинцовым трубам поступала к кранам. Поверхность мраморного подиума оставалась гладкой и теплой. В отдельном кабинете по-прежнему трудилась отличная массажистка Эмине, а в небольшом бассейне, куда вела дверь из кабинета, плескалась чистейшая вода, достигавшая температуры человеческого тела. За бассейн брали особую плату, и младшая сестра любителя персидской поэзии уже за него заплатила. Совместное купание сулило много возможностей для тайных, сокровенных прикосновений.

Аржанова окунулась два раза, целомудренно поцеловала подругу в щеку, потом завернулась в простыню и ушла в аподиторий. После сегодняшнего разговора с Абдулла-беем никакие обязанности службы не давлели над ней.

Конечно, кто-то из женщин, связанных с исламским террористическим подпольем, увидел здесь русскую «Кызъ Шайтан-нынъ». Разносчица шербета наливала из кувшина сладкий охлажденный напиток в фарфоровую пиалу, которую Анастасия держала в руках, отвечая сестре бывшего каймакама, усевшейся рядом с обиженным видом. Но никто не осмелится убивать гостей могущественного Абдулла-бея в городе, некогда ему подвластном…

Разговор с княгиней Мещерской получился вовсе не таким, как ожидал подполковник Шаболдин. Он прибыл на рандеву точно в назначенное время, вручил прекрасной даме букет белых роз, поцеловал протянутую руку и принялся осыпать собеседницу комплиментами в том старинном великосветском духе, когда сам служил сержантом в лейб-гвардии Семеновском полку в Санкт-Петербурге. Анастасия молча подала командиру гарнизонного батальона сложенный вдвое лист гербовой бумаги с водяными знаками, красной государственной печатью и подписью царицы «Екатерина» – простой, без завитушек и росчерков, легко читаемой.

Несколько удивленный, Шаболдин раскрыл лист и увидел, что это – рескрипт государыни, в коем предписывалось всем должностным лицам Российской империи оказывать всемерную помощь подательнице сего документа и выполнять ее просьбы незамедлительно. Теперь он вспомнил, где встречал княгиню – на царском приеме в Бахчисарайском дворце в мае 1787 года. Командир Крымского корпуса генерал-поручик Каховский сказал штаб-офицерам пехотных полков Копорского и Вятского, присутствовавшим на приеме, буквально два слова об этой красавице.

Таким образом, от куртуазной беседы ему пришлось отказаться. С милой улыбкой Анастасия Петровна предложила подполковнику чашечку кофе в утешение и вместе с ним села за столик, где стояла ваза с бисквитами, сахарница и молочник. Шаболдин добавил в чашку молока и сахара, откусил изрядный кусок от пирожного и приготовился слушать. Аржанова начала читать ему выдержки из донесения евпаторийского конфидента секретной канцелярии Ее Величества, подписывавшегося псевдонимом «Дервиш».

Кое-что о кипучей деятельности имама Хаджа-Джафар-эфенди командир гарнизонного батальона знал, но относил это к особенностям существования мусульманской общины, или «джамаата». Вмешиваться в исламскую религиозную жизнь приказа у него не было, наоборот – был приказ сохранять дружественный нейтралитет.

Аржанова между тем достала из походного баула небольшую книжку в коричневом кожаном переплете с вытесненными на обложке золотыми арабскими буквами и пояснила подполковнику:

– Так выглядит Коран, их священная книга.

Шаболдин удивился:

– Вы всегда возите ее с собой?

– Приходится. Иногда помогает при общении с мусульманами в крымской степи. Но надеюсь, нашим потомкам здесь понадобится только Библия, – она привычно листала страницы, водя пальцем по строчкам справа налево, как ведется арабское письмо. – В Коране есть немало текстов, прямо призывающих ненавидеть иноверцев и бороться с ними. Ну вот, например, сура четвертая «Женщины», аят 86-й: «Сражайся же на пути Аллаха!»; – аят 143-й: «Не берите неверных друзьями… Разве вы хотите дать Аллаху ясный довод против вас?»; – аят 150-й: «И уготовили Мы неверным унизительное наказание». Далее, сура пятая «Трапеза», аят 56-й: «О вы, которые уверовали! Не берите иудеев и христиан друзьями… А если кто из вас берет их себе в друзья, тот и сам из них. Поистине, Аллах не ведет людей неправедных!»

