Богинкина дочь. Чужак в Смерчасово

Незнакомец

Не знаю, куда ведёт меня эта дорога; бежит, извивается под ногами. Где-то поёт птица, оборачиваюсь – но не вижу. Значит, и не надо видеть. Я никогда не была здесь раньше. Вот так жила, думала, что весь лес обходила, а нет. Остались ещё в Смерчасово и для меня сюрпризы.

Не знаю, блуждаю я или нечисть играется. Солнце садится, но ещё отбрасывает последние лучи: вижу их сквозь листья. В лесу темно уже, кроны деревьев сходятся над головой. В просвете виднеется только тёмная синяя точка неба.

Под ногами шуршит опад. Чувствую, как палец на ноге щиплет – укололась, наверное, об еловую иголку или о какой-то сучок. Нестрашно. Как мама говорила: до свадьбы заживёт.

Свадьбы моей не предвидится, значит, времени ещё много. Обидно даже. Я не самая красивая девочка в деревне. Но Гжимка куда страшнее. Нос у неё курносый, веснушки дурацкие.

Где-то позади шелестит листва. Ну точно, нечистая балуется.

– Горь, Горька!

Сначала вижу чёрный нос, белую морду. Потом – уши.

– Привет, Мстислав.

Он выпрыгивает из кустов. Прятался, наверное, а может, и меня ждал. Кто его знает. Садится передо мной и поднимает мохнатую голову, смотрит своими красными глазами. Пугал кого-то: обычно у него они голубые.

Как когда он был человеком.

– Ты чего тут забыла?

– А ты?

Мстислав ничего не отвечает; но вижу – принюхивается.

– Охочусь. Ты заблудилась?

– Да. Решила пройтись и не там свернула где-то. Чего учуял?

– Чужака.

Он говорит тихо, настолько, что приходится напрягаться. Чужак. В части леса, о которой даже я не знаю! Мы оба понимаем, что это значит. Сегодня принесут жертву. Цикл начнётся заново.

– Надо его увести. Сможешь?

Мстислав молчит. Перекладывает хвост влево, вправо, задевает травинки. Надо же, сидит прямо на опёнке и не знает даже.

– Слав?

– Нельзя уводить. Нельзя. Ты знаешь…

Деревья перешёптываются; не знаю, кто именно говорит, голоса не разбираю – только шёпот. Нельзя. Нельзя. Нельзя. В ушах шумит, лес перед глазами расплывается. Нельзя потерять сознание… Коленки подгибаются… Мстислав тычется мне в бок мокрым носом; различаю только его силуэт: белый как призрак.

– Но рано ещё! Рано! – отвечаю шёпоту.

– Веди к нам, веди к нам, веди к нам…

Я обычно никого не водила к нечисти. Этим занимались блуждающие огоньки: собирались в кучку у болота и манили заблудших, заводили их в самую топь. Иногда полуденица Марья, если кого в поле находила. Лихо даже в лес не заводило чужаков – я больше всего его не любила. Громкое, неуклюжее, деревья ломало. Если попадался ему чужак – умирал страшной смертью. Смерчасовцы тоже водили. А я – нет.

Отряхиваю низ платья. Не помню, как упала. Приходится встать. Мстислава рядом нет.

– Слава! – кричу в лесную пустоту. – Слава!

Но он не отвечает.

– Веди, веди, веди…

Что хорошего в злых лесных духах: они не знают помыслов. Только слова слышат. Иногда видят, но глаза чаще закрывают. Если молчать – ничего не узнают. А если узнают – за меня богинки заступятся.

Может, ещё успею чужака увести, несчастного.

Никогда не хотела быть как смерчасовцы. Подлые, гнилые люди. Хотели, чтобы я такой же, как и они, стала. Но я их всех обхитрила. Не стала чужаков дурачить, когда повзрослела. Ни в школу не поехала учиться, ни мужа себе искать. За пределы деревни не выходила.

