Шишкин корень

Попробовал встать, левый локоть ответил острой болью. Оперся на правую руку. Сел. На булыжной мостовой рядом со мной лежал скрипичный футляр, возле него сияло глянцевым боком красное яблоко. Я засунул его в карман куртки. Поднялся.

– Па-а-а-а-берегись, – донеслось справа.

Прямо на меня неслась конная повозка. Я еле успел отскочить, схватив с мостовой футляр. Перья на шляпке милой барышни, проезжавшей мимо, трепал ветер. Стук копыт эхом отдавался в моей голове.

Вокруг сновали люди: мужчины в картузах и сапогах, женщины в шляпках и элегантных платьях, но чаще встречались бабы в длинных цветастых юбках и платках.

Что за бред? Кони, экипажи, булыжная мостовая… Слева – белая колоннада парадного крыльца. Неподалеку башня – колокольня, что ли? Похоже на церковь. Шишкин корень, где я? Ни дать ни взять девятнадцатый век!

Видать, крепко шарахнулся. Я закрыл глаза, потряс головой. В кустах вполне реалистично чирикают воробьи. Может, я сплю? Ущипнул себя за руку. Нет, не сплю вроде. Открыл глаза – снова та же картинка: церковь, мостовая, люди снуют. Некоторые уже как-то подозрительно посматривают. Внимательней всех пялится кучка подростков в смешных шароварах и темных рубахах с противоположной стороны улицы. Нет ни арки, ни дома тридцать «А», «Первая булочная» тоже испарилась. Может, это все декорации? Кино снимают?

Я подошел к парадному крыльцу, прочитал табличку: «Церковь Святого Покрова Пресвятой Богородицы». Напротив, через мостовую, за оградой стоит сооружение, очень похожее на корпус университета, – оно же здание городского Владимирского реального училища. В конце улицы просматривается остроконечная крыша Дмитровской кремлевской башни. Все настоящее, но… какое-то другое. Ого! Так это же Покровка! То же самое место рядом с аркой, только лет сто назад! Интересно, а год какой?

Пытаясь избавиться от настойчивого внимания окружающих, я неторопливо направился в сторону кремля. Но мой прикид явно бросался всем в глаза: адидасовские кроссовки и джинсы совершенно выбивались из общей модной тенденции, впрочем, как и вансовская ветровка.

Я попробовал переключить внимание на уличные строения. Музыкальная школа исчезла. Здания Государственного банка тоже нет. Дмитровская башня выглядит как обычно, только она белая. Значит, сейчас конец девятнадцатого века – начало двадцатого, не позднее 1910 года. Круто!

Я неторопливо шагал по улице и разглядывал чопорные вывески: «П. Волковъ. Парикмахеръ», «Нотарiусъ», «Полиграфъ», «Физико-механикъ. Оптикъ. К. Дмитрiевъ», «Фотографiя». Вывески с именами владельцев показались мне хвастливыми, будто на перекличке они делали шаг вперед: «Волков?» – «Я!», «Дмитриев?» – «Здесь!».

Прогромыхал по рельсам новенький нарядный и какой-то очень раритетный трамвай, с бордовыми лаковыми боками и белыми занавесками на приоткрытых окнах. Водитель в белом кителе и темном картузе гордо выглядывал из открытой кабины. Вместо буфера на передней панели трамвая поблескивала металлическая сетка. Крышу прикрывал рекламный щит: «Какао Van Houten. Самый лучшiй шоколадъ для питья».

Улица в общем-то узнаваема. Не такая нарядная, но зеленее и просторнее, что ли. Вдоль улицы высокие деревянные столбы с электрическими проводами и витыми фонарями. И трамвай тоже на электротяге. Ничего себе! Цивилизация! А я думал, что электричество только после революции 1917 года в России появилось.

Покровка гудит. Люди спешат по своим делам, заходят в торговые лавки, просто бездельничают. Цокают копыта, звенят дверные колокольчики, жужжат точильни. Где-то во дворе перелаиваются собаки, вдалеке играет трескучая шарманка. Похоже на расцвеченное черно-белое кино. Только все вокруг настоящее, можно руками потрогать.

Вот здание драмтеатра, новенькое, свежевыкрашенное. Площадь перед ним кажется больше. Афишные тумбы совсем в другом месте. Зато клумба такая же и вся в цветах. Посередине пара лавочек, и нет сумасшедших велосипедистов, скачущих по бетонным ступенькам рядом с задумчивой фигурой Евстигнеева. Откуда им быть-то? Они, как и Евстигнеев, не родились еще!

