Сценарий известен

– Вы работаете вместе с Костей?

– Да, я работаю в костюмерной, ремонтирую костюмы, – как будто обрадовавшись вопросу, ответила Ира.

– И сочиняете стихи…

– Сочиняю – это слишком громко сказано, так уж, пишу в своё удовольствие. Я и выступать-то не хотела, Костя уговорил. Говорит, что в моих стихах что-то есть. Я, если честно, так не считаю.

– И зря. Он, вообще, редко, что хвалит, скорее критикует. Я вообще не помню, что бы ему что-то нравилось… А вы видели его картины?

– Видела. Вот это, действительно, реализм, я бы даже сказала гиперболизированный реализм, доведенный до страшного гротеска. Очень жаль, что современники никогда не увидят его картин.

– Вы думаете, их никогда не выставят? – с горечью в голосе спросил Володька. Он раньше и не задумывался о том, как, возможно, обидно писать полотна, зная, что они не дойдут до своего зрителя.

– Нет, конечно,… Его картины слишком далеки от, так сказать, официального искусства. И потом, он был в плену. К таким у нас предвзятое отношение, вы же понимаете… – сказала Ира и устремила свой взгляд на Володьку, чтобы не только услышать, но ещё и увидеть то, как он относится к плену.

– Понимаю, но ведь Константин попал в плен случайно, был ранен в бою, чудом выжил. Хотя… – задумался Володька.

– Что хотя? Договаривайте! – упорно настаивала Ира.

– Конечно, в отношении Константина это несправедливо, но ведь, помимо него, есть и другие, те, которые заслуживают такого… Многих даже сажают, значит, они, действительно, виноваты…

– То есть вы наивно полагаете, что у нас сажают только тех, кто виноват… – в голосе Иры визгливыми нотками зазвучало раздражение. Она пыталась сохранять спокойствие, но по её лицу было видно, что её очень задели слова Володьки.

– Бывают, наверное, и ошибки, но ведь нужно всех проверить. Вот Константина же проверили и отпустили. Возможно, кого-то и посадили несправедливо, но если это помогло упрятать изменников, так надо было. Я понимаю, это жестоко звучит, но такова жизнь. На войне тоже несправедливо погибло много хороших достойных ребят, они были лучше, чем я, но они погибли во имя благородной цели. Их жертвы не напрасны, – закончил Володька, оставшись довольным своей убедительной и грамотной речью. Но, по всей видимости, эта речь не произвела на Иру должного эффекта. Она опустила глаза и как-то разочарованно усмехнулась. Володька достал папиросу и стал прикуривать. Он уже так привык справляться без кисти на правой руке, что быстро сладил со спичечным коробком и беломориной. Ира снова уставила на него свой пронзительный взгляд, но теперь он был полон не страха и недоумения, как вчера, а обиды и злости.

– Да, наверное, вы правы. Вы всё так хорошо понимаете, – прозвучало с иронией в голосе. – Мне пора. Спасибо, что проводили. До свидания.

Ира скрылась в темноте подъезда, а ошарашенный Володька остался стоять на месте. Он даже не нашелся, что сказать ей в этот момент, и тем более не мог понять причину столь странной реакции девушки на его слова.