Убираю от лица ветку. Темнота сгущается. Нечисть нагнетает: вон и туман ползёт из глубины чащи – такой густой, влажный, аж в носу свербит. Слышу, как где-то неподалёку воет Мстислав – уже даже мурашки не бегут от воя. Раньше я боялась. Так страшно выл. От горя, от отчаяния.

Я бы тоже на его месте выла. А послушал бы меня пять лет назад… был бы дома! Или хотя бы у меня дома, но живым, здоровым – и человеком.

Мстислава смерчасовцы не пожалели. Его сюда привёз сосед мой, Борька, молодой парень. Знал он, что будет с его друзьями. Мстислава духи загнали в самую гущу леса, а нечисть его и заперла в волчьем теле и служить себе заставила.

Перед глазами до сих пор картина, как духи спиралью вьются вокруг него, молодого, красивого, тащат его глубже и глубже. А он кричит так, что в ушах звон этот и у меня слёзы на глаза наворачиваются. Зовёт Мирку, девушку свою, а дозваться никак не может. Я дальше не иду. Только стою, сквозь темноту различаю: огоньки, тусклый-тусклый свет, красные глаза – манью седую. Слышу, как она приговаривает: «Сынок, сынок родненький, нашёлся», а все остальные смеются, кроме Лиха.

Смеялись бы над маньей так: своего сына загубила, а теперь чужого как родного принимает в свои колючие объятия. Обозналась старушка. В следующий раз обознается тоже.

Нечистая наверняка водила хоровод вокруг Мстислава; страшный, чёртов хоровод, в котором все смеются, веселятся, подходят все ближе, ближе, ближе – пока в лицо жертве дышать не будут.

И так с каждым было, кто в Смерчасово приезжал. Даже с мамой моей. Но с ней всё-таки по-другому. Никто из чужаков живым из деревни не выбирался. Никогда не было такого, точно помню.

Туман становится гуще. Стелется по опаду, по ногам – чувствую, как они влажными становятся. Иду по наитию, но куда – сама не знаю. Мне-то в лесу сгинуть не дадут. А чужака ещё спасти можно.

– Эй, Горь.

Мстислав невидим, но он где-то рядом: слышу, как дышит.

– Тшш.

Нельзя духам знать, что я собираюсь сделать. Иначе сами заведут чужака, запутают. И Мстислав тоже это знает. Поэтому и остаётся невидимкой. Вижу, как он мне дорогу показывает: мягко идёт по опаду, он под ним проминается. И я иду прямо за ним.

Чаща становится реже; деревья здесь тоньше, младше – молчат, не говорят ничего. Либо не научились, либо не набрались мудрости, чтоб разговаривать.

С деревьями здесь вообще смешно. Они вроде бы и безобидные, стоят, шепчутся о всяком на странном языке. Только иногда знакомые слова улавливаю. Вреда не чинили много… но нечистые поручения передавали. Может, у них тоже выхода не было, как у смерчасовцев. Но их хотя бы можно было не слушать.

Паренёк молодой. Старше Мстислава, но молодой. На вид лет так тридцать, но точно не различаю. В деревне люди иначе выглядят.

Меня Мстислав возраст научил различать. Он городской был. Объяснял, что в городе люди моложе кажутся. В смерчасово в тридцать уже мужчинами были, с семьями и детьми.

Этот городской, получается?

Стоит потерянный. Волосы тёмные, таращит глаза наверх, на крону смотрит. А я в кроне гамаюна вижу. Сейчас петь начнёт.

Сестру свою давно он вспоминает,

В отчаянии бессмысленно бегущих дней.

И начинает, действительно начинает свою красивую горькую песню. Сердце замирает от её голоса – тягучий, ловко прыгает от ноты к ноте.

Теперь он – здесь, стоит среди лесных огней.

Погибель тут он обретёт, свободу тут же потеряет.

И будет как сестра. Почти без сердца,

Без лица. И без следа исчезнет…

– Эй, эй! Эй ты! Девчонка!

