Догоняя правду

– Мамуль, пойдём уложу, завтра расскажешь. Никто не уедет.

– Чтоб дождались. В шесть утра всех разбужу, – Венера крючковатым пальцем стукнула по столу. – Не слышу?

– Да, мам.

– Иди, иди спать.

– Спокойной ночи.

Старушка согнулась, вжала голову в бордовый крепдешин и исчезла за шторкой.

⠀ – Мать совсем сдала, – с сочувствием в голосе, к изумлению остальных, поделилась Софа.

– Нет, отец, ты всё же скажи, где Машкина машина, хорошая тачка была, Лёнькина хата, Пашкина? Витька, бедолага, молодым помер, и не нажил ничего, Пашка просрал и бизнес, и жизнь, пропоица, у Толи – медицина одна была вместо жизни, с тем всё ясно, так на работе и помер. У Тёмки – домина, куда всё мать дела? Не смотрите на меня, как на врага народа. Вы все так же думаете, только вякнуть боитесь. У них детей не было. Прям, проклятие. Все матери отписали нажитое, я у нотариуса узнавал. Меня не проведёшь.

– А тебя никто и не думал обманывать, всё там, где надо. Матери видней. Я в ейные дела не лезу, и тебе не советую. Вы тут пейте, ешьте, и на боковую. Я к Венере своей. Мяты только нарву.

– Нарвала я, папочка, нате, идите спать, – Лариса обняла маленького дедулю, по плечо женщине, и повела его к матери. Тот, гремя медалями, сопя и ковыляя, скрылся за тюлем.

– Эх, даже не верится, что отец на голову, а то и выше был, даже на одноглазого бабы заглядывались, я мелкий был, а помню, как Зойку наша мать метлой по дороге гнала. Соседи ржали в покатуху. А мать орёт, что, если ещё нос свой сунет, помоями для свиней обольет. А я еду на велике и такой счастливый, что эта грозная тётя в синем халате и галошах – моя мать, – Владимир почесал ерш волос, поскреб отросшую щетину на бороде.

– Русланчик, ты у нас вообще на цыгана похож, может, ты из табора сбежал? А родители тебя подобрали… вечно ты, как перекати-поле жил. Как ты там в своём Израиле? Может, ты еврей? – Милочка, впервые за весь день, подала голос.

– А что? Похож, – подхватили со смешком остальные братья и сестры.

– Жид порхатый, – загремел Егор.

– Какой он порхатый? Плешивый он жид, – вставила София. И все засмеялись, дружно чокаясь.

– Вот, мать, всех нас собрала и даже говорить друг с другом заново научила, а то в прошлую встречу лаяли как псы бродячие. Пусть не родные, но других-то и нет у нас родственников. А родню, как грится, не выбирают, – самый младший, поздний ребёнок, тихий Владимир сказал речь. То ли профессия на нём отразилась, то ли не в коня корм. Худой, невзрачный Володя – дознаватель. Молчит, наблюдает, слушает.

– Володька, ты почему усы сбрил? – загоготал над своей шуткой перебравший Егор.

– Мы так редко видимся, что ты и не знаешь, усов и не было, как грится, юн и безус, – Владимир улыбнулся глазами.

– А ты с детства шуток не понимаешь, я смотрю, копия – мать! У неё все всерьёз, в жизни нет, бляха муха, удовольствий. Да и чего с мента ждать, хороший мент – мёртвый, – бугай раскатисто заржал, махнул стопку, запрокинув голову, но подвела хлипкая табуретка. Дощатый пол испуганно ухнул, натужился, сердито скрипнул, не выдержал два центнера Егоровых. Тот с грохотом рухнул на пол.

– Очень смешная шутка, как грится, смеётся тот, кто смеётся последний, – Владимир протёр лоб салфеткой. Сёстры как девчонки хихикали.

Неожиданно младший брат продолжил:

– Не знаю, кто и что, но я вот единокровный, все доказано и запротоколировано.

– Как? – в один голос спросили все присутствующие, придвинув стулья и табуретки ближе к брату. Тот довольно глянул на присутствующих, чувствуя свое превосходство. И в этот момент его глаза, мутные, бесцветные, будто отцовские подслеповатые, приобрели цвет. Грифель во мху. Не иначе. Так и мать его глаза называла в детстве, все вспомнили, как приговаривала: «Почаще улыбайся, Володенька, глаза у тебя в такие моменты такие интересные, что грифель во мху, как у отца». Володька всегда знал обо всем больше остальных. И старшим братьям и сёстрам не раз казалось, что у родителей Вовка в любимчиках.