5

Сегодня комендант лагеря гаупштурмфюрер СС Йохан Ленц проснулся не в настроении. С утра у него болела голова, ныло всё тело и гудели ноги. На душе было мерзко, и он не понимал причину такого уныния. Подобные состояния в последнее время случались часто. В такие дни его всё раздражало, он без причины кричал на подчиненных и злился сам на себя. То его бесил этот грязный лагерь, в котором он вот уже второй год был вынужден прозябать, то эта тупая свора людей, его окружавших. Всё чаще он сам признавался себе в том, что обратной стороной этой сильной империи, которую они все с таким рачением строили, были люди. Да, да, люди, оказавшиеся у власти. Они требовали безоговорочного подчинения и сами безоговорочно подчинялись вышестоящему лицу, они рассуждали одинаково и даже выглядели одинаково. Но всё бы ничего, если бы все эти люди не были тупыми исполнителями чужой воли, не имеющими своего мнения. Их объявили расой господ, они радостно приветствовали это провозглашение, они ликовали, но при этом боялись даже подумать, усомниться, критически поразмыслить. Нет, их дело теперь – безоговорочное подчинение фюреру, исполнение его железной непоколебимой воли, которая превыше закона, потому что способна сломить любой закон, юридический, человеческий, нравственный. Третий рейх, который провозгласил себя тысячелетним, выбрал себе в подчинение самых преданных служак, а, как известно, лучшими исполнителями являются тупые необразованные люди, идиоты, неспособные мыслить и рассуждать. Конечно, себя к тупым идиотам Ленц не причислял, такого мнения он был о своем окружении.

Дни в лагере проходили довольно однообразно. Когда Ленц был назначен его земным владыкой, лагерь был уже выстроен и полностью укомплектован, ему оставалось лишь поддерживать в нём строгий режим и порядок, основанный на подчинении и страхе: арестант боится надзирателя, надзиратель боится начальника охраны, начальник охраны боится коменданта, а комендант… комендант никого не боится, он призван внушать страх. Поначалу Ленц гордился своей должностью, считал её оплотом прославленного на весь мир немецкого порядка; всё в лагере работало, как точный механизм, по действиям надзирателей и заключенных можно было сверять часы: утренний подъем, ещё до рассвета, поверка, выборка больных с последующим уничтожением, трудовые работы, обед, поздний отбой, регулярное прибытие эшелонов с новыми пленными. И так изо дня в день. Чтобы работал этот давно заведенный механизм, уже не требовалось никаких усилий. И теперь Ленц впервые за эти два года почувствовал себя стервятником, питающимся падалью. Новых заключенных с каждым днём приходило всё больше и больше, а это требовало открытия внешних отделений, прокладывания цепи железнодорожных путей, соединяющих все отделения в одну исправительно-трудовую империю, заключения договоров с промышленными и военными предприятиями на аренду труда заключенных, строительства цехов военных предприятий и так далее. В то время как другие офицеры СС зарабатывали себе звезды на войне с русскими, он, как стервятник, делал себе карьеру на падали. Сначала евреи, теперь коммунисты. Казалось, им не будет числа. Третий рейх так усердно тысячами уничтожал этих недочеловеков, а их грязные матери продолжали рожать…

Никакой жалости к этим людям он не испытывал (какая может быть жалость к людям, которых законодательно людьми считать перестали?), поначалу его даже очень забавляло их истреблять. Он специально поднимался на вышку, брал в прицел заключенного, который казался больным и слабым, и одной-двумя пулями сражал человека наповал. С каждым днём выстрелы были всё более меткими, но азарта становилось меньше. Где-то в глубине сознания ещё сидел тонкий голосок сомнения, который задавал неудобные вопросы и говорил о стыде, грехе и совести, но с каждым днём он напоминал о себе всё реже и рано или поздно должен был заглохнуть под громкими звуками нацистских маршей и хором партийных лозунгов.

Регулярные попойки тоже ничего, кроме головной боли, не доставляли. Он чувствовал, что с каждым днём превращается в тупого санитара, беспрекословно выполняющего чужую волю. А ведь когда-то он учился в консерватории, правда, всего три курса (потом из-за истории с избитой девушкой его отчислили). Однако следует заметить, что с самого детства искусство привлекало Ленца не возможностью обретения истины и смысла, не высокопарным служением чему-то вечному и прекрасному, музыка привлекала его, от рождения одаренного совершенным слухом и беглыми тонкими пальцами, легким путём достижения славы и признания. Теперь же, спустя много лет, о страсти коменданта к искусству напоминали лишь картины, книги и рояль, стоящий в гостиной его резиденции. Роскошный белый инструмент был юношеской мечтой Ленца и его гордостью. Но к нему он теперь не притрагивался. Как будто душа больше не требовала этих мягких пронзительных мелодий Штрауса и Листа, которыми он прежде восторгался. Возможно, рояль был для Ленца некой нитью, связывающий его с когда-то прекрасной жизнью, наполненной музыкой, где ещё не было столько убийств, трупов и страданий.