Но есть у путника секрет один,

Таится глубоко под его сердцем.

И тем, кто этой рощи властелин,

От прошлого не скрыться на рассвете.

Чужак стоит у самой границы. Ещё шаг – и всё, назад ему дороги не будет. Если не я, то нечистая.

– Подойди поближе!

– Не могу подойти, чего надо?

Нас разделяет пара метров. Деревья шепчутся, слышу: умрёт, умрёт, умрёт.

– Ты как здесь? – Он рвётся вперёд, но останавливается. – У меня телефон разрядился, а я выйти не могу! Дай свой, я друзьям позвоню.

Когда люди врут, их выдают мелочи. Не общая картина, а детали. Как меняется тембр голоса, как чуть подрагивают кончики пальцев.

Чужак врёт.

– Нет у меня телефона. Не видишь, что ли? – Показываю, что на платье нет карманов и руки у меня пустые. – Иди отсюда, коли жить хочешь.

– Я с друзьями сюда приехал, отлить пошёл и заблудился! Будь зайкой.

– Заек в лесу и без меня хватает. Уходи. По добру уходи.

Он не шевелится. Смотрит на меня в упор. Не люблю таких людей. Есть в них что-то… как в нечистой. Злое, недоброе. Вижу, как напрягаются у него руки. Не бить же он меня собирается?

– С чего вдруг? Ты хоть и девчонка, но одна слоняешься.

Я и до этого чужаков видела таких, зашедших случайно. Они бледнели, как только к смерчасовскому порогу подходили. От страха, от предчувствия, от гамаюновской песни – она для них звучала как сильный-сильный вьюжный ветер. Этот не так боится. Ещё и рассматривает меня, голову набок склонил. От ног до лица оглядывает.

– Ты нимфа, да?

– Дурачок, да? Смерти ищешь?

– Можно и так сказать.

Чувствую, как Мстислав тычется носом в бок. Поглаживаю его по лохматой макушке. Наверное, смешно со стороны смотрится: девчонка в лесу ночью гладит пустоту. Хотя мне бы смешно не было, будь я как чужак.

Интересно, о чём думает? Не понимает, человек перед ним стоит или нет? Или, может, действительно о друзьях?

– Деревня тут есть, говорят. На карте никак не отмечена. И никто не знает про неё.

Нет, не об этом думает.

– А ты тогда откуда узнал?

– Прабабка рассказала, ещё когда мелким был. Решил проверить старческие бредни, а то снится часто теперь.

– Смерчасово найти хочешь?

Кивает. Лезет в карман джинсов и достаёт маленькую коробочку, за ней – что-то прямоугольное, пластмассовое.

– Угу. – Внутри лежат сигареты. Чужак зажигает одну, подносит ко рту и закуривает. – Как пройти, скажи уже. На том и разойдёмся.

Улыбаюсь; даже не знаю, что ему отвечать. Нечасто незнакомцев вот так вот лицом к лицу встречаешь, ещё и тех, кто Смерчасово ищет.

Не мог он от прабабки узнать про деревню. Никто отсюда не выходил надолго, тем более старшие. Молодые уезжали в город за другими чужаками, за новыми жертвами – но всегда возвращались. Прабабка его не выжила бы вне Смерчасово. Кошмары бы замучили, от них бы и свихнулась да померла.

– Нет у тебя никакой прабабки. Зачем пришёл? Скажи, тогда помогу.

Чужак выпускает дым через нос. Пахнет очень неприятно, горько и тяжёло.

– Меня Николай зовут. А тебя?

– Гореслава.

– Хорошо, Гореслава. Люди у вас пропадают.

Николай задумывается. Он молчит какое-то время; слышу, как ухает сова вдалеке. Громко так. Мстислав напрягается: я чувствую, как тяжело он дышит.

– Девочка у вас тут была. Лет пять назад… – Николай затягивается, – Мира. Мирослава. Может, помнишь такую.

– Нет, не припоминаю.

