Струны пространства

Девчонки во дворе по-прежнему возились с Данькой, качали его на качелях, таскали ему сладости и ходили с ним в сквер, где гуляли другие малыши. Там происходило Данькино воспитание строгими детскими голосами: «К качелям не подходи с земли не подбирай, цветы не рви, быстро не бегай». Данька был в меру послушным. Ни дать, ни взять – живая игрушка для девчонок, которые без устали играли в дочки-матери. Он, как собачонка, был предан девочкам. Думаю, причиной тому было, что они часто из дома выносили ему то булочку, то котлету, то наперегонки мчались за водой, когда Данька просил пить.

С мальчишками дело обстояло хуже: они стали подсмеиваться и подтрунивать надо мной. За мой вечно неприбранный внешний вид, за мою отличную учебу и за сопливого Даньку. Сначала за спиной, а потом и в глаза. Мне пришлось самоутверждаться в первом обществе, которое стало отворачиваться от меня. В ход шли все способы: кулаки, насмешки, соревнования в дурацких занятиях: кто обтрясет грушу в чужом саду, кто у пьяного вытащит сигареты, кто у первоклассников отнимет копейки, предназначенные для завтрака, кто подожжет собранную листву в отместку дворнику, кто хулиганскими словами испишет стены, кто украдет классный журнал, или, подбрасывая монеты на ладони, рискнет пройти мимо старшеклассников, которые собирались вечерами то за школой, то в сквере. Миллионы бессмысленных и подчас жестоких занятий изобретались мальчишками с поразительной скоростью и возрастали в своей извращенности.

Я не понимал, почему и зачем пацаны становятся такими. С драками дело у меня обстояло блестяще: когда дети расходились по домам, я брал Даньку и мы шли на школьный стадион. Там я подтягивался на перекладинах до одури и выполнял упражнения, сначала те, что показывали нам на физкультуре, а потом и сам усложнял себе программу так, чтобы немела от боли каждая мышца. Я приобретал необходимую для самозащиты и уважения силу. Во всех остальных делах, которые были мне не по сердцу, мне пришлось не только участвовать, но и брать верх над ребятами, быть изощреннее и жестче их.

С отличной учебой тоже пришлось попрощаться. Вернее, я ее тщательно скрывал долгими вечерами в маленькой комнатке за письменным столом. А в школе я хватал двойку за двойкой, прогуливал уроки, дерзил учителям, демонстративно пытался курить в туалете, и делал все возможное, чтобы не терять своего места в беспощадном мальчишеском мире.

Своего я добился. Я стал лидером. За призрачное уважение среди пацанов, в собственной душе я получил ненависть к самому себе.

Снова комнатка запиралась нами на большой бабушкин ключ. Родителям до нас с Данькой не было никакого дела, как, впрочем, и нам до них. В детский сад они его так и не оформили. Пока я был в школе, Данька сидел в комнатке у окошка, облокотившись на подоконник, и ждал меня. Он не выходил даже в туалет, чтобы не нарваться на пьяную мать или отца. Данька не знал, что эти люди имеют к нему какое-то отношение. Редкими стали и дни, когда обнаруживалась еда в холодильнике или недоеденная закуска на кухне. Вещи для Даньки чаще отдавали жалеющие меня соседи, а я ходил и вовсе, как нищий. Идя со школы, я еще со двора замечал Даньку в окне. Данька расплывался в улыбке, прыгал от радости на стуле и махал мне обеими руками.

Нехитрую еду я стал добывать, отбирая деньги у младшеклассников. Позже просто стоял около школы, прислонившись к столбу и смачно сплевывая. Мне хватало взгляда, что те, кто мне был нужен, подходили и ссыпали свою мелочь. Вещи я приноровился воровать с бельевых веревок, которые висели в каждом дворе. Брал я только самое необходимое. Себе и Даньке. Чтобы уж совсем не ходить в лохмотьях. Ворованные вещи мы с Данькой берегли, старались не пачкать на улице, а дома вешали в шкаф. Теплые вещи себе я не брезговал красть в школьной раздевалке, благо в универмаг привозили большие партии одного и того же товара и треть школы ходила в одинаковой одежде. Девчонки со двора свою выросшую «куклу» не бросили с возрастом. И, когда у них в школе начались уроки домоводства, я вздохнул с облегчением: Даньке навязали носков, варежек, нашили штанов и кривых рубашек. Он рассекал по двору, как модель, а девчонки с упоением старались перещеголять друг друга и одеть Даньку в вещи собственного производства. На Даньке же испытывались и кулинарные шедевры.