В этот день Ленц пришёл домой раньше обычного и поймал себя на мысли, что уже полгода не садился за инструмент. Он снял перчатки, плащ, расстегнул форменный френч и сел за рояль, положив руки на колени. Сначала он долго сидел, не откидывая крышки. Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, поверх всего. Потом, как будто что-то обдумав, он решительно открыл крышку и яростно, как на женщину, накинулся на клавиатуру. Его тонкие пальцы быстро бегали по блестящим полированным клавишам, тело наклонялось вперед и опрокидывалось назад в такт музыке, из-под его воздушных взмахов полилась вторая венгерская рапсодия Листа. Он играл наизусть, глаза медитативно закрылись от наслаждения, но вдруг после очередного решительного взмаха его правая рука ошибочно приземлилась мимо одной ноты: он забыл про бекар, и средний палец упрямо упал на соль диез. Вмиг его лицо обезобразила кривая гримаса. Лицо стало красным, глаза налились яростью. Он со злостью стал бить кулаками по клавишам рояля, в каждый удар он вкладывал всю свою силу и злость – инструмент отвечал странными, негармоничными всхлипами, режущими слух. Ему хотелось прекратить эти всхлипывания, но он ударял всё сильнее и сильнее, как будто не понимая, что каждый его взмах является причиной этого горького рыдания, и, чтобы его остановить, нужно всего лишь прекратить истязать инструмент. От сильных ударов на клавишах стали появляться следы крови. Ленц испугался и замер. Он как будто не понимал, что это его кровь, сочившаяся с костяшек кулаков. На мгновение ему показалось, что это белый рояль, предмет его гордости, истекает кровью.

Вдруг что-то зашевелилось за портьерой. Он увидел свою экономку фрау Лизбет. Та с недоумением и страхом смотрела на Ленца, из её рук вывалился мельхиоровый поднос и с грохотом упал на пол. Взбешенный комендант встал из-за рояля и огромными шагами направился к женщине. Испуганная фрау побежала на кухню. Добежав до коридора, Ленц стал изрыгать в её адрес ругань и проклятия. Он спустился по темной лестнице за убегавшей экономкой, но она скрылась в неизвестном направлении. Тогда он с бешенством стал открывать все двери и заглядывать во все подсобные помещения, располагавшиеся в подвале его резиденции. Часть дверей была закрыта, а за одной из них его взгляду предстала неожиданная картина: в углу комнаты, заставленной мешками, на полу лежала полуголая девушка. Всё ей тело было в кровоподтёках и синяках, а длинные русые волосы спутались от запекшейся на них крови. Она не подавала признаков жизни.

– Что это? – закричал Ленц. – Фрау Лизбет, что это?

На пороге комнаты показалась испуганная экономка. Она вся тряслась от страха, её дыхание сбилось от быстрого бега.

– Я, я забыла про неё. Но я сейчас попрошу Ганса отнести это, извините, гер Ленц!

Пока фрау Лизбет, заикаясь от робости перед своим господином, объясняла причину промаха, Ленц обдумывал идею, которая внезапно пришла ему в голову. Он давно не доверял этой женщине, ему казалось, что она неусыпно следит за ним и, возможно, даже доносит на него куда надо, а если ещё не донесла, то рано или поздно донесет. Тем более Ленцу было, что скрывать от своего руководства: последние полгода он неплохо зарабатывал на заключенных, отдавая их в аренду местным фабрикантам. По документам эти люди числились умершими. Деньги, которые он получал от этого выгодного для промышленников предприятия, он, разумеется, присваивал себе. Никто, кроме ближайшего окружения Ленца, не знал об этом, но со своими сообщниками он неплохо делился, поэтому в отношении них опасений не было, а вот эта услужливая и скрытная женщина с каждым днём всё больше не нравилась хитрому коменданту. Её чрезмерная угодливость, доходившая до абсурда, всегда переходила в лицемерие, оно меняло выражение лица, интонации и тембр голоса и даже сутулило от природы могучие квадратные плечи женщины.

