Вдогонку за солнцем
– Орлик, нашт, – и дед Паша потянулся за кнутом. – Не бойся, Чай, он с норовом, но не обидит. Ты пока чужая. Вон, мышиный горошек видишь? Угости, – цыган махнул рукой в сторону кивающих фиолетовых шапочек. Я ловко нарвала букет. И двинулась бесстрашно с протянутой рукой навстречу коню с пряным взглядом огромных байковых глаз.
Орлик втянул жадно воздух. Фыркнул. И целиком схватил мою ладонь с горошком. Сердце замерло. Я почувствовала его мягкие губы и железную хватку зубов. Они начали стискивать и перекатывать мои пальцы вместе с растениями, но не отпускали. Дед Паша зычно гаркнул, но мою тощую руку Орлик не выпустил. Следы на мизинце от первого знакомства с лошадью белой ниточкой хранят воспоминания. Я вспомнила, как в одной сказке, девочка поклонилась коню. При встрече. Стала клонить голову вниз, и, на удивление, мой новый друг выгнул гордую шею, и склонил морду. Ткнулся в плечо. Вернул ладонь и слюнявя, обдавая ухо тёплым соломенным дыханием, пожевал волосы. Я выпрямилась. А конь помчался на лужайку, раскидывая в разные стороны стройные ноги, словно резвящийся жеребёнок. Дед Павел загадочно улыбался:
– У Орлика до сих пор не было хозяина. ⠀
– Баро, уважаемый, у нас тут серьёзные дела! Ждём! – послышались наперебой нетерпеливые мужские голоса.
– Ну пойдём, дворцовые дела ждут, – старик примял шляпу, и мерным шагом направился к дому.
Ржавая черепичная крыша трехэтажного коттеджа за лужайкой играла пламенными бликами от прячущегося в вечер солнца. Мы шли по дорожке вдоль конюшни, усыпанной гравием. Когда проходили мимо конюшни, лошади, будто приветствуя барона, по очереди ржали. Пахнуло терпко навозом, сырыми опилками, влажным песком и чем-то неуловимо близким, важным. Лошадьми. Они просовывали морды сквозь решётки стойла, добывая губами ошмётки сена. Я погладила лоб вороного коня. Он дёрнулся и отпрянул. Из конюшни в этот момент вышел высоченный мужчина с медными завитками на висках. Остальные волосы походили на шапку одуванчика, который отцвел.
– Дадо, опять Алмазу не поделили, иди Вишняковы ждут. Лала устала уже, – мужчина в брезентовой куртке с закатанными рукавами протянул мне руку, потерев предварительно её об штанину.
– Анатолий.
– Моего папу так зовут, – ответила на рукопожатие и удивилась теплоте мозолистой ладони.
– Я знаю, малышка. – Но вы совсем не похожи на цыгана.
– Зато у меня цыганское сердце, да, дадо?
– Да, сынок, да. Вот скоро тебя папа заберёт домой, одну не пущу, а через несколько дней у внучки свадьба. Придёте? Цыганская свадьба весёлая, дом поёт, столы пляшут. А сколько старых легенд можно узнать на свадьбе ромалов. Может, выпью стопку горькой и поведаю тебе о шляпе. Договорились?
Глаз в белом саване смотрел не мигая. В спину, под лопатки, мягко толкнули. Орлика заводил в стойло вихрастый мальчишка , похожий на Яшку-цыгана из "Неуловимых". Попрощался строптивый. Признал. Мы пошли дальше по дорожке и зашли со двора в дом, я очутилась в кухне. После своей десятиметровой в панельном доме улучшенной планировки, поняла –наша – загон для козлят. Что такое микроволновка я не знала, но увидела. Своим звяканьем чудо-печь приворожила меня. Как и столешницы в мраморе. Обои с золотыми вензелями. Люстра на кухне, как в Царском Селе или Александровском дворце. Шторы атласные перевязаны золочёной тесьмой. Тюль тончайшая, словно из зефирок. Потолок – кусочек неба в барельефе. ⠀
– Я во дворце? – Лала и другие цыганочки, хлопочущие на кухне, засмеялись.
