Сказка о принце. Книга вторая

Патрик снова повернул голову, пытаясь рассмотреть лицо палача.

– Как тебя зовут?

– Мартин, ваше высочество. Лежите смирно, скоро закончу.

– Мартин… Просьбу мою выполнишь?

– Какую же? Не трогать, что ли? Ну, так это не от меня… не в моей это власти.

– Нет… Записку… весточку передашь?

Мартин остановился – и испуганно замахал руками:

– И не просите даже, не стану!

– Прошу тебя!

– Боюсь я, ваше высочество. Узнают если – мне головы не сносить. Не обессудьте… строго у нас с этим.

Он осторожно похлопал Патрика по руке.

– На бок повернитесь-ка… Ну, здесь вовсе ничего, к утру сойдет…

– Мартин… я очень тебя прошу. Если ты и правда хочешь помочь – передай. Всего два слова. Мне очень надо.

– Не могу я, – виновато сказал палач. – Никак нельзя.

Какое-то время оба молчали.

– Ладно, – проговорил, наконец, Патрик. – Нет – значит, нет. Забудь.

– Простите, – еще раз вздохнул Мартин. – Не могу.

Он отряхнул руки, встал.

– Ну, все. Нате-ка вот, глотните… тут настой травяной, лихорадку сбивает. Легче? Ну и славно. Завтра вроде ничего особо готовить не велели, так что вы будьте покойны. Только уж как возьмусь за вас, вы кричите громче, не подведите меня, ладно?

Патрик коротко засмеялся, закашлялся.

– Крепитесь уж, ваше высочество. А то и вовсе… – палач оживился, – сказали б этому кату то, что надо ему, да и шли бы себе на все четыре стороны? А?

– Я подумаю, – через силу усмехнулся Патрик. – Но обещать не могу.

– То дело ваше…

Мартин прикрыл его рубашкой, осторожно поправил тощее одеяло. Взял фонарь, кувшин и узелок, пошел к выходу.

– Спасибо… – сказал ему вслед Патрик.

– Не за что, – ответил тот, не оборачиваясь.

* * *

Полковник де Лерон, граф Ретель, капитан Фостер, полковник Эдвард Дьерт смотрели друг на друга и молчали.

– Что будем делать, господа? – спросил, наконец, Дьерт. – Уже почти три недели прошло…

На лица их падали красные лучи заката.

– Взят? – спросил, наконец, де Лерон.

– Почти наверняка, – хмуро откликнулся Ретель.

Они снова замолчали.

Закат угас, в комнату протянулись сумерки. Рыжий сеттер вошел и положил морду на колени хозяину.

Вопросительные, ожидающие взгляды, наконец, остановились на Ретеле.

– Что же, – проговорил граф. – Значит, взят. Но в любом случае дело нужно довести до конца. Если его высочество жив, это единственное, что мы можем для него сделать.

– Это если жив, – глухо откликнулся де Лерон.

* * *

Охрана у дверей камеры менялась каждый день, чтобы не допустить возможности сговора и побега. Конечно, кандалы – ручные и ножные; ну, хоть к койке не привязывали, и на том спасибо. В первые дни, когда Патрик был еще достаточно силен и крепок, в камеру к нему иначе как втроем-вчетвером не входили – боялись. Но он, подумав, решил не сопротивляться – смысла не было. Все равно скрутят и уволокут, а силы терять не стоит.

Кормили сначала неплохо; правда, через несколько дней еда стала напоминать помои, но в этом, видимо, было особое указание Густава – голодом можно сломать любого, быстро и просто. Несколько раз, приходя по ночам, ему украдкой подсовывал куски хлеба Мартин, но этого все-таки не хватало. Камера была сырой и прохладной – по летнему времени в тюрьме уже не топили. Впрочем, скоро Патрик перестал чувствовать холод – озноб, бивший его во время лихорадки, от температуры снаружи не зависел.