– Так и что, мать правду говорит? – Егор поднялся уже с пола, успокоился, за три глотка осушил банку с рассолом из-под огурцов. – Что мы не родные? А? Или брешет?

– Тебе видней, как грится, с высоты-то роста твоего, но я кровь сдавал отцу, когда он руку чуть не потерял. Бензопилой расхреначил. Помните, дело было, деревья он валил после урагана. Слепой чёрт. Я примчался в больницу. Точно знаю теперь, кровь у нас одна. Пришлось сдавать, не было в больнице донорской. Оказалось, у него первая и у меня. Я-то всю жизнь думал, что у меня третья. Ошибка вкралась, я засомневался, генетический материал тогда и взял на анализ. Через своих выяснил. По отцу я – точно родной.

– Охренеть, – Егор стукнул ручищами по арбузному животу. – Вот жук, Володька, молча сидел. – Девочки, ну-ка, по сусекам, че там надо? Волосы? С материной расчёски найдите. Чё её россказни слушать, все сами узнаем.

– А зачем? – вставил Руслан. – Логики не вижу. Мы ж по документам дети. Что поменяется? Мне по фиг. Ближе не станем.

– Вот тут ты прав, брат, – поддакнула Софа. – Выпьем! У матери, крыша едет, вообще, можем признать её недееспособной, и сами все решим с недвижкой. Доказать, раз плюнуть, знакомые есть, – она выставила перед собой манерно руку, усыпанную впившимися в пальцы массивными кольцами. С любовью оглядела золотые украшения и обвела взглядом родных.

– Слушайте, какие вы поганые люди, Володь, тебя это не касается, и тебя, Милочка, тебе и на свою жизнь-то насрать, а на наши тем более. А вот вы! Приехали не порадоваться за стариков, а вынюхать про завещание? Че кому перепадет? Это я, дура старая, все страдала, что мать меня мало по голове гладила, не любила, не обнимала. А вы как свора шакалов примчались наследство дербанить. Тьфу. Противно. А я и рада буду, если мы не родные. Не хочу таких родных. Стыдно, – Лариса подскочила со стула, запахнула платок, и выскочила на улицу.

– Скучно всё это, – Мила поднялась со стула, и невидимой тенью скрылась за шторкой. Слышно было как тужились из последних сил старые ступеньки, с трудом выдерживая даже цыплячий вес Людмилы.

– Давайте поспим, как грится, утро вечера мудренее. А мать ничего просто так не говорит. Неспроста её в снайперы взяли. Каждое слово и каждое дело, как грится, в цель.

– Чего-о? Какой снайпер? Ей свиньями командовать только. Она ж все рассказывала, что санитаркой была и иногда доверяли – ружья, автоматы чистила, смазывала, – Егор опять смеялся, с придыханием.

– А я вот видел, как она дедово ружье вскинула на плечо и в окно нацелила, там теть Зоя шла вдоль сараев. И глаз один сощурила. Застыла, не дышит. После войны лет двадцать пять тогда прошло. Я в дверях и застыл. Уже тогда в школе милиции отучился, и тех, кто умеет управляться с оружием, я видел. Она умеет. Как она передёрнула затвор. Затвор для женских рук слабых не то, что… передернуть. Ну, сами знаете, что, как грится. А держать ружье, в принципе, тяжело, – усмехнулся глазами Вовка.

– Вот те на, серый кардинал какой-то наша мать, – Егор почесал бороду и пустил шептуна. Громко так, раскатисто. Оставшиеся замахали руками, захохотали:

– Ты, как всегда, Егор! – в один голос выдали «братья и сестры».

– В общем, жду команду, реагирую на три зелёных свистка, – Володя аккуратно снял марлечку с трехлитровой банки, в которой вольготно себя чувствовал заплывший слоями чайный гриб. Подозрительно принюхался, отлил в огромную отцовскую кружку с изображением Красного Кремля. Жадно выпил. Срыгнул в кулак. – Хорош, а вы всё: батя ни на что не годен. А наливочку хлещете, компотиком запиваете, как грится, натур-продукт, собственным горбом выращено. Я спать на сеновал, – младший брат снял ветровку со спинки стула и вышел из дома.

– Руслаха, давай ещё по одной и в школу не пойдём, – Егор схватил бутыль со стола, завертелась в канкане недопитая наливка, взбудоражив притихшие на дне косточки вишни.