Всеобщее веселье в цыганском доме прервала трель звонка.
– Чяюри, за тобой дадо пришёл, – зашёл отец, его радушно встретили, словно он здесь вовсе и не гость. Ему налили компот, который величали чаем. Папа сделал пару глотков из уважения и поспешил домой, выпроводив меня.
– Неприлично надоедать людям, – папа бурчал для проформы.
Выйдя из частного сектора на освещенный проспект, ускорил шаг. Я едва поспевала, хватаясь за карман его заношенной вельветовой куртки инжирного цвета.
– Пап, а что у деда Паши в шляпе?
– Хм, а он разве тебе ещё не рассказал? Это его любимая история, – хмыкнул задумчиво, кинув хитрый взгляд вскользь.
– В шляпе он прячет лысину. Что ж ещё?
– Ну, пап, дед сказал, что там сокровища, расскажи-и, – канючила я.
– А, ну если сокровища, то мне он про клад не докладывал. А ты зачем чужие секреты разбалтываешь? Вот доверь тебе военную тайну, – голос его стал строг. Но я знала – отец шутит.
– Ну ладно, сама узнаю. Мы же пойдём на свадьбу Алмазы?
– Посмотрим, – за разговорами мы быстро пришли к дому. Папочка повернул моё лицо к свету фонаря, потому что графитовое небо нахмурилось, предвещая дождь, и пристально глядя в глаза сказал:
– Всегда все дело в шляпе. Знаешь? У деда Павла она волшебная, потому что он считает её талисманом. Она спасла его не раз. Ему тяжело об этом вспоминать. А сокровища… – отец замолчал, – как говорил не раз Пал Николаевич – это воспоминания, память. Вот их он и хранит в шляпе. ⠀
Я молчала. У меня совсем мало сокровищ и хранить негде.
– Пошли дочка. Если дед Паша разрешит, я расскажу о его удивительной судьбе. Но то не сегодня.
Имидж – ничто, жажда путешествий- все!
Мне пятнадцать, подруге тринадцать, ровесниц интересовали уже мальчишки, нас же тянуло в дальние странствия. Главное – набитый бардачок велосипедов мелочью со сдачи от сданных бутылок, порой, собранных с риском для жизни на чердаках со спящими бомжами, и неуемная тяга к путешествиям. Все что нужно для счастья!
Однажды мы разработали далёкий маршрут, вооружившись картой области, сели на электричку зайцами. Денег хватало только на обратную дорогу, разве может это остановить юных искательниц больших дорог и новых троп. По плану было посетить лесное радоновое озеро, но жизнь любит преподносить сюрпризы. Высадили нас контролёры с электропоезда через пару остановок. Никакие увещевания, что мы дети лейтенанта Шмидта, сироты, заблудились, и тому подобные жалостливые легенды фольклора нашего двора не сработали. По карте пять локтей до заветного озера. Далековато на великах, решились покататься по округе.
По пути двух малолетних велосипедисток был другой водоём. Пусть и поросший бурой тиной, где Тортилла не дождалась рассвета, и с дном, полным ила и неожиданностей. Я в тельняшке до колен вместо купальника, Светка в футболке, с разбегу врезаемся в мутную прохладную гладь. В метре от берега дно еще не глубокое, но ноги нащупали бархатный песочек. Мы визжали, барахтались, взбаламутив и без того тёмную воду. Вылезли на берег, а транспорта нет, вместе с мелочью, нажитой непосильным трудом, оставшейся одеждой и нашей совестью. Ведь в футболочках, прилипших к телу, и мокрых трусиках далеко не уйдешь.