Ух ты! Вместо гостиницы «Шератон» – белоснежная церковь. Красивая, с большим округлым куполом и маленькой колокольней на его верхушке. Почти как на Исаакиевском соборе.

Чуть правее расположились извозчики. Сидят на козлах, подперев головы кулачищами, – ожидают. Двое в сторонке переминаются с ноги на ногу и гогочут.

– Эй ты, малой!

Я вздрогнул, услышав прогудевший за моей спиной бас, и обернулся.

Высоченный крепкий дядька с мясистым малиновым носом был похож на скульптуру городового в конце Покровки: усатый, как Мюнхгаузен; в белом кителе и темно-зеленых шароварах, заправленных в начищенные до блеска сапоги гармошкой; перетянутый широким кожаным ремнем с кобурой справа и саблей слева. Только вместо миниатюрной папахи его широкий лоб прикрывала фуражка с лакированным козырьком, на которой красовались герб с оленем и остроконечная бляха с номером тринадцать.

Меня окатило холодной волной недоброго предчувствия. Тринадцать! Не слишком ли часто для одного дня?

– Ты кто таков будешь? И чего здесь слоняешься без дела? – Мужик сдвинул лохматые седые брови и уткнулся в меня прожигающим, как паяльник, взглядом.

Мысли замельтешили в голове, словно мошкара вокруг лампочки. Врать я не умею, да и не знаю даже, что соврать. Скажу правду – подумает, что сумасшедший. Может, притвориться немым? Мне не привыкать – две недели в новую школу хожу и ни с кем даже словом не перемолвился. Глядишь, от немого-то и отстанет.

– Ну, что стоишь, как статуй? Как зовут тебя, спрашиваю? Аль забыл?

Я посмотрел на дядьку жалостными глазами и промычал что-то невнятное. Он подошел впритык, наклонился к моему лицу и под рычащее «шалишь!» схватил правое ухо своими железными пальцами. Послышался хруст. Боль пронзила голову. Не сдержавшись, я закричал:

– Сергей я!

– Ба, неужто прояснило? – Городовой захохотал во весь голос и отпустил наконец мое пульсирующее ухо. – Ну что, Сергей, отвечай: чьих будешь и почто здесь шастаешь?

– Шишкин я. Просто гуляю. – Я выдохнул и осмотрелся.

Ничего себе порядочки! А как же права несовершеннолетних?

Вокруг начал собираться народ: худощавый паренек моего возраста с деревянным ящиком, пара мужиков в помятых пиджаках, детвора.

– А что у тебя там?

– Скрипка. – Я приоткрыл футляр.

– Ты что ж, музицируешь али украл струмент?

– Играю. Не крал я.

– А вид у тебя чего такой чудной? Циркач, что ли?

– Ага. На скрипке играю и фокусы показываю, – съязвил я.

– Шагай-ка в участок. Там разберемся, какие такие хвокусы ты показываешь. – Городовой махнул рукой в сторону Алексеевской.

Почесав затылок, я нехотя поплелся вперед. Сопровождающий сзади звонко стучал сапогами.

– Ваше благородие, – протянул я в надежде очаровать служивого. – А за что меня в участок? Я ж никого не трогал, гулял просто.

Городовой довольно крякнул:

– В научение тебе, чтобы дурачком не прикидывался. Да и вид у тебя уж больно малахольный.

Я обернулся. Чуть левее, то и дело ныряя в толпу, за нами тенью скользил худощавый паренек из наблюдавших. Городовой его тоже заметил, но виду не подал.

– Родители у тебя есть? Где живешь-то?

Во валит усач, прямо как Акула на физике!

– Нет, сирота я… – выдавил я через силу.

Нехорошее чувство сдавило грудь. Отца, понятно, два года нет в живых. Но мама-то жива-здорова, а я сиротой прикидываюсь! О таком даже думать страшно, не то что говорить. Но скажи ему, что мать есть, – спросит, где живет. Тут я и посыплюсь.

– Нездешний я, с цирковой труппой приехал в Нижний на Всероссийскую выставку. Да и заблудился. – Спина под ветровкой вспотела.

– Врешь, бессовестный! – гаркнул городовой.

Как он догадался? Я резко остановился, и он воткнулся в меня сзади, как переполненная вешалка в гардеробе, – чуть колени не подломились.

– Честное слово, дяденька! – Я внимательно посмотрел ему в лицо.

– Я тебе не дяденька, а Елистрат Петрович! Заплутал, хм… Так я тебе и поверил. Подзаработать пришел на Покровку, не иначе. Знаю я вас таких, вертихвостов! – Он одернул китель и, как плохой актер, изобразил недовольство.