Им овладело странное чувство беспечности. «Делай что должно, и будь что будет» – вот когда он понял, что значат эти слова. Он должен молчать, вот и все. И искать возможность побега, даже если шансы на это с каждым днем падают.

Мартин приходил каждую ночь, ухаживая за арестантом с ловкостью опытного лекаря. Менял повязки, поил какими-то отварами, порой вполголоса говорил несколько успокаивающих слов, но больше молчал. Он перестал, наконец, советовать – безусловно, от чистого сердца – выдать Густаву все, что того интересовало, и Патрик был ему за это бесконечно благодарен.

С Густавом они виделись только в пыточной камере и не каждый раз. Бывало, обрабатывал его один Мартин – в такие дни бывало легче, потому что усердствовать палачу было особенно не перед кем. Но раз в два-три допроса король присутствовал обязательно; сидел в углу, закинув ногу на ногу, и время от времени повторял одни и те же две фразы: размеренные, повторяющиеся раз за разом. Фразы эти – «Отречение, Патрик» и «Кто тебе помогал?» – уже снились Патрику во сне.

В первое время допросы повторялись каждый день, но потом пришлось притормозить – не из-за того, что Густаву надоело или он переключился на другое, а из-за невозможности допрашиваемого быть употребленным в дело в пригодном состоянии. Патрик теперь плохо переносил боль – видимо, после каторги и ранений сопротивляемость боли упала, пусть и прошло уже два года. Он терял сознание после первого десятка ударов, после одного прикосновения железа, после первых секунд на дыбе. Конечно, его приводили в чувство с помощью оплеух и ледяной воды, но все приходилось начинать сначала. Король ругался, Мартин растерянно разводил руками – а что я могу сделать? – а Патрик через силу усмехался разбитыми губами. В такие минуты им овладевало странное состояние легкости и нереальности происходящего. Вот я, а вот мое тело; вот боль, но она – не я, она проходит сквозь меня и утекает дальше, через каменный пол, вниз, к центру Земли. Жаль только, что расплатой за это становились долгие мучительные часы в камере, когда все ощущения возвращались, и боль грызла тело железными щипцами. Но потом он все равно терял сознание, и в чувство его приводил уже Мартин. Все чаще Патрик по несколько суток отлеживался в камере, чтобы быть в силах хоть как-то отвечать на вопросы. Впрочем, он и в беспамятстве повторял одно и то же: «Нет».

И все-таки он не терял надежды. Вечерами и ночами, когда его оставляли в покое, пытался разговаривать с охраной, надеясь склонить их на свою сторону. Не оставлял попыток уговорить Мартина передать весточку Лестину, хотя палач упорно твердил «не могу, запрещено, не положено». Заставлял себя пить и есть все, что дают – пусть даже от одного вида и запаха приносимой ему еды мутило – чтобы сохранить силы. Главное – не выдать никого. И вырваться отсюда живым.

Один из допросов был особенно тяжелым. В конце концов, Патрик потерял сознание – не в первый раз, конечно, но очнулся уже в камере. Видимо, Густав решил, что сегодня вытянуть из него все равно ничего не удастся. Все тело горело, ныли вывихнутые плечевые суставы, кружилась голова, но мысли были четкими и ясными. Впервые за все это время Патрик с отстраненным спокойствием подумал, что следующего допроса он может не пережить. Если бы знать заранее, что все закончится именно так… наверное, лучше было бы тогда остаться на поляне вместе с Яном, отстреливаться до последней стрелы, а потом встретить смерть со шпагой в руке, рядом с другом, в бою… а не здесь, в вонючей и темной камере, на соломе. Да, так было бы, наверное, проще и легче. Все равно все получилось зря…

А кто бы вывел тогда из леса Вету?

Сколько он лежал так, Патрик не помнил, потом впал в забытье. А потом, кажется, уснул, а может, опять потерял сознание, потому что неожиданно обнаружил себя вовсе не в камере, а в странном, словно знакомом, но давно забытом месте – на серой равнине, где ничто не имело ни цвета, ни запаха, где было тихо, только доносился шум ветра, раскачивающего ветви деревьев где-то высоко-высоко.