Мы уныло добрели до станции, и засели в кустах, разрабатывая дальнейший план возвращения в родные пенаты. По тропинке вдоль железной дороги затарахтел трактор с болтающимся, словно хвост осла, прицепом. Я же старшая, решила взять огонь стыда на себя, вышла как стрелочник на дорогу, преградив дорогу трактористу, рисуя руками невероятные пасы. Мордатый мужик, с обмякшей в уголке рта папиросой, прогнусавил:
– Пацанка, отойди в сторону! – В ответ умоляла дядьку, мол, спасите, подвезите, обокрали!
Мужик хмыкнул в усы, ехидно посмеиваясь, перекидывая во рту из стороны в сторону папиросину. Только спустя десять минут пререканий и стенаний, я заметила краем глаза, что Светка копошится в повозке. Обнаружила наши велики. Как диверсант залезла, выгрузила их в кусты, пока я, словно клоун, сбежавший из цирка, развлекала тракториста. Как только процедура «расприхватизации» деревенского афериста была завершена, я шмыгнула в кусты со скоростью индейца Чингачгука.
Как мы удирали из деревни с соответствующим названием Оселки помнят только наши пятые точки, отбитые седлами спасённых железных коней по буеракам, рытвинам и канавам. Мы не разлюбили путешествия, но придумали страховку: жгуты от капельниц, в которые загоняли внутрь проволоку и скрепляли увесистым замком.
Желтый плащ
Мы неслись как спринтеры по закоулкам тем промозглым, чернее сажи, ноябрьским вечером. Страх вмиг трансформировал Светку в Усейн Болта, а меня в старого тренера, пытающегося догнать чемпиона по бегу. Всплывающие тени прохожих из подворотен казались в тот момент безобразными чудищами или пособниками дьявола. Я проклинала эти чёртовы французские сапоги с мастерством сантехника коммунальных служб.
Помню чётко тот день, когда появились в нашем доме мамины сапоги. Отливая цветом переспелой черешни и воодушевляя ровными строчками, кожаные сапожки красовались посреди комнаты на коробке. Каблучок будто стопка из родительского сервиза и круглый аккуратный носок. Я кружилась, как лиса возле курятника, рядом. Мечта любой модницы теперь у мамы. Обувь с кодовым названием «импорт» и многозначительной папиной характеристикой: "Бина, ну это только на выход" – лишила меня сна.
Однажды мне повезло. Папа уехал в гости, мама – на работе в ночную смену. Чёлка «дом», полбаллончика «Прелесть» зафиксировало здание на голове. Чингачгук нервно закурил бы трубку в сторонке или сожрал бы яд кураре добровольно, если увидел бы меня и Светку. Я, пятнадцатилетняя крутая чувиха, в жёлтом плаще, расклешенном, моды 60-х, платок бабушкин цыганский, и венец образа: мамины сапоги, напяленные на колготки. Колготки тех времен не были столь эластичными, а мама ростом – гном в кепке. Поэтому капроновое белье было у меня ниже бёдер и предательски сползало. Подруга: косуха с заклёпками старшей сестры и сине-бело-красный нейлоновый костюм "Абибас". Челка – дом, плавно переходящая в ирокез как у попугая Какаду, естественно. Мы шли по ночным улицам «гордой походкой только за водкой». Типа взрослые. Ну, как шли? Вышагивала Светка, а я на ходулях изучала азы прямохождения.
Тихо, как змея в торфяной лощине, подкралась зелёная иномарка. Чернота окон сигналила о скрытой угрозе. Машина остановилась. Из опущенного окошка приятным баритоном милый парень обратился:
– Милые девушки!
Сердце ушло в пятки. Мы переглянулись, глаза загорелись. Он назвал нас "девушками". Только в пятнадцать хочется быстрей повзрослеть.
– Красавицы, заблудился, где бульвар Космонавтов?
– В нашем городе вообще есть такой? – захихикали мы, пытаясь разглядеть парня, пригнулись.
– У меня этот адрес, два часа уже здесь блуждаю. Вот карта, посмотрите! – шурша картой, он открыл окошко дверцы ниже.