– Не, с меня хватит, это у тебя горло лужёное.

– Да, сколько ещё тех дней осталось? Да, и горло уже не лужёное вовсе. Девочки, давайте, бахнем. А то, может, и не свидимся.

– Ой, Егор, ты ещё всех нас переживешь. Ни забот, ни хлопот, вечно молодой, вечно пьяный, – Софа лениво поднялась со стула, поправила пышный бюст в сарафане. – Не, Богдан, встанет ни свет ни заря, будет канючить, бабушка поиграем, бабушка – кашу без комочков, бабушка, когда на речку. А силы-то уже не те. Одолели Хондроз, Артроз, и другие кавалеры приставучие. – Я в гостевой пойду.

– Мы с Милочкой на веранде, да, Милочка?

– Да, Лариса, я на раскладушке могу, это ты толстая, тебе диванчик, – Лара попыталась сделать вид, что не расслышала колкость. Людмила изобразила детскую невинность на лице. Мышью юркнула первой за дверь.

– Руслах, как там еврейская жизнь? Ну, поговорим, по-братски, прошу.

– Достал ты уже, делай паспорт и приезжай, звал сколько. Лод, конечно, то ещё захолустье, но сорок минут и море. Пятнадцать минут – аэропорт. И дом у нас большой, могу всю пристройку со двора выделить. Лежи, попёрдывай, как ты любишь. Только проветривай.

– Не успею. Лёгким всё – хана. Я бы не приехал сюда. Лечение бессмысленно. Врачи говорят, приводите в порядок дела. Может, месяц. Я так, про это наследство, для вас. У меня, кроме вас никого и нет. С собой ничего не заберёшь, братишка, – Егор налил полную рюмку наливки, выдохнул. И заплакал. Крупные слезы смешались с каплями пота. Его мясистый нос стал казаться ещё больше. А глаза, синие озера, чистые, и ни грамма в них злости и алчности. Руслан вжался в стул. Встал будто отжавшаяся пружина. Замер. Хотелось убежать от несвоевременной откровенности, что теперь со всем этим делать? Обнимать, успокаивать? Говорить, что все будет хорошо? Не будет. У нас будет. А у этого огромного бородача, бывшего боксера, подававшего надежды в спорте, просравшего всю жизнь в барах, на разборках, у этого громилы, которого боялся весь город К. – не будет. И кличку-то ему дали какую, Годзилла. Отсидел. Вышел. Опять сел. Ни жены, ни детей. Все профукал.

Руслан подошёл к двери, не дыша. Егор молчал. Вытирая слезы рукавом рубашки.

– Знаю, братишка, я и братом тебе не был. Ничего путного не сделал. Оставлю после себя хрущ свой на окраине. Детям че-нибудь прикупите. Ты там кубки мои не выбрасывай, и медали. В коробочку сложи, а фотографии мои со спорта в альбомчике сожги вместе со мной. Пообещай. Никаких крестов, вот этого всего мне не надо. И ходить на могилу, как повинность, с кислым лицом – тоже не надо. Развей пепел над Окой. Чайки орут, пароходы с девчонками проплывают. Плёс у затона. Камыш шуршит. На Оке я с отцом рыбачил. Самое лучшее время. Там хочу быть.

⠀ Руслан резко развернулся и рванул к старшему брату. Обнял его порывисто. Прижался лысой головой к груди.

– Все сделаю, брат, все сделаю. В лучшем виде. А может ещё…

– Эх, лысая голова, – огромная ручища погладила лысину, – не может…

– А может, на речку, чё там, пока все спят? – полысевший худой мужчина в синем костюме превратился в парнишку, того самого на велике, с мольбертом самодельным и удочкой. – Давай, – заговорщицки блестели его глаза, как тогда, когда мы обокрали деда Макара, помнишь?

– Однажды ты с таким же лицом сказал уже «давай». А потом что было?

– Брат, ну ты сравнил, – Руслан скинул пиджак, схватил отцовскую штормовку с крючка при входе, и хотел было отдать брату. Потом вспомнил размер старика и напялил пропахшую табаком куртку на себя. – Давай, вода ещё тёплая в сентябре, в своей иди, ты боров здоровый, не замёрзнешь.