– Не надо. Оставь её. Принеси воды и хлеба. Если выживет, будет помогать тебе по хозяйству. Насколько я помню, она знает немецкий, – сказал Ленц и смутился от последних слов. Он взял пустой мешок, сел на корточки и прикрыл девушку, ловя себя на мысли, что ему неприятно, если кто-то другой, кроме него, будет видеть её наготу.

Фрау Лизбет была не в восторге от этой идеи, она как будто поняла, что от неё хотят избавиться. Такое положение вещей её пугало.

– Не стоит, гер Ленц. Я и сама прекрасно справляюсь. И потом у нас есть Ганс, он отлично мне помогает.

Комендант пытался припомнить, сколько дней здесь лежит эта русская, среди вереницы женщин, прошедших в последнее время через его руки, она запомнилась Ленцу своей странной выходкой. Гёте, песенка про розу, да, это была она, в этом не было никаких сомнений, и она была у него три ночи назад. Судя по изможденному виду пленницы, она давно была без сознания.

– Принеси воды! – снова громко с яростью прокричал комендант. Он догадался, что его экономка сейчас сделает всё, чтобы эта девушка не выжила, но то ли оттого, что он желал насолить этой вредной тётке, то ли по другой причине, ему захотелось, чтобы пленница непременно осталась жива.

Женщина вернулась с ковшом воды, сама не понимая, зачем он понадобился коменданту. Неужели он собирается её выхаживать? Проще было сдать её в лагерь, где её при первой же поверке отсортируют и, если нужно, умертвят инъекцией фенолина. Так они с Гансом обычно и делали.

– Сегодня прибудет новый эшелон, – как будто невзначай сказала фрау Лизбет. Ленц понял намёк женщины – она раздражала его всё больше. Поймав на себе его бешеный взгляд, экономка испугалась, что взболтнула лишнего, и замолчала.

Тем временем Ленц приподнял голову пленницы и стал поить её из ковша. Несколько холодных капель попало в воспаленный рот девушки. Тело оставалось неподвижным. Это как будто разозлило палача, и он с раздражением бросил безжизненную голову на пол… В этот момент последние капли жизни покидали Ирину.

6

Лежа на полу в подвале коменданта, Ирина давно потеряла счёт времени. Она то на короткое время приходила в себя, то снова отключалась. В эти долгие периоды её затуманенное сознание бродило по закоулкам памяти, отыскивая в ней малозначащие фрагменты из жизни двадцатилетней студентки. Вот она видит себя пятилетней девчонкой. Ирочка лежит в постели и болеет, уже несколько дней у неё высокая температура, и все домашние окружили её своей теплотой и заботой. Жалея ребенка, родители во всём потакают своей девочке, а она, поняв это, хитро пользуется и беспричинно капризничает: то не хочет принимать лечебные порошки, то отворачивается от ложки с кашей. У неё снова жар, она хочет пить и просит об этом свою мамочку, но мама как будто не понимает её просьб, а у маленькой Иры уже нет сил говорить, она в бреду, жар застилает ей глаза, сознание уводит куда-то…