⠀ Светка просунула голову, изучая карту. В этот момент стекло резко поднялось наверх, и подруга попала в ловушку. Я изо всех сил пыталась ее вытащить. Тщетно! Схватив камень, стала лупить по дверце. Машина не двигалась, но после моих остервенелых ударов по железной «ласточке», парень выскочил. Подруга умудрилась открыть дверь изнутри. Помню только его плечистую фигуру в кожанке и неожиданно растерянный вид. У меня плохо из-за этих французских сапог удавался бег. Каблуки были ободраны. Лодыжки жили своей жизнью, будто в раздолбанных коньках. Потом Светка, отдышавшись, рассказала, что мужик просил не шевелиться и молчать. Посмотреть минут пять на «куколку», выглядывающую из штанов.
Лагерная жизнь
– Встали в строй! – Зычно, под призывную мелодию в исполнении юного барабанщика и местного, отбывающего уже пятидесятый срок, горниста «Взвейтесь кострами», пионервожатая указала нам резким взмахом руки место в шеренге. – Замыкающие! Держать строй! – Маша подтянула расползающийся узел кумачового галстука, прокашлялась, поправила пилотку, свалившуюся на ухо. – Че встали, как вкопанные, оглохли? – «вожатка» с устрашающим отчеством Адольфовна и бульдожьим взглядом направилась к нам с подругой по спорту, Оле. Мы вжались в сосну так, что кора её впилась нам в спины сквозь одежду.
– Мария Адольфовна, мы вообще-то барьеристки, нас мама отправила сюда дождаться свою смену, – проблеяла еле слышно Ольга.
– Наши все на сборах в другом лагере, а мы по возрасту туда не подошли, они же приедут в июле, – вопросительно, но с надеждой в голосе вставила я свою речь. Как младшая, даже не была удостоена сурового взгляда пионервожатой.
– Церберша, – шепнула подруге. Та нервно хихикнула.
– Я смотрю вас жизнь-то по лагерям раскидала, бывалые, закосить не получится, у на тут у всех один устав. Иначе карцер, – тощая Адольфовна в этот момент очень смахивала на тезку отца. Ниточка синюшных губ сжалась, желваки заиграли, вены вздулись на её цыплячьей шее. Казалось, что гордость пионеров – красный галстук вот-вот задушит её. Пионервожатая, как в замедленной съёмке, зловеще сверкая глазами, подняла длинную хворостину с земли. Не спеша обломала мелкие сучья, помню только вибрирующий визг прута, разрезающий мятежный воздух и раскаленную боль под коленями. Мы с Олей согнулись пополам. Цепкие пальцы за шиворот бросили нас к строю испуганных ребят.
Дед продул неуверенно свой, похоже, ещё времен революции, горн. Снова взвились кострами синие ночи. Мы маршировали. На линейку.
– Надо бежать!
– Ты что!? – испуганно зыркнула Леванюк, она хоть и крупнее меня и старше на три месяца, но такая трусиха.
– Я в этом Гестапо не останусь, – и когда пионерский отряд прошагал после линейки к столовой, Адольфовна отвлеклась на беседу с другой вожатой, я рванула к административному корпусу. Знала, что, когда время обеда, там пусто, словно всех потравили дихлофосом, как тараканов. Домашний телефон помнила наизусть. «Мамочка, мамочка, возьми трубку».
– Алло, – уставший тихий голос, такой родной.
– Мамочка, миленькая, прошу, заберите меня домой или приезжайте в выходные. Я здесь не смогу, – голос сорвался на рыдания.
– Что случилось? – Мама была недовольна.
– Ничего, – я поняла, что просьба моя словно дуновение ветерка в июльскую жару по её тону.
Зареванная, незаметно присоединилась к обедающим, как удав заглотила лагерную еду. Оля понимающе подбадривала взглядом.
– Ночью пойдём до дороги, там на попутках доедем до вокзала, – я была решительно настроена.
– Меня родаки убьют, я не пойду, – Оля сдалась без боя.