– Ты достал со своим этим «давай», до сих пор как вспомню ту воблу, живот в узел скручивается. Твоя идея была её стырить, да ещё, чтоб никто не узнал, сожрать. Красивая она, висела на верёвке. Эх, дед Макар тогда для острастки поорал вдогонку. Теперь-то понятно, что он её только вымочил в воде и развесил, жара ж была страшная, она сверху видать схватилась. А внутри сырая. А ты всё ешь, давай, так и должно быть. Ты воблы не хочешь? – Егор накинул ветровку и вышел из дома, пригнув голову под косяком.

– Может, полотенце взять? А?

– С волосами и память вышла, – Егор выдохнул пар в ночной туманный воздух. – Ты ж воды всю жизнь боялся, в бассейне и то ноги мочил, а щас в ночи решил в Нептуна сыграть?

– Ну там мелко, пляж – песочек мелкий, и лодки там рыбаки в заводи оставляют, давай?

– Заладил, ну, давай, может, в последний раз в Оке искупнусь. Я вот думал всю жизнь, что бессмертный. Тонул – не утонул, стреляли – не подох, ножом по горлу – царапина. И на тебе, – Егор выбил пальцем из пачки сигарету, прикурил. Где-то в сарае заквохтали недовольные куры.

– Брось, Гошан, вот эта хрень тебя и погубила, – Руслан открыл калитку и свернул к реке. – Хорошо-то как, ни с каким Израилем не сравнится. Он шумно втянул сентябрьский воздух, полный запахов. – Чуешь, яблоками пахнет, паданкой, ещё прелая ботва так пахнет, и травами с поля.

– Навозом воняет, – Егор закашлялся.

– Родиной, ей Богу, вот так она пахнет.

За разговорами не заметили, как подошли к речке.

– Вот здесь чудесно, тут даже я свежести глотну, а то последнее-то время в полную грудь и вздоха не сделать, – надсадно разрывало его лёгкие снова и снова. Недолго думая, Егор скинул одежду и рванул в зеркальную воду, отражая лик соскучившейся по компании луны.

– А я, может, лодку поищу. Чё то передумал я купаться, – затрясся в ознобе Руслан, хотя и не раздевался.

– Ух, хороша водица, – Егор стоял по пояс в воде и размахивал руками, словно ветряная мельница лопастями. – Ох, ах, – побежала по реке серебристая дорожка, вода всколыхнулась, огромное тело брата скрылось в спешащем к Волге потоке. И тут же показалась голова посреди Оки. Плеск воды, мощные гребки, он нырял и выбрасывался над водой будто дельфин.

Неожиданно луна скрылась в тучах. Вода стала непроницаемо чёрной. Едва различимы были очертания противоположного берега и кусты, напоминающие притаившихся в засаде хищных животных. Руслан поёжился, окликнул Егора.

⠀ Тишина.

– Егор! Твою мать, вылезай, дубак такой. Его-о-р!

Руслан сорвал ботинки, носки, закатал брюки и зашёл по колено в воду.

– Его-о-ор, Гоша-ан, там течение сильное, вылезай.

⠀Брат не отозвался. Снова всплыла луна над тучей, будто небо устало сражаться с Тьмою и распахнуло шинель. В деревьях пробуждались птахи, затявкали псы.

«Может так и лучше. Не эта мучительная смерть. Раз и всё. Я чем помогу, плавать даже не умею». Руслан опасливо огляделся по сторонам, чтоб ни одна живая душа не видела его трусости. Вытер ноги об траву. Унял волнение. Одел на босу ногу ботинки. Мелкий песок успел налипнуть, и тёрся между пальцами, напоминая о том, что он даже не попытался. «Хотя бы по пояс зайти. Давай, мужик, давай». Шептал ангел, пытавшийся спасти его душу. А какие-то мерзкие сущности талдычили снова и снова: «Беги, не оглядывайся. Никто не видел, как вы уходили. Никто не узнает».

Руслан поспешил домой. Не обернувшись. «Спи спокойно, братишка. Так лучше для всех». Он уже вышел на дорогу между домами, засыпанную гравием, с порывом ветра в ушах засвистел шепот: «Вернись». Руслан оторопел и вспомнил, что носки остались на берегу. «Улика, твою ж мать!». Он резко развернулся и, припадая на одну ногу, заторопился назад, после удаления штифта раздробленная голень так и не восстановилась. Он дошёл до песчаной косы, будто в манку проваливались ботинки. Скинул их и устремился к кромке воды. Носков не было. Едва сдерживая нервную дрожь, Руслан оглядел тихую воду, в которой отражались алеющие паруса небес. Над рекой вспыхнуло ярким орденом солнце, белощёкая луна мгновенно спряталась за золоченой тучкой. «Точно – орден, а не солнце, мне, за трусость. С закруткой на спине». Он истерично всхлипнул, смахнув рукавом куртки слёзы. И устремился снова к грунтовке, на ходу надевая обувь. «Светает. Сейчас весь дом проснётся».