– Он знает, знает, знает. Заведи в лес…

Я вру. Мирославу я помню. Она была очень весёлой и задумчивой. Носила смешную футболку с котёнком. Сейчас футболка эта у меня в доме лежит. А Мирка… от неё уже и не осталось ничего. Детей ворует по соседним деревням, порчи наводит. Заставила её нечистая приказы выполнять. Мы с Мстиславом уже давно её не видели.

– Скажи, что случится, если я порог переступлю? Вот этот. – Николай стучит по тонкому кусочку деревяшки ногой, торчащей из земли. По границе. – Что произойдёт?

– Не знаю.

– И опять врёшь, Гореслава.

– Тебе не надо сюда. Лучше уходи.

– Что с Миркой случилось?

– Я не знаю!

– Тогда я вхожу.

Мстислав ничего не успевает сделать: ни зарычать, ни оттолкнуть. Николай переступает через деревяшку. Гамаюн затихает, но он этого не слышит. Как не слышит шёпота деревьев и гамаюновской песни.

– Давай его нам, давай.

– Видишь, я здесь и ничего не случилось. Веди в Смерчасово меня.

Теперь, вблизи, я могу лучше рассмотреть его лицо; на вид ему чуть за тридцать. Синяки под глазами, взгляд уставший. Лицо много о человеке рассказать может. Спит он плохо, наверняка кошмары мучают, и работает тоже много. Кожа плохая у него, как у всех городских. Лоб нахмуренный: думает много. Думает и мучится от дум своих.

– Я дороги не знаю. Сама здесь заблудилась.

Николай мнёт тлеющую сигарету в пальцах.

– Значит, зови помощников. Я хочу найти свою сестру, и без неё не уйду.

– Ты и с ней не уйдёшь.

– А пугать не надо. Пуганый.

– Глупый ты, а не пуганый. Не выйдешь теперь отсюда.

– Не нагнетай. Кого ты наглаживаешь там? Пусть покажется!

Мстислав появляется из темноты, отряхивается совсем по-волчьи. А Николай пугается и отшатывается. Это выглядит забавно: зашёл в лесную гущу, чёрт-те куда, и не боялся. А тут волка увидел. Но незнакомцев Мстислав действительно пугает. Большой, белый, в сумерках на призрака похож. Ухо рваное, клыки здоровенные. Глаза только не пугают: голубые и тёплые.

– Слишком человечные глаза у волка твоего.

Я киваю: действительно, слишком человечные для нечисти. Мстислав ничего не говорит – только в землю смотрит.

Он знает Николая. Не может он не знать брата Мирки. Смутные картинки в голове: Мстислав говорит о каком-то Кольке, с которым они вместе учились в университете…

– Это мой друг. Он тебе вреда не причинит.

Мстислав почти по-человечески фыркает. Главное, чтобы разговаривать не начал.

– Веди в Смерчасово теперь. Или волк твой пусть ведёт.

– Не знаешь ты, о чём просишь.

Какое-то время мы ещё стоим, уж не знаю сколько, но становится прохладнее. Мстислав ходит от дерева к дереву, что-то вынюхивает, а потом оборачивается и кивает в сторону, откуда я пришла.

– Волчонок твой зовёт. Пошли.

Я ничего не отвечаю; надеюсь только, Мстислав знает, что делает.

Он двигается очень медленно. В темноте его видно хорошо, пока в кусты не прячется – только хвост торчит и лапа правая.

– А сколько до Смерчасово идти? Примерно?

– Иди, пока идётся.

– Расскажи о себе, что ли.

– Скучно стало?

– Дорога быстрее пойдёт.

Торопится. Не знает, что его ждёт. Наверное, думает, что сможет Мирку спасти. Или увидеть… будет ли оно того стоить?

– Я из Смерчасово. Тут родилась и умру тоже тут.

– Поясни.

– А что пояснять? Ты сам наверняка всё от прабабки своей и узнал.