Открыв книгу на данной странице, Анастасия передала ее Шаболдину. Он взглянул на закорючки, точки, палочки, тире, волнистые линии, из которых состояла арабская каллиграфия, с интересом. Но узнаваемыми для европейца оставались лишь цифры.

– Чертова грамота, – усмехнулся подполковник.

– Нет, изучить ее можно, – ответила княгиня.

– И какой вывод?

– Очень простой. Переход «джамаата» от мирных молитв в мечети к поголовному истреблению неверных происходит слишком быстро и порой совершенно необъяснимо для нас. К этому надо быть готовым…

Потом они обсудили ближайшую задачу. Четыре фелюги, принадлежавшие местным рыбакам-татарам Инаету, Исляму, Максуду и Джанибеку, следовало вывести из строя на летние месяцы, пока османская эскадра с десантом на борту и оружием для повстанцев имеет шанс выйти в море и легко добраться до крымских берегов. Можно как бы случайно, по ошибке открыть по ним стрельбу из орудий крепостной батареи при возвращении в порт с уловом. Можно ночью на стоянке у причала пропилить в лодках дно. Можно применить репрессии к самим рыбакам, объявив их выход в море, скажем, по вечерам незаконным…

После встреч с Энвером, Абдулла-беем, Рабие и подполковником Шаболдиным курская дворянка намеревалась поехать дальше на северо-запад полуострова, в селение Курулу-Кыпчак, местожительство карачи (князя, крупного землевладельца – А.Б.) Адиль-бея из старинного рода Кыпчак. Он тоже поддерживал русских в 1782 и 1783 год, а в 1787-м, во время путешествия императрицы в Крым, продал Потемкину двести упряжных лошадей и более тысячи верховых. Кроме того, крымчанин командовал тремя сотнями своих воинов в конном татарском полку, сопровождавшем Екатерину Алексеевну от Перекопа до Бахчисарая, и в награду получил из рук царицы бриллиантовый перстень с ее вензелем.

Карачи Адиль-бей, в отличие от бывшего каймаками, иностранными языками не владел, в философии, литературе и истории не разбирался, читал и писал с трудом. Зато считал он виртуозно. Потому весьма прибыльно вел дела, торгуя с российскими купцами знаменитой крымской пшеницей, поваренной солью, кожей и опять-таки лошадьми, табуны которых в его обширных владениях не поддавались счету. Аржанову он давно знал и обычно принимал радушно.

Однако, расстелив на полу своей комнаты в «Сулу-хане» большую, метр на полметра, карту полуострова, Аржанова задумалась. Степные ковыльные равнины, сплошь закрашенные на карте желтым карандашом, тянулись от Евпатории на север, к перешейку, соединявшему Крым с европейским континентом. Черные квадратики, обозначавшие поселения, и красные нити грунтовых дорог, попадались здесь редко. Рек не было вообще. Лишь коротконогие и густогривые лошадки Адиль-бея могли чувствовать себя хорошо на этих обезвоженных пространствах. А турецкому десанту нечего делать в пустыне с выжженной травой, где летом жара достигает примерно тридцати пяти градусов.

Следовательно, и визит в Курулу-Кыпчак вовсе необязателен. Тем более что карачи привык к щедрым подаркам. Особенно он любил русские драгоценные меха – шкурки горностая и соболя. Теперь же Флора их не получила. В секретной канцелярии Ее Величества решили: хватит баловать крымских беев и мурз! Присягу на верность самодержице Всероссийской они подписали и ныне являются такими же ее подданными, как и прочие племена и народы, огромную Империю населяющие.

Как бы то ни было, но Курулу-Кыпчак и его владелец Адиль-бей со своими родственниками-степняками находился на отшибе в бывшем Крымском ханстве и большого влияния на жизнь крымско-татарского государства давно не оказывал. Подлинные творцы его внешней и внутренней политики, естественно, жили в столице, и одним из них являлся Али-Мехмет-мурза из рода Яшлав. Престарелый мурахас, или член ханского совета – Дивана – при Шахин-Гирее исполнял обязанности министра иностранных дел и твердо выступал за сближение с Россией.