Послышался плеск воды, встревоженные мужские голоса, лязг уключин со стороны церкви. Руслан, прихрамывая, вернулся в дом. Слышно было, что встала мать и расхаживала, скрепя то ли старческими суставами, то ли половицами. Он сел на скамью в прихожей, вытянув ноги. Уронил голову, глаза слиплись, будто в них налили клей. Очнулся от громких криков с улицы, дёрнули дверь. Влетел Владимир.

– А-а, сидишь, как прогулочка? Удалась?

Руслан поймал себя на мысли, что закимарил, спросонья не сразу заметил, что с волос и одежды брата стекала вода.

– Что случилось?

– Да, ничего особенного, как грится, с Егором на том свете поболтали о том, о сём. О тебе тоже. Только паршиво о тебе отзывался.

Руслан подорвался и хотел выскочить во двор с запасного выхода.

– Стоять, Зорька! А ты покойничку в глаза не хочешь посмотреть? Вон он, там, под березой лежит, – разгневанный Володя распахнул пошире дверь.

По двору, причитая, носились женщины. Кто-то стенал, кто-то сыпал проклятиями. Из комнаты вышла Венера, подбоченясь. Демир, кряхтя, плёлся следом.

– Ужо собрались, а что не накрыто на стол? – старушка вскользь глянула на сыновей, оттолкнула Владимира и, забыв, что не молодка, хотела побежать. Но кости, пожранные туберкулёзом, не слушались. Мать упала на лестнице. Владимир от неожиданной материной прыти не успел придержать её.

– Егор? Егорушка! Как же так? – её большой, сильный, упрямый сын лежал пластом под берёзой, раскинув руки. Прибежала доктор, нащупала пульс, начала делать искусственное дыхание. Руслан замер в проёме с вытаращенными глазами. Отец постучал его по спине рукой-палкой:

– Что стоишь как истукан? Вот, когда у тебя так рот открыт, что ворона залетит, значит, набедокурил. А-а?

– Отстань, отец.

– Так иди, подсоби, чегой случилось тама?

– Егор… не знаю, отец, – Руслан опустил голову и исчез на заднем дворе. Сел на лавку под яблоней, скидывающей плоды, захныкал как ребёнок. Подошла Милочка. Присела, обняла нерадивого брата.

– Что ты, Русланчик? Все же хорошо.

– Ты дура, Милка?

– Я не знаю, что у вас там произошло, но Володя всё рассказал.

– Что? Что он рассказал? Опять подслушивал, подглядывал? А-а? – он отбросил её руки и резко поднялся. Тут же на голову свалились два переспевших яблока и шлёпнулись в траву. Руслан чертыхнулся и направился за сарай. Там с детства он прятался, когда чувствовал, что провинился.

Он продрался сквозь разросшийся крыжовник и примостился на чурбаке, который когда-то поставил сюда отец, сказал, что это волшебное полено. «Посидишь, и мысли просветляются. Будет нашим секретным местом», – сказал отец. «Полено правды».

– Так и знал, что здесь тебя найду, – громкий голос произнёс на выдохе и закашлялся.

– Спрятался, маменькин сынок, а усе, никто не пожалеет!

– Не надо меня жалеть, себя пожалей, лучше б утонул, чем людям нервы мотать! От…сь, уже, Егор! – Руслан вырвал клок земли с травой и остервенело бросил в брата, который совсем не походил на привидение. В семейных трусах, босиком, с вывалившимся животом в растяжках, он навис над Русланом и просипел:

– Я видел, как ты улепётывал.

– Да-да-да, когда я подыхал в больнице, мать, оказалось, квартиру продала, а жене сказала, что ты помогал. Я всю жизнь думал, что ты меня спас. Ты! А тебе было насрать. Если б не приехал сюда – не узнал бы. Я всегда защищал тебя!

– Да, я и сам не рад, что не утонул! Ладно, будет тебе, лысая башка, – Егор почесал растрёпанную с проседью бороду, и потянул руку к брату. Тот отшвырнул её и встал с чурбака, раздувая ноздри, дышал Егору в грудь.

– Вмазать бы тебе!