– Я немного знаю. – Николай отбрасывает в сторону измятый бычок. – И нет у меня никакой прабабки.

– Подними лучше, не зли лесных.

– Кого?

– Духов лесных не зли и бычок свой подними, вон он.

Николай наклоняется в траву и ойкает. Вижу, как от ладони Николая отскакивает божок-перевёртыш и хихикает.

– Говорила же, не зли. Укололся?

– Не страшно. Так поясни мне, что значит: «И умрёшь тут тоже»?

Мы останавливаемся. Мстислав выпрыгивает из куста, шелестит ветками, подходит ко мне. Смотрит выразительно.

– Я Мирку видел, – шепчет мне прямо в самое ухо, щекочет дыханием, – она недалеко. Я постараюсь вас другой дорогой провести, она… не в духе. Боюсь, не узнает его даже.

– Хорошо.

– Что тебе там твой волчонок сказал?

Мстислав сощуривается, замирает на секунду – вижу, как дёргается ухо у него, – и убегает.

– Надо подождать. А по поводу смерти… все, кто в Смерчасово рождается – тут и умирает. Так заведено.

– Почему?

Николай снова закуривает.

– Какая разница тебе? Фу, не дыми в лицо.

– Интересно.

– Лучше бы дома сидел… природа так решила. А мы против неё и не идём.

– И каково это? Ты же заперта тут, выходит? Такая молодая, а жизни не увидишь.

– Сам как думаешь?

Я обычно на жизнь не жалуюсь. К Смерчасово я привыкла; другого у меня всё равно не было и не будет никогда. Так зачем жалеть о том, о чём не знаешь? У меня тут был дом, были друзья, пусть и странные; было, что поесть. У кого-то и такой малости нет.

– Я сирота. Так что жизнь моя что Смерчасово, что в городе была бы не очень.

Опять ему вру; если бы моя мама в Смерчасово за отцом не поехала – она была бы жива, могла бы воспитывать меня в городе одна. Как вон Люську отец воспитывает один.

Может, жить в городе у меня бы и вышло. Но к жизни в Смерчасово я приспособилась хорошо. Всякие мелкие божки и духи помогали мне вести хозяйство. Волкодлаки иногда в коров оборачивались, чтобы я могла молока надоить, а иногда в волчьем обличии приносили мне дичь.

– А кто же тебя тогда вырастил?

– Что ты знаешь про Смерчасово?

– Про нечисть знаю. Но сколько уже идём, так никого и не увидел.

– Домовой Арсяша меня растит…

 Николай смеётся.

– Не веришь, да?

– Верю, верю. Звучит смешно. Арсяша… даже имя ему дала.

– Иногда всякая нечисть помогает, кто подобрее. Богинки мне как матери, русалки как няньки. Вполне сносная жизнь у меня.

– Ты поэтому в платье тонком ходишь?

Рассматриваю своё платье: тонкое настолько, что кожа почти просвечивает. Длинное, белое. Мамино платье – всё, что у меня от неё осталось дорогого. Других вещей и не было у меня. Местные иногда с чужаков снятое приносили.

Перед глазами встаёт Миркина футболка с котиком.

– Не с мёртвых же снимать.

– А деревенские что? Неужели не любят тебя?

 За деревом мелькает голова маньи, она довольно скалится и быстро исчезает.  Николай осматривается, но её не замечает.

В деревне меня все кликали богинкиной дочерью. Уж не знаю, почему местным так нравилось причащать меня к нечистой, но я жила с этим прозвищем с самого детства.

Это всё из-за мамы. Она утопилась, когда я была маленькой, хотела спасти от участи страшной. Прямо в мой пятый день рождения. Богинкиной дочерью меня стали после смерти её кликать; думали, что я виновата и довела её.

Я ведь болела часто, была бледной, некрасивой, мало говорила. Из-за этого и думали, что я богинкин подкидыш, а настоящую Гореславу утащили в лес – и воспитывают там. Или мучают.