– Тогда я подговорю Тольку, у него друзья – старшаки, они в магазин сами ходят, дорогу знают, проведут, – подруга поняла, меня остановит только цунами.
Ночью, когда только лунная посеребренная дорожка освещала дымчатую вуаль над торфяным озером, беглый отряд из пионера-лагеря «Орлёнок» пытался отдышаться под остервенелый писк комаров у тёмной воды. Серёга, из старшего отряда, сказал: "Если дойдём до озера, значит, полпути до трассы преодолели". На наших койках в это время мирно посапывали скомканные полотенца и тёплые вещи.
Даже в лесном сумраке был виден беззубый улыбчивый рот Толяна, будто в смертельной схватке потерял пару зубов. Он привирал, что в схватке с врагами потерял зубы. Но весь лагерь знал – свалился неудачно с велика. Вадим предложил искупаться и двигаться дальше. Свобода же. Я сразу отказалась.
– Надо бы костёр разжечь, у дворника спички стырил и вот, газеты, – из-за шиворота спортивки Толян достал пачку мятых газетных листов.
Оля в последний момент передумала и увязалась с нами, бурча, брюзжа и спотыкаясь об каждый корень, она доплелась к озеру. И теперь, надув губы, пыталась подпалить бумагу. Лист заискрился неоновыми языками, Толик и я быстро подкинули сухостоя и высохшую кору. Апельсиновое танго осветило лесную ночь. В этот момент взгляд выхватил статью в газете. Фото протокольных рож и заголовок: «сбежали трое заключённых, предположительно скрываются возле пионерлагерей Орлёнок, Мечта, Юность».
– Орлёнок… – в приступе паники я зажала рот руками и перешла на шёпот.
– Ха, ты че зэков боишься? – вылез из воды трясущийся Вадик в длинных сатиновых трусах, быстро напялил футболку и уселся к костру.
– А ты не боишься? – подруга развернулась к пловцу, и уже тряслась так, словно её только достали из морозилки.
– А че их бояться, с нас и взять-то нечего, – Толян развеял обстановку.
– Но я бы тут не засиживался, а то засекут по любому, – Вадик, стуча зубами, уже запихивал мокрые ноги в штаны и кеды. По-пионерски тушим костёр и валим, – пацаны встали у огня наизготовку. Мы отвернулись. Зашипели угольки и дымок взвился ввысь.
Мелкими перебежками продолжили путь. Темень хоть глаз выколи, но парни похоже знали дорогу. Машин по-прежнему не было слышно. Только лесные жители перекрикивались между собой и перешёптывались сосны с осинами. Зыбкий страх все больше сковывал внутренности.
Неожиданно, все разом, мы учуяли запах костра и чего-то копченого. Подкравшись поближе, скрываясь за деревьями, мы увидели три чёрных ссутулившихся над огнём силуэта. Мы разом приникли к влажной траве, колючки сосновые впились в руки и коленки, словно спицы. У парней исчезла бравада. Стали тихо отступать. Вдруг, где-то совсем рядом, раздался тягучий ломающийся голос:
– Может, братва, сперва маленькую раздавим, потом остальными закусим.
Первая с жуткими криками рванула Ольга. Мы как команчи сиганули следом. Благо я и подруга легкоатлетки. Наш огонёк ещё дымился и фырчал. По нему-то нас и нашли перепуганные пионервожатые, которые обыскали к тому времени весь лагерь. Утром приехала милиция и собаки. Адольфовна разговаривала на птичьем языке. Мы не разбирали ни слова. Мальчишек сразу отделили от спортсменок. Позвонили отцу днём, и врач «Орленка» молил забрать меня срочно домой, потому что у ребёнка высокая температура.
Когда приехали за мной родители, мама озадаченно потрогала голову. Не горячая. Папа провёл личную беседу с начальником детского учреждения. Не знаю, чем закончился их разговор, но меня забрали. А Ольга осталась. Больше в лагерях я не бывала. Когда жёлтое такси выехало за ворота из громкоговорителя донеслись обрывки песни: «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца». Я была счастлива.