Серый наст скрипел под ногами, и Патрик вспомнил, наконец, этот скрип и это серое небо. И обрадовался – значит, на этот раз действительно все…

Кандалов на руках и ногах не было, не было и боли. Тело ощущалось словно издалека, но все-таки ощущалось; никуда не делись ссадины и синяки. Патрик постоял какое-то время, оглядываясь. Потом пожал плечами и пошел вперед. Вперед здесь можно было идти куда угодно, но он двинулся к лесу, до которого не так далеко и было – три сотни шагов.

Волков в этот раз не встретилось: видимо, теперь ему и вправду сюда можно. Довольно скоро (а может, просто времени здесь нет) он вышел на знакомую поляну. И ускорил шаги, увидев сидящих у костра.

Ян услышал его шаги и поднял голову. И улыбнулся:

– Здравствуй.

Патрик заулыбался тоже, ощущая, как трескаются запекшиеся губы, но не чувствуя боли. Теплая волна разлилась в груди: наконец-то!

– Давно не виделись, – буркнул вместо приветствия Джар. – Быстро же ты…

– Что значит «быстро», старый ворчун? – весело спросил Патрик, опускаясь рядом с Яном. – Сюда быстро не хотят, как я понимаю, только в срок.

– А тебе не срок, не радуйся. Посидишь – и мотай обратно.

– Почему «мотай обратно»? – растерялся принц. – Я же…

– Нет, – качнул головой Ян. – Это мы тебя позвали.

Он сбросил с плеч куртку, кинул ее на снег.

– Подстели, а то простудишься.

– Да ладно, не все ли равно, – пожал плечами Патрик, но послушался. Аккуратно расстелил на снегу куртку, пересел на нее. Придвинулся поближе к огню и долго-долго смотрел на Яна. А Ян смотрел на него – и улыбался. И так они сидели и молчали…

Джар аккуратно ломал мелкие веточки и кидал их в костер, насвистывая какую-то мелодию.

– Ты изменился, – сказал вдруг Ян.

– Надо думать… Сильно?

– И да, и нет. Старше стал.

– Надо думать, – повторил Патрик. – А ты… ты-то как тут?

– Ну, если я скажу, что хорошо, – усмехнулся Ян, – ты все равно не поверишь. Но уж всяко лучше, чем ты сейчас. Нормально, бывает и хуже.

– Ян… – Патрик понимал, что говорит глупость, но не смог сдержаться, умоляюще взглянул на него, как когда-то давно: – Ян, вернись! Ты нужен мне!

И так же, как тогда, Ян ответил ласково:

– Ну что ты говоришь… Ты же знаешь, что это невозможно.

Он коснулся плеча Патрика.

– Тяжело?

– Д-да, пожалуй, – после паузы признался принц. – Так, немного…

– Он еще и гордый, – хмыкнул Джар.

– А где Магда? – спохватился Патрик, заоглядывался.

– Здесь где-то ходит, – махнул рукой Ян. – Мы не хотели, чтобы она тебя такого видела…

– А то она меня не видела! – фыркнул принц. – Всякого…

– Такого – нет, – серьезно сказал Ян. – Но не в этом дело, друже. Ты, кстати, не надейся, ты сюда не насовсем.

– А зачем вы звали-то меня? – спохватился Патрик.

– Да, в общем, низачем. Я соскучился, – он быстро взглянул на друга. – Ну и так… в общем, чтоб ты передохнул. Посидишь – и иди обратно.

Патрик невольно вздрогнул.

– Так надо, – едва слышно сказал виконт.

– Ян, – после недолго молчания так же едва слышно попросил Патрик, – возьмите меня к себе совсем.

– И не думай, – спокойно ответил тот. – У тебя на земле еще дел полно.