Поздние вечера стали мне отдушиной. Я придвигал к столу бабушкин стул и занимался. И теперь уже Данька подтаскивал некогда мою табуретку и усаживался рядом. Он заглядывал мне в глаза и смирно держал в своих маленьких ручонках карандаш, ручку, линейку, циркуль и ластик. Он с важным видом подавал мне то, что требуется, а потом опять забирал в кулачонки.

В библиотеку я ходил тайком на другой конец города, тщательно проверяя, чтобы никто из пацанов меня не увидел за таким непристойным делом. Своего царского места у малолетней шпаны я не был готов терять. И спрятав пару-тройку книг за пазуху, я мчался домой.

Занимался я вполголоса, читая, рассуждая, приговаривая, чтобы Даньке было не так скучно. Данька глядел то в учебник, то в тетрадь, то на меня и слушал. Ни слова не произносил, пока я не откладывал все в сторону. Бывало, это длилось и три-четыре часа, уж очень меня манили бабушкины книги. Время «когда я начну понимать» постепенно, но неумолимо приближалось.

Хотя и было трудно. Иной раз я неделю не мог понять несколько страниц из книги по какой-либо теме, и приходилось начинать снова и снова, пока не наступало прозрение. Над молярной массой вещества я бился рекордное количество времени – три недели, а все потому, что оказались вырваны две страницы с самым началом введения и определения самого понятия моль. Когда я уже совсем отчаялся, то внезапно увидел номера страниц: пятьдесят четвертая и пятьдесят девятая. Я вскочил, схватил Даньку и закружил его по комнате, щекоча ему бока. Оказывается, недостающих страниц не было заметно, потому что двойной листок являлся серединой одной из прошивок.

«Вот начнешь понимать, тут и откроется тебе удивительный мир», – говорила когда-то бабушка. И я понял, почему на краю письменного стола в вазочке всегда лежали очень твердые пряники. Данька, забывшись, начинал грызть колпачок ручки или карандаш. Очевидно, что я в его возрасте делал тоже самое, поэтому для этой цели бабушка и ставила дубовые пряники.

Я очень любил Даньку. Он был единственным, перед кем мне не приходилось притворяться. С ним я больше был не одинок, и благодаря ему у меня находилась масса дел, правда, не всегда законных, появилась и глобальная цель: вырасти и уехать с Данькой в другой город, выучиться и работать, чтобы навсегда вычеркнуть хулиганское прошлое и двух пьяных людей за стеной.

Я смотрел на Даньку, и внутри меня возникало щемящее чувство, смешанное из жалости, гордости, обиды, умиления, нежности и чего-то такого родного, без чего невозможно жить: без этого сопящего по ночам носа; без распахнутых глаз, заглядывающих на меня с предельным вниманием; без этого кулачка, который сжимает ручку с карандашом и ждет, когда мне что-нибудь понадобится, чтобы с готовностью распахнуться; без этого безграничного терпения, когда Данька с утра присаживается к облупившемуся подоконнику и смирно сидит там ровно до того момента, пока не увидит меня, сколько бы часов не прошло.

Эмиль

Пока родители Марины были на кухне, я собирал постель с пола. Марина мазала лицо кремом, сидя на диване. Я прикрыл дверь и подскочил к ней, упав на колени:

– Мариш, чего хочешь, проси, только пусть я не буду есть их еду. Сделай что-нибудь.

Марина задумалась: зимнее пальто было куплено, и пока ей в голову ничего не приходило. Две сумочки были новые. Платья лучше брать при завозе. Туфлей новых тоже еще не привезли в универмаг. Она тяжело вздохнула, нетерпеливо поглядывая на дверь. В любую минуту нас могли позвать на завтрак, и тогда я уже вряд ли сделаю ей такое заманчивое предложение, а буду справляться с проблемой собственными силами.

– Цветной телевизор! – выпалила она, с трудом придумав цену завтрака.