Клубничное счастье
В 80-е подрабатывали все мои ровесники, если родители не были работниками "Интуриста" и не ходили в загранку. А в шеснадцать все подростки мечтали о джинсах Левайс. И да, тогда за них продавали Родину. Старшая подруга, по большому блату, в сезон сбора клубники взяла меня в совхоз. Туда брали только физически выносливых мужчин – грузить, таскать. А собирать ароматный урожай могли только совершеннолетние знакомые бригадира. Закрыл бригадир глаза на соломину, болтающуюся на ветру. Подруга моя была его племяшкой. Но пояснил: "Не высовываться, собирать быстро и лёжа". Норма для взрослых – двадцать килограмм.
Я лежала между грядками. В аквамариновом небе вальсировали перистые облака, из них то и дело выныривали стрижи в пике и снова устремлялись ввысь. жужжали осы, из-под листьев алой ягоды выглядывали и щекотали гусарские усы. Так бы и лежала. Но бригадир водрузил возле меня алюминиевое ведро:
– Время пошло, до 17.00, – постучал по часам на руке пальцем. И ухмыляясь, ушёл, унося за собой папиросный дым.
Я ощущала себя диверсантом в клубничном тылу. Подо мной доска на колёсиках, и я будто лежала под гигантской машиной, иногда продвигаясь под её днищем. Фразу "не высовывать голову" поняла буквально. Руки сильные и шустрые. Я быстро перевыполнила норму.
И пришла сдаваться.
– Молодец, – сказал бригадир, подмигнув, – возьми с полки пирожок.
– Деньги? – встала , уперев руки в бока.
– Не доросла ещё, вон ящик возьми пересорта и шершень ля фарм.
– А, овод в аптеке типа?
– Ух-х, бери пока дают, детям деньги не положены, – меня обволокло дымом "Стрелы". Чтоб не подавиться кашлем, быстро схватила деревянный ящик. А я ж соломина, весом чуть больше своего натурального заработка. Руки ныли, будто отец-военный снова заставил отжиматься и утюги держать в вытянутых руках. Боец должен быть всегда готов к труду и обороне.
Позвала подругу, трепавшуюся с тетками под навесом. Вдвоём полегче. И поплелись до электрички, которая ходила крайне редко. Я шла злая, но уже разрабатала план по реализации клубники. Правда ящик становился все легче.
Путь к платформе перегородил грузовой состав. Ольга, не долго думая, рванула под вагон. А я-то с клубникой. Попыталась пропихнуть его подруге. Но тут что-то громыхнуло под поездом, лязгнули тормоза, зашипел анакондой воздух. Папа всегда шутил, когда слышали на станции такое шипение: "колеса кто-то спустил, дальше не поедем". А я мелкая, верила.
Но состав дёрнулся и тронулся, пыхтя. Я еле успела рвануть ящик на свою сторону. В этот момент, откуда-то сверху, парень в солдатской форме протянул руку, посмеиваясь:
– Давай запрыгивай, на рельсах авария, мы тебя до следующей станции докинем, а там автобусы. Тебе же до города?
– А подруга?
– Так какая она подруга, кинула тебя, давай руку, – и я протянула ручонку, ноги болтались словно две варёные спагетины на ветру. Но сильные руки уже втащили меня в тамбур.
– А клубника? – слёзы побежали ручьём.
– Щас, – оказывается вагон был полон солдатиков, трое спрыгнули ловко и на ходу закинули клубнику в вагон, запрыгнув с лёгкостью назад.
Внутри пахло потом и почему-то квашеной капустой и спиртом. Некоторые ребята курили, и тут же о дощатый полок тушили хабарики, скидывая в щели.
– Ну все, поедешь с нами на БАМ, – сказал самый симпатичный, голубоглазый, похожий на Бон Джови.
– Бам – Афган, че то не рифмуется, – выдавил парнишка из темноты теплушки. А клубники как хочется, там такое не растёт.