– Я больше не могу! – вырвалось у Патрика, и он опустил голову, стыдясь своей слабости.

– Можешь. Ты просто устал. Вот посидишь с нами, отдохнешь – и вперед. Тебя там ждут.

– Гайцберг, что ли, ждет? – фыркнул Патрик.

– И он тоже, – без улыбки согласился Ян.

– Сейчас кипяток будет, – сообщил Джар, – отвар сделаем. Попьешь с нами? Тебе бы глинтвейн сейчас, конечно, да вина нет…

Патрик поежился, обхватил ладонями плечи. Потом протянул руки к огню. Вроде и не холодно здесь, но… промозгло. И кажется, единственно живым здесь остался огонь… интересно, они-то чувствуют его теплое дыхание?

– А вы… я всегда смогу приходить к вам… сюда? Я ведь пытался, но…

– Нет, не всегда. Только когда очень нужно.

– Значит, сейчас – нужно?

– Сказано же – рано тебе сюда, – сообщил Джар. – Потому и нужно.

Он ловко снял с огня подвешенный на треноге котелок (голой рукой! не боясь обжечься! ишь ты, отметил Патрик), поднял стоящую на земле кружку, аккуратно налил до половины темный отвар, пахнущий горько и терпко. Протянул принцу:

– Держи. Пей, только осторожно – горячий.

– А вы?

– А нам-то зачем? – фыркнул Джар. – Нам уже поздно, мы отсюда все равно никуда не денемся.

Отчетливый холодок пробежал по коже, Патрик повернулся к Яну.

– Пей, пей, – успокоил тот. – Лучше будет, вот увидишь.

Отвар пах летом и скошенной травой. Принц вспомнил невольно стог сена, в котором они ночевали с Ветой.

– Ян, Джар… скажите мне, Вета… жива?

– Не знаю, – после паузы ответил виконт. – Здесь ее нет.

– Это ничего не значит, – вмешался Джар, – сюда не все попадают. Ее-то, может, сразу уведут, это мы вот тут… торчим…

– Не пугай человека зря, Джар, – мягко остановил его Ян. – Нет ее здесь, это точно. На земле ищи.

Патрик прихлебывал из кружки отвар и молчал. Молчал и Ян, глядя на него. Джар убрал с костровища треногу и поднялся.

– Пойду я… поброжу. А ты учти, виконт, что время кончается. Скоро ему пора.

– Я помню, – тихо ответил Ян.

Небо над головой оставалось все таким же серым, но воздух чуть-чуть потемнел. Вечер, что ли?

– У вас бывает ночь? – спросил Патрик.

– Нет. И дня не бывает.

– Здесь всегда так… серо?

– Всегда.

– А вы… что вы делаете тут?

– Не надо, Патрик, – попросил Ян. – Когда попадешь к нам насовсем, сам все узнаешь. Мне тоже… не очень хочется рассказывать об этом лишний раз. Да и нельзя.

– Прости.

Они снова замолчали.

Где-то вдалеке послышался волчий вой – сначала одиночный, потом подхватили другие, словно вся стая подняла кого-то и гонит к лесу. Патрик отставил в сторону пустую кружку, потянулся… Хорошо как. Нет кандалов на руках и ногах, утихла боль – да за одно это он готов был остаться здесь навсегда.

– Ты молодец, – тихо сказал ему Ян. – Ты правда молодец.

– Ты думаешь, я прав в том, что делаю?

– Прав ли ты, поймут только те, кто будет жить после нас. Но ты делаешь – и это главное. Ты… делай за себя и за меня, ладно?

– Я постараюсь.

– А боли не бойся. Она, в конце концов, конечна и всего только боль. Поверь, это не самое страшное… и даже смерть – тоже не очень страшно.

– Я знаю. Теперь я это точно знаю.

– Да… – Ян осторожно провел пальцами по дырам на рубашке принца. – Но тебе пора.

– Уже? Ян, но я… можно, я останусь здесь еще ненадолго?