Вот первокурсница Ира возвращается домой после первой сессии, она сдала всё на одни пятерки, её переполняет счастье, которым хочется со всеми делиться. Ей кажется, что если счастлива она, то все непременно тоже должны быть счастливы. Навстречу ей идет Андрей Лебедев, парнишка из соседнего подъезда. Он давно и безнадежно влюблен в Иру, ещё со школы. Но она непреклонна. Вот и теперь она опускает глаза, здороваясь с ним, как будто чем-то провинилась перед этим странным мальчиком. Она ощущает к нему жалость, как к больному, который потерял важный орган и на всю жизнь стал калекой. Ей совершенно не нужна его любовь, она не просила его о ней, ничего не делала для того, чтобы он полюбил её, но он настойчив в своих чувствах. Проходя мимо него, Ира мысленно умоляет его не останавливаться, не мешать её счастью, но он не может пройти мимо. Вот он берет её за руку, уводит в красивую комнату с горными пейзажами на стенах и фиалками на подоконниках. Он долго говорит о своей любви, а она молчит и ничего не может сказать, её губы как будто сковал паралич. Она мычит, пытаясь что-то выговорить, но вдруг Андрей Лебедев ударяет её своим большим тяжелым кулаком, она падает, а он пинает её, и зловещая улыбка палача появляется на его доселе кротком лице, похожем на готического ангела…

Вот Ирина в Севастопольском госпитале. Она оказалась здесь случайно, она не медработник, но внезапная воздушная атака, застигнувшая девушку на крымском побережье, заставляет её помогать переносить истекающих кровью раненых. Она видит их искалеченные металлом тела, их оторванные конечности и рваные раны. Её мутит от страшного вида крови, но она не может бросить людей и убежать. Они долго заносят раненых в госпиталь, все палаты и коридоры переполнены, уже некуда располагать больных, а искалеченных людей становится всё больше и больше. Ирина без сил падает на лестнице и вдруг видит, что это её тело всё искалечено рваными ранами и синяками, она просит о помощи, но никто её не слышит, никому нет до неё дела. Её мучает страшная жажда, с лица катится пот, который она слизывает с горячих губ…

Очнувшись на короткое время, Ирина стала оглядывать помещение: всё тот же подвал с мешками, она лежит на полу, тусклый включенный свет больно режет глаза, он наполняет комнату грязно-желтым цветом. Каждая клеточка тела, словно тяжелым свинцом, налита болью, её так много, что невозможно точно определить источник. Каждый вдох заставляет продумывать свою глубину, потому что слишком глубокий, полный разрывает грудную клетку невыносимой болью, а легкий, поверхностный заставляет задыхаться. Ирина совсем плохо видит, трудно сфокусировать взгляд, от истощения перед глазами постоянно мелькают сине-фиолетовые круги. Тяжелейшими усилиями ей удается разглядеть недалеко от себя алюминиевый ковш с водой и кусок хлеба. Тут Ирина понимает, как сильно ей хочется пить. Всё на свете она бы сейчас отдала бы за глоток воды из этого ковша. Но для этого нужно встать, а на это совсем нет сил. Дикая жажда сменяется тупым безразличием, Ирине кажется, что она растворяется в бетонном полу, на котором лежит.

«Ну и пусть!» – думает она.

Теперь её зрение как будто вернулось к ней. Она всё хорошо видит, но видит всё сверху, видит саму себя со стороны.

«Неужели я умерла? – думает Ирина. – Как хорошо и совсем не страшно». Она видит, что девушка на полу приподнимается и тянется к ковшу с водой. Ещё немного и… ковш в её руках. Она припадает губами к воде. Она жадно пьет, но тут снова сознание покидает её, ровный красный туман застилает взор… Она ничего не чувствует, ничего не видит, ни о чём не жалеет.

7

Молодой организм взял своё, и Ирина выжила. Ещё несколько дней её не трогали и только молча раз в сутки приносили еду и воду. Сознание постепенно возвращалось, мысли вставали на свои места. Она вспомнила Севастополь, куда она в августе 41-го приехала по просьбе больной сестры: нужно было забрать племянника к себе в Москву. Вспомнила, как путь назад был отрезан, как они почти в течение года пытались выживать в перерывах между вражескими воздушными атаками, как эти перерывы становились всё короче и короче. Потом небо превратилось в одну черную зловещую тучу, то и дело изрыгавшую из себя боевые снаряды. Первый робкий страх сменился ужасом, от которого постоянно хотелось кричать и плакать, но и крик не помогал. И вдруг всё разом стихло, бои прекратились, Севастополь был сдан немцам, на руках у Ирины лежал мертвый трехлетний племянник.