– Вы в Афган? – я с ужасом схватилась за сердце. Стало так страшно, представив эту горную далёкую страну, кишащую бородатыми дядьками в чалмах. – Ешьте ребята, забирайте все, ешьте.
Клубничное счастье длилось минут пять.
– Ну все, теперь путевыми ключами и молоточками всех душманов перебьем, – вагон наполнился смехом. – Витаминов наелись.
Я ничего не понимала в солдатском юморе, но адрес Бон Джови оставила. Сомневалась, что запомнит. Письмо от рядового со смешной фамилией Светелкин из Учебки в Узбекистане получила два раза. А потом все… тогда была уверена – остался жить на Баме или в Афгане. Рядовой железнодорожных войск.
Сейчас понимаю, вряд ли....
Неотправленное письмо
Ноябрь 86-го заявил о себе без прелюдий. Вышла я на улицу в сандалиях и гольфах, а первые заморозки уже схватили льдом вчерашние лужи. Выбор одежды на осень так себе: гольфы или колючие серые рейтузы в виде ползущих гусениц по коленкам. Мне пятнадцать. В школе всем говорила, что это особый метод закаливания по йоге. Поверив в свою уникальность, не болела совсем. Но врать надоело. Кто о чем мечтал в восьмом классе, я всеми фибрами души – об индийских синих джинсах, как у Ирки Бритовой. И о работе. Поделилась проблемой с соседкой – почтальоном, она неожиданно предложила взять пару домов на полставки, разносить почту перед школой. Первый подъем на работу в 4:30 не забуду никогда. Дребезжащий монстр в зелёной жестяной коробке улепетывал с прикроватной тумбочки, пока не прекратила его душераздирающие вопли шлепком по кнопке, так что стрелки на будильнике звякнули. Я плелась в почтовое отделение с видом бурлака вдоль Волги, тянущего лямку. Думаю, лицо мое имело такой же бледный, изможденный вид, как у тех, чьи стоны трудовые песней зовутся. В отделе доставки пахло типографской краской, рабоче-крестьянским потом, варёными сосисками и удушающе – одеколоном Наташа. Через полчаса обучения я со скоростью машинки, считающей деньги, сортировала свежие утренние газеты. Руки были чернющие. Знатоки тогда пояснили, что в советских газетах текст печатался краской на основе сажи, свинцовых красителей и смол. Мол, привыкнешь, только пальцы не облизывать!
К весне уже была почтальоном-профи. Гоняла на велике, обвешанном пятью увесистыми пачками газет, журналов, писем. Я любила свою работу, ощущала себя дипломатическим курьером. Раньше ведь не было других способов связи. Порой судьба человека зависела от моей скорости.
В тот день будильник от меня все же сбежал, свалившись с тумбочки, и я с причёской Гекльберри Финна вылетела из дома. Вскочила на велик, как заправский жокей, и, не касаясь седла, погнала по улице, вдыхая запах свежего хлеба из проезжающих ЗИЛов. Сна будто не бывало. Белая ночь отсалютовала и сдала пост нетерпеливому утру с ласковыми лучами просыпающегося солнышка. Главная в отделе доставки пробурчала что-то насчёт того, что на почте работает одна она. Спор и я тогда еще не были знакомы. Изображая слепоглухонемую, проскочила к разобранным (сегодня не мной) пачкам прессы. Нацепила невинную улыбку, пробурчав под нос «фак ю», быстро прикрутила тяжеленные баулы резиновыми жгутами к усиленному багажнику. Спешила, ведь первый урок – алгебра. Контрольная. Алгебраичка Ирина Силовна – директор школы. Бросила велик у первого дома. Но магнитного ключа от домофона в кармане не нашла! Дедуктивным методом попыталась расшифровать код, прильнув носом к кодовому замку. В этот момент дверь резко открылась. Я, словно от порыва ураганного ветра, отлетела к лестничным перилам. Высоченный парень с ёжиком пепельно-русых волос попытался поднять меня.