– Нет, Патрик, – очень серьезно проговорил Ян, вставая. – Иначе ты останешься здесь совсем.

– Не самый худший вариант, – усмехнулся принц и тоже встал.

– Рано. Иди, прошу. Ты должен.

Пару секунд они смотрели друг на друга.

– Прощай, – тихо сказал Патрик.

– Нет, – поправил Ян. – До свидания.

…Клочок неба, видный сквозь решетку окна, посветлел. Утро? Сколько времени прошло? Патрик приподнял голову. Снаружи было тихо, где-то в углу царапалась и пищала крыса. Он пошевелил руками – послышался звон цепей. Значит, все-таки жив. Значит, это был только сон. Принц прислушался к себе и понял, что боль почти утихла. Слегка ныли плечи, но лихорадка отступила, ясной стала голова, и, кажется, сил прибавилось. Очень хотелось есть. Он приподнял руки (они слушались), поднес к глазам, сдвинул браслет ближе к кисти. В неярком белесом свете ему показалось, что ссадины, оставленные на запястьях кандалами, выглядели не так страшно. Значит, и остальные – тоже?

Сон или явь?

Патрик улыбнулся. Осторожно повернулся на бок, закрыл глаза. Сон пришел – настоящий, крепкий, и снилось ему летнее поле и лес, и солнце – такое, каким было оно давным-давно, еще в детстве.

До вечера его не трогали. Когда сменилась стража, принесли еду: тарелку с кашей и ломоть хлеба, кувшин воды. Каша оказалась неожиданно вкусной и почти горячей, и Патрик съел все до крошки, и хлеб сжевал с жадностью, стараясь есть медленно и тщательно. Воду не стоит выпивать сразу, лучше растянуть на всю ночь. Видно, он вправду пока еще нужен живым.

Он дожевывал последний кусок, когда в коридоре снова раздались шаги и заскрипела, открываясь, дверь. Патрик неловко дернулся, обернулся к двери.

И хмыкнул. В неверном и тусклом свете свечи он разглядел вошедшего и двоих солдат, вытянувшихся в струнку. Неторопливо проглотил остаток хлеба и снова улегся на топчан, не обращая на гостя никакого внимания.

– Мог бы и встать, – сухо заметил король, проходя. Махнул солдатам рукой, те мгновенно испарились. Дверь снова душераздирающе заскрипела.

– С чего это? – Патрик лениво потянулся.

– Я все-таки король…

– Дерьмо ты, а не король, – равнодушно сообщил принц.

– Да? – Гайцберг приподнял бровь. – А ты – весь в белом?

Патрик проигнорировал этот вопрос. Он лежал, кое-как повернувшись на бок, и смотрел в потолок.

– Ну, я, собственно, не за тем пришел, – король придвинул тяжелый табурет и сел. Огляделся, зачем-то потрогал свечу. – Я хочу с тобой поговорить…

– А я – нет. Тебя это не смущает? Ах да, тебе же не привыкать.

– Патрик, – Гайцберг помолчал. – Скажи, чего ты добиваешься своим упрямством?

Принц приподнялся на локте, с интересом посмотрел на него.

– Ты до сих пор не понял, Гайцберг? – он захохотал и снова лег. – Уничтожить тебя. Это же так просто.

– Ну, пока что куда вероятнее другой исход. Ты недолго продержишься, Патрик. Ты все быстрее теряешь сознание, все дольше лежишь после допросов. Объясни мне, к чему такое упорство? Я все равно сломаю тебя.

– Удачи в помыслах.

Несколько мгновений король молчал, барабаня пальцами по грязному столу.

– Я согласен пойти на небольшие уступки. Мне надоела эта бессмысленная война, отнимающая время. Подпиши отречение – и можешь убираться на все четыре стороны. Твоих сторонников я вычислю сам, это не так сложно. Тебя устраивает такой вариант?

Патрик покачал головой, перевел взгляд на трещину в потолке.