Своего близнеца я в лесу не встречала. И богинки хихикали только всё время: нет, Горюшка, не наша ты дочь. Была б наша, мы б тебя иначе учили.

– Не очень. Боятся.

– Я бы тебя тоже испугался! Ты в этом длинном платье и со своей причёской кого угодно напугаешь.

С волосами у меня всё хорошо… даже обидно как-то. Богинки каждый вечер меня своими гребнями чешут. Не стригут только.

Я потираю ладони. Мстислава всё нет. Не случилось ли с ним чего?

– Возьми куртку мою. А то мёрзнешь.

– Не надо.

Я отхожу на пару шагов, но Николай всё равно снимает с себя куртку.

– Бери. Будет хоть в чём погреться. Потом отдашь.

На ощупь приятная. Сидит, наверное, очень глупо. Но зато тёплая. И пахнет вкусно, чем-то сладким и травяным. Только запах сигарет мне не нравится.

– Ужасная жизнь у тебя, Гореслава. Я из города. Вот там жизнь. Идёшь куда хочешь, делаешь что хочешь.

– И твоя жизнь тебя сюда всё равно привела.

Он усмехается. Но усмешка добрая. Вижу даже, как взгляд веселеет.

– Такое бывает. Я здесь ненадолго. Только сестру найду.

– Не найдёт, не найдёт, не найдёт.

Николай вздрагивает.

– Ты слышала?

– Что именно?

– Да так… показалось. Я две ночи не спал. – Он прячет руки в карманы и поднимает голову наверх. В кронах деревьев никто не прячется, неба не видно. Только белые точки звёзд сквозь листья просвечивают, и убывающая Луна висит полукругом. – Сестру тороплюсь найти.

– Долго же ты… – осекаюсь. – Почему ты вообще решил, что она здесь?

Николай вздыхает. Я бы на его месте тоже бы вздыхала. Он не знает, что с его сестрой, и всё это время не знал. Я только представлять могу. Не понимаю разве что, как он в поисках зашёл так далеко.

Смерчасово действительно нет ни на одной карте. Просто потому, что о нём, кроме его жителей, и не знает никто. Приезжие не возвращаются отсюда никогда. Может, кто-то из местных проболтался. Но это невозможно.

Была такая особенность у тех, кто уезжал, и я уж не знаю, правда это или нет, но смерчасовцы всегда с собой брали кого-то из нечисти. Разрешали бестелесным подселяться к себе в голову. И она их как-никак контролировала.

Может, и неправда это. Но те, кто уезжал, всегда себя странно вели. Как отец Гжимки, например. Он вообще чудак сам по себе, но перед отъездом как-то резковато двигался, как будто с телом своим не справлялся.

А уезжал он чаще других. Гжимку навещал в школе.

– Знаю я, что здесь она. Знаю и всё.

– Откуда?

– Посмотрел её компьютер. Знаешь же, что это? – Ну и там была её локация, где в последний раз сеть ловила. А дальше не очень трудно. Доехал до последней станции, вышел и пошёл в сторону леса.

– Вот так просто?

– А чего сложного? Ждал только долго…

Николай закончить не успевает: Мстислав воет где-то вдали. Нужно двигаться дальше.

И мы идём вперёд. Николай молчит. Я молчу. Тишина. Даже деревья не переговариваются. Нечистая опять тумана напускает, чтоб её…

– Тепло тебе? – Николай смотрит на меня. – Вот, даже румянец появился! Совсем как у Мирки. Она, когда маленькая была, тоже мёрзла и краснела всё время. Зубами стучала. Забавная такая была.

– Вон мой друг. Недолго осталось.

Я отодвигаю толстую ветку ели, и мы выходим к елани с противоположной от Смерчасово стороны. Лес здесь резко кончается. Если идти вон по той тропинке, можно выйти к русалочьему пруду. Мирка там часто бывает.

Елань освещает только свет луны: жёлто-зелёный, блёклый. Она периодически скрывается за облаками, и становится совсем темно. Мстислав сидит недалеко от нас, выделяется белым пятном на фоне травы. Здесь уже распускаются цветы.