– Хорошо, – согласился я, без особого удовольствия вообразив свое будущее: телевизор, ненужная свадьба, ковер, тахта, сервант, сервиз, снова новое пальто…

«Хоть не трюмо», – утешил я себя.

– Когда?

– За пальто твое расплатимся и посмотрим.

– Так не пойдет, – помотала она головой. – Говори конкретную дату.

– Я не могу точно сказать, – возмутился я. – Но я его буду в самую первую очередь иметь ввиду.

Марина обиженно оттолкнула меня и ушла на кухню.

В окно стукнул камешек. Потом еще один. Стук о стекло резанул болью в душе. Как ни прячь воспоминания, как ни забывай их, как ни думай о них – нет-нет, да и полоснут они тенью острее кинжала. Я метнулся на балкон. Под деревом я с трудом разглядел Эмиля, и он, заметив меня, призывно махнул.

– Что? – направляясь к нему, закурил я, чтобы Марина опять не спрашивала, почему от меня не пахнет табаком.

– К фотографу пойдем? – спросил Эмиль.

– Я не могу, – разочарованно сплюнул я. – Ее родители приехали и рассчитывают, что я целый день проведу с ними.

– Жаль, – огорчился Эмиль.

– Жаль, – подтвердил я. Визит к сумасшедшему фотографу теперь мне казался намного лучшим вариантом, чем дневной поход по магазинам в составе группы будущих родственников. – Все равно денег нет. Завтра в бухгалтерию заглянем и вечером сходим.

– Ты тогда начни смету составлять? И план набросай? Я книгой займусь.

– Идет, – кивнул я.

На кухне Марина жарила яичницу.

– Мама, уходите, тут не развернуться, – сказала она недовольным тоном. – Никита поест, и пойдем в город.

Ее родители ушли в комнату. Я быстро и жадно запихивал в себя приемлемую пищу, понимая, что от телевизора мне теперь не отвертеться.

Марина убирала в холодильник «домашнюю» еду со стола с торжествующим видом, будто только что из милости отменила мою казнь. Мне было не совсем приятно чувствовать себя заложником вежливости и чужих людей в собственной квартире, поэтому я сосредоточился на вкусной яичнице с помидорами, стараясь больше ни о чем не задумываться.

Аленка

Выпускные экзамены прошли с грандиозным скандалом. Никто из преподавателей не хотел ставить мне «отлично». Учителя искали подвох, заваливали дополнительными вопросами и с выпученными глазами слушали мои ответы, не веря своим ушам. Требовали вывернуть карманы, обыскивали парту, подозрительно смотрели на одежду, будто под моей рубашкой спрятался суфлер. Лицо Надежды Ивановны то бледнело, то становилось пунцовым. Она, сидя в составе комиссии, в волнении теребила мою письменную работу по литературе на последнем экзамене и с недоумением пыталась прочитать что-то в моих глазах.

Я был спокоен и весьма доволен, что настал последний день в этих осточертевших мне стенах. На будущее у меня были свои планы.

– На вечер не останешься? – осторожно поинтересовалась Надежда Ивановна, поймав меня в коридоре, когда все закончилось. Днем ожидалась торжественная церемония вручения аттестатов, а вечером – выпускной бал.

– Нет, – решительно ответил я. – Можно мне аттестат забрать сейчас, и я домой пойду?

– Можно, – вздохнула она. – Удивил ты меня. Не ожидала. Совсем не ожидала. Какой ты. Столько лет из себя дурака строил. Зачем?

– Мне так было легче, – признался я. – Уйти хочу.

– Никита… – Надежда Ивановна помедлила, протягивая мне аттестат. – Адрес мой знаешь. Приходи, если что понадобится.

– Хорошо, – сглотнул я. – Постараюсь, чтобы не понадобилось.

Летний воздух пьянил обманчивой свободой будущего, которые хоть иногда испытывают, наверное, все, без исключения, люди на свете…

Дома я отодвинул письменный стол и отогнул плинтус. Пересчитал свои сбережения. К паспорту приложил аттестат и билет на автобус. Завернул все обратно в газету.

Открыл шкаф, где лежали приготовленные вещи. Пара рубашек, брюки, пиджак и свитер.