– Патрик, зачем? Чего ради ты так стараешься? Зачем тебе эта власть, ты все равно лишен ее. По праву наследства трон перешел к Августу, а от него – ко мне. Отец и двор отреклись от тебя, ты не имеешь прав на корону.

– Имею, Гайцберг. Имею. Даже не по праву наследства – по праву крови. И это ты сломать не сможешь никогда.

Король задумчиво смотрел на него.

– Послушай, Патрик, – медленно и чуть недоуменно спросил он, – неужели ты совсем не боишься боли?

Патрик с интересом перевел взгляд на герцога.

– Это в рамках допроса? – поинтересовался он лениво, закинув руки за голову.

Король прошелся по комнате, остановился рядом с топчаном.

– Не сочти притворством, но мне действительно интересно. Ты ведешь себя так, словно тебе все равно. До тебя в руках Мартина побывало много таких, кто считал себя героями – но все они ломались очень быстро. – Он хмыкнул: – Насколько все-таки эффективна простая, добрая боль, тем более в сочетании со страхом. Все мы – только люди, и как все люди, зависимы от тела и его ощущений. И неважно, король ты или простой смертный. Твой отец, умирая, стонал от боли, как последний бедняк. А ты… ты ведь даже не пытаешься притворяться, что ничего не чувствуешь – и все равно молчишь. Почему? Ты не боишься боли и смерти?

Патрик коротко усмехнулся, потер запястья под кандалами.

– Еще как боюсь, – искренне ответил он. – Но знаешь, Гайцберг, есть вещи поважнее этого. И когда у тебя не остается ничего, кроме них, ты перестаешь бояться.

– Вот как. И что же это за вещи?

– Тебе не понять.

– Да? А ты все-таки объясни, я попытаюсь.

Патрик покачал головой.

– Если за столько лет такой, – он выделил слово, – работы ты ничего не понял, то не поймешь никогда.

– Но ведь есть же и у тебя слабина? – почти крикнул король. – Есть? Чего-то же ты боишься в этом мире?

– Есть, – подумав, ответил Патрик. – Ищи. Найдешь – все твое будет…

– Смерть, очевидно, не из их числа, – полувопросительно произнес Гайцберг.

– Не-а, – по-мальчишески улыбнулся Патрик.

– Все живые боятся смерти…

– Не все, Гайцберг. Не все. Ян Дейк не боялся. Не боялась женщина, которую ты не знаешь. Не боялся мой отец. Тебе не понять.

– Нет, отчего же, я понимаю… – подумав, отозвался Густав. – Один человек уже говорил мне это… когда-то давно. Ладно, пусть умирать тебе не страшно. А умирать, зная, что все напрасно? Зная, что то, что ты делаешь, не принесет результата? Этого ты не боишься?

– Боюсь, – подумав, признался Патрик. – Но я надеюсь, что так не будет.

– Да? А я вот другого мнения. Ты сдохнешь здесь, не вернув себе трон. Твои сообщники рано или поздно будут раскрыты. Тебя будут считать беглым каторжником, в истории ты останешься как отцеубийца. К чему такое упрямство?

– Все равно ты ничего не понял, – вздохнул принц. Лег поудобнее, закрыл глаза. – Понимаешь, Гайцберг, бывают моменты, когда приходится идти до конца – даже если кажется, что все потеряно. Не надеясь ни на что. Просто потому, что иначе – нельзя, невозможно. И идешь. Потому что по-другому не можешь.

Густав помолчал.

– Мысль твоя мне ясна, но… Ладно, это, в конце концов, твоя жизнь, а не моя, даже если ты ломаешь ее своими руками. Но тебя хватит ненадолго, Патрик. Подумай. У тебя есть время до завтрашнего вечера; я жду только отречения.

Патрик улыбнулся.

Несколько мгновений король смотрел на него испытующе и внимательно. Потом пожал плечами и вышел из камеры.