– Так вмажь, – бывший боксер не растерял сноровки, встал в стойку, несколько раз прыгнул вперед-назад, пробил левой в воздух, правой прикрывая подбородок.

Руслан замахнулся головой и со всей силы лбом пнул Годзиллу в живот. И пропустил апперкот. Упал. Из носа потекла кровь. Он закрыл голову руками, ожидая нападения, но Егор развернулся и поплёлся за сарай. Тяжело дыша, будто тащил на себе вселенское горе. Руслан приподнял голову и увидел огромный безобразный шрам на спине брата.

– Прости, брат! – бросил запоздало вдогонку.

– Бог всех нас простит.

⠀Женщины уже накрыли стол на улице. Бабье лето радовало прощальным теплом. Мать вышла навстречу старшему сыну, маленькая, сухонькая, колченогая, пропахшая насквозь лекарствами и нафталином.

– Сыночек, как же так, как же так? Неужели не справилась я?

– Не судьба, мам! Но ещё поборемся, – его широкая ладонь провела, еле касаясь, по белому платку в синий цветочек. Из-под него выбивались редкие волосёнки, покусанные хной. – Мама моя! Одна ты меня любила. Какой я дурак!

– Сыночек, одевайся. Болеть тебе нельзя, иммунитет слабый ведь. Нельзя болеть. Мила, беги на чердак, там Егоровы старые вещи, он тогда здоровее был, найдём, щас оденем тебя. Покушаем. И поедем.

– Куда ещё поедем, мать?

⠀ Из-за сарая вышел Руслан.

– И ты иди сюда, родной. Запомни этот день. Бог спас сына, чтоб вы навсегда забыли вражду.

– Мам, не Бог. Володька. Хотя…– Егор заржал на весь двор, распугав ворон, Володька для меня как Бог. Вот не зря, не зря он дознаватель, ептить. Нептун – теперь твоё погоняло. Я ж за корягу зацепился, она мне в голову саданула. Я вроде поднырнул. А на ней, видать, водоросли, ногу как замотают, икру свело, аж мочи не было дышать. И тут течение. И поволокло. В ушах шум. А тут кашель. Нахлебался по ходу. И чудится Нептун, Венера, и хрен их поймёшь ещё какие водные приблуды. У одного фонарь во лбу. А потом такая боль нестерпимая в черепушке. И кто-то щупает, щекочет. Я ещё подумал ведь – русалка меня хочет. Дурень. Очнулся в лодке. Как меня эта русалка в Володькином обличье затащила, ей Богу, ума не приложу.

– Как грится, мастерство не пропьешь, брат, – Володя выбросил окурок. – Давайте поедим что ли. А то после этой дряни, – он поморщился, – в рот ведь пятнадцать лет сигарету не брал, после Афгана. Лучше поесть, как грится.

– Точно, ребятки, лучше поесть, путь не близкий, – дед Демир, как иллюзионист, уже выудил, будто из рукава, бутыль самогона. – На бруньках. Березовых.

Милочка шебутную внучку Софии, и младшего сына, Володькиного, рассадила на веранде за столом поменьше. Семья Кондратовых окружила огромный стол в саду под яблоней. В воздухе витал запах антоновки, яблоки подставили свои кумачовые бока солнышку осеннему. Венера собрала паданку в ситцевый передник и высыпала на стол. До того сидели молча, выпивали и закусывали с каменными лицами, только Егора отец осаживал, чтоб не налегал на крепкую. Но все это – взглядами, жестами. Меж всеми будто кошка пробежала. Даже дети не шалили, тихо уплетали шарлотку с молоком.

⠀Не сговариваясь, Софа, Володя и Лариса вспомнили мармелад из антоновки. Наперебой стали расхваливать и рецепт выпрашивать. Сколько лет прошло, а рецепт – тайна. Венера, довольно улыбаясь, сверкала задними зубами из потемневшего красного золота и пыталась рукой-веткой прикрыть морщинистый рот.

– Экопродукт от бабушки Тоси, – дед Демир прищурил глаз, спрятав бельмо, похожее на паучье гнездо, и поднял вверх палец.

– Па, ты о чем?– всегда внимательная Лариса забеспокоилась.

– Да, подъехали уже, – его беззубый рот растянулся в загадочной улыбке. – Я эту махину шелёную ишдалека вижу, даже одним глажом, – прошамкал старик, даже не заметив, когда потерял челюсть. Которая, клацнув, упала на стол.

– Отец, ты че запчастями кидаешься? – пошутил Володя.