Красные люпины. Они покрывают тонкую полоску просеки, в темноте напоминают разлитую кровь. Первый раз я увидела их пару лет назад. Мстислав рассказал, что в год, когда они появились, Лихо особенно сильно разбушевалось. От голода заело до смерти несколько человек, случайно зашедших из соседней деревни. А теперь цветы растут на этой кровавой земле и упиваются чужой жизнью.

– Деревни не разглядеть.

Я наступаю на ветку. Она ломается – видимо, слишком громко. Николай дёргается, задевает еловый рукав и спотыкается о бревно.

– Вот чёр…

Я успеваю заткнуть ему рот ладонью.

– Замолчи! Не вздумай даже.

– Что?

– Не смей произносить это слово.

– Почему?

– Ты слишком много спрашиваешь.

Не хватало ещё, чтобы он Лихо разбудил. И сам умрёт, и сестру не найдёт, и мне ещё достанется…

– Чем глубже в лес от границы уходишь, тем лучше тебя нечистая слышит. Такие тут законы. Не буди Лихо лишний раз.

– А деревня? – Он поднимается, отряхивает рукава свитера.

– Не идём мы в деревню. Ты там не найдёшь того, чего ищешь.

– Так ты всё-таки знаешь, где она!

Я ничего не отвечаю. Мстислав медленно подходит. Я вижу, как под его большой лапой мнутся люпины. Он несколько раз приоткрывает пасть, как сказать что-то собирается. Вижу белые клыки – он их скалит в сторону Николая.

– Подумай дважды, Коля, так ли ты хочешь Мирку увидеть.

Николай бледнеет.

– Мстислав? – Он подходит ближе к нему, – да быть такого не может! Что с тобой стало?

– Может, Коль. И не такое возможно здесь.

Николай переводит взгляд с Мстислава на меня и обратно. Он сводит брови к переносице, грубо трёт лицо руками, делает три коротких шага в сторону леса. Отворачивается, поворачивается.

Никто не говорит ни слова.

Смотрю на небо: мутное, облака собираются, стягиваются прямо к луне. Их гонит ветер, неприятный, совсем не весенний ветер. Туман стелется по елани, прячет под собой и траву, и цветы, и наши ноги.

Не знаю, о чём думает Николай. Он дёргается в одну сторону, а потом резко в другую – и так несколько раз. Ничего не говорит, смотрит растерянно на Мстислава.

– Расскажите мне обо всём, что здесь происходит.

– Не можем мы, Коль. – Мстислав подходит к нему и садится рядом. – Накажут.

Мстислав недоговаривает: рассказать мы действительно не можем. У нечисти везде уши, и чужакам ничего знать не положено. А вот показать… показать можно. Нечисть даже порадуется: морок наводить она любит. Мучительный, страшный морок.

Мстислав когда-то пытался мне объяснить, на что он похож. Но я так и не поняла. Никто из деревенских, кто жив сейчас, не знает. Мстислав говорил: это как потеряться, только не телесно потеряться, а душой.

Видится то, чего нет. То, чего боишься. То, что любишь. И всё смешивается, превращается в одну картину, а тебе кажется, что происходит на самом деле.

Я тогда подумала, что это похоже на слово померещилось – смерчасовцы его часто использовали, когда домовые их пугали. Но Мстислав не согласился.

«Померещилось не то слово, Горь. Когда мерещится, ты отличаешь реальность от выдумки. И мерещится – это быстро. А морок… от реальности ни за что не отличишь и застреваешь в нём, пока нечисти не надоест».

Морок обычно наводили черти и огоньки. Чертей никто не видел, они обычно не показывались, оставались невидимыми или прятались в деревьях. А вот огоньки и я сама часто замечала. Они похожи на маленькие кругляшки света. Мстислав говорил, что ему они стаю светлячков напоминали, но я не соглашалась.