Патрик вцепился зубами в костяшки пальцев и застонал. Он выдержит? Еще бы сам он был в этом так уверен!

* * *

Холера пришла в Ружскую провинцию еще весной, едва просохли дороги и установился конный путь. Пришла с юга, с границы, откуда с возобновлением военных действий снова потекла река беженцев. Первыми заболели, как водится, бедняки, но в этот раз болезнь не пощадила и поместья богачей, и даже принятые наместником меры оказались недостаточными. А запереть провинцию в карантине, выставив военный заслон, теперь, на третий год войны, не было возможности – в войсках внутреннего охранения служили зеленые мальчишки и старики, да и тех не хватало. Спасибо и на том, что удалось закрыть дорогу для беженцев, которые теперь искали пристанища в Леренуа или на юге Приморья.

Раннее тепло, суматоха и забитые людьми дороги быстро принесли заразу в Руж. Лечебница Староружского монастыря уже к концу марта была забита больными, а скольких еще монахини пользовали в деревнях, уезжая туда с благословения настоятельницы. Работали на износ; деревенские дурачки кричали на папертях, что холера эта – наказание Господне за то, что… впрочем, версии расходились в разных деревнях, и выслушивать их очень быстро стало некогда: больным было не до того, а еще не заболевшие либо ухаживали за больными, либо пытались уехать, а там уж – кому как повезет. Но почта в Ружскую теперь не приходила, и из самой провинции написать стало практически невозможно: даже королевские гонцы обходили зараженные города стороной.

Изабель молилась теперь только об одном: пусть Патрик останется на месте, где бы он ни был, не приезжает сюда, ни за что не приезжает сюда. Зная брата, она не сомневалась, что он сходит с ума от тревоги за нее, но уже несколько месяцев от него не было вестей, и каждое утро она просила Бога: «Пусть он не приедет!» – и каждый вечер вздыхала облегченно: не приехал, жив, убережется, какое счастье!

За эти полтора года они так и не увиделись, но раз в несколько месяцев ей приходили от принца вести: запыленный, пропахший лошадиным потом гонец – всегда в штатском, всегда ночью, в самой дальней келье – говорил что-то вроде «Господин Людвиг ван Эйрек просил кланяться и справиться о вашем здоровье». И каждый раз она отвечала:

– Передайте господину ван Эйреку, что я здорова и молюсь за него.

Мать-настоятельница, пряча маленький, но увесистый мешочек, звенящий монетами, кивала благосклонно, и человек исчезал за дверью – словно и не было его, словно приснился, и только стук копыт за окнами говорил, что это не сон, что брат ее жив и на свободе, а значит, жива и надежда – на то, что когда-нибудь она вернется домой.

Впрочем, жилось Изабель не так уж плохо. Мать-настоятельница перестала заговаривать с ней о постриге, а сама принцесса старалась об этом не думать. Стирала, мыла полы, помогала в трапезной, полола грядки в огороде, вечерами шила или вязала – и уже совсем далеким и неземным казалось время, когда носила она красивые платья, когда на руках не было мозолей и пальцы были не жесткими и черными от въевшейся земли, а мягкими и нежными… подумать только. Впрочем, что за беда! Главное, что Патрик жив. Изабель улыбалась и каждое утро благодарила Бога за это, а грубая одежда и мозоли – это ли главное в жизни? Вечерами, глядя на закатное небо, она чувствовала странное успокоение. Хотелось взлететь туда, в небо, или убежать из монастыря, уехать, умчаться вскачь в мужской одежде и верхом, а дальше будь что будет… что-то неясное манило за собой, гнало прочь сон, томило обещанием неведомого и странного. Потихоньку уходили из памяти, стирались воспоминания о страшном гнете последних месяцев жизни во дворце, все чаще принцесса замечала, как поют на рассвете птицы, а однажды и сама запела – тихонько, вполголоса, перебирая крупу, не замечая удивленных взглядов работавших с нею сестер.