Потом была долгая дорога в плен. Ужас сменился безразличием. На её глазах умирали люди, которым она ничем не могла помочь. Это первую смерть от вражеской пули было тяжело принять: как можно стрелять в больного безоружного человека. Вскоре Ирина поняла, что у палачей нет никаких нравственных человеческих законов, единственная их цель – довезти их до лагеря как можно скорее. Больные и слабые в трудовом лагере не нужны, они лишь мешают и отвлекают на себя внимание. Их посадили в вагон для перевозки скота, они и были тем самым скотом, который везут на бойню. Некоторые женщины ещё на что-то надеялись – Ирина никаких иллюзий на счёт своих врагов не имела. Потеряв счет времени, бесконечными днями и ночами, пока их везли в неизвестном направлении, Ирина про себя читала наизусть стихи, мнила себя героиней любимых романов Александра Дюма и не осознавала происходившее вокруг. С тех пор сознание то включалось, то выключалось, она путала сон и явь, реальность и вымысел, не желая признавать и принимать действительность. Поэтому воспоминания были словно выхвачены из какой-то чужой, не её жизни. Зимой (по краям дороги были сугробы) их привезли в лагерь, тюрьму, где они должны были работать, пока не умрут. Правее от ворот, на другом берегу озера, покрытого коркой льда, возвышалась католическая церковь. Когда пленниц овчарками загоняли в лагерь, Ирина постоянно оборачивалась на эту церковь, старалась разглядеть крест, возвышавшийся над небольшим городком и озером, притаившимися посреди леса. Но сначала скрылись церковные стены, потом свод купола, всех дольше виднелся крест – символ спасения всего человечества от мук ада. Тяжелые ворота лагеря закрылись за их спинами, крест пропал за надзирательными вышками и колючей проволокой, начинался ад…

Потом подвал, страшный звериный взгляд немца, бесконечная мучительная ночь с унижениями и побоями, снова подвал, ковш с водой… Осознав произошедшее, Ирина всё больше терзалась мыслью, что лучше было бы умереть, чем вновь пройти через такое. Зачем она осталась жива? Неужели ещё не выпила всю чашу страданий, ей уготованных?

Как будто почувствовав, что сознание пленницы вернулось к ней, палачи дали о себе знать. Женщина-немка с жирными икрами, служившая экономкой в доме лагерного начальника, вошла и объявила, что Ирина теперь будет выполнять в доме всю самую грязную работу. Затем снова ледяная помывочная, унижения, звериные окрики и унизительное откровенное платье, с трудом прикрывающее грудь…

Но ворчливая экономка фрау Лизбет сильно преувеличивала низость работы, которую Ирина должна была выполнять в резиденции гаупштурмфюрера СС Йохана Ленца. Она всего на всего стала личной горничной надзирателя. В её обязанности входила ежедневная уборка, обслуживание за обедом стирка и глажка белья грозного хозяина резиденции. В первый день своей «новой работы» Ирина даже ни разу не столкнулась с ним, Ленц уехал в Берлин на концерт симфонического оркестра. Тщательно убрав весь дом, девушка, несмотря на ещё не зажившее от побоев тело, позволила себе слабую призрачную надежду на что-то. Чем было это что-то: сохранением жизни, возможным освобождением или счастьем, она боялась осознавать, потому что слишком велик был риск разочароваться.

Утром следующего дня после тщательной уборки кухни она получила приказ отнести горячий кофе в ту самую спальню с фиалками на окнах и горными пейзажами на стене. Услышав это от экономки, Ирина замерла. За тонким хлопком её платья быстро забилось сердце, к голове прилила кровь.

– Сколько раз тебе нужно говорить! Иди и отнеси кофе геру Ленцу! Или пойдешь рубить лес!