Дочь императора
Под ним была свежая лошадь, и его раздражала необходимость ехать шагом за своим пешим проводником, уверявшим, что не умеет ездить верхом. Наконец, Людвиг не вытерпел и, наняв лошадь у проезжавшего мельника, принудил проводника сесть на нее.
Крестьянин цеплялся то за гриву, то за шею лошади, и вместо того, чтобы, как бы следовало проводнику, ехать впереди, следовал за графом, покрикивая ему: направо! налево! Приблизившись на расстояние четверти мили к мосту Старого Мельника, граф увидел по ту сторону реки охотников, скакавших к мосту и бывших от него почти на таком же расстоянии, как и он. Этот охотник, за которым издали следовала толпа всадников, был сам император. Он поскакал за своим соколом и опередил своих спутников, благодаря своему превосходному скакуну, который мчался по болоту, минуя трясины, лужи и ямы, где многие другие охотничьи лошади уже увязли и опрокинулись.
– Черт возьми! – вскричал один из товарищей Лоренцо. – Этот всадник, пожалуй, заберется на мост.
– И ведь как раз в ту минуту, когда подъезжает наш, – сказал Лоренцо, узнавший графа.
Вдруг Гельфенштейн остановился и, приподнявшись на стременах, начал пристально всматриваться во что-то. Заметил ли это Максимилиан, или также увидел предмет, привлекший внимание графа, только он в точности повторил все его движения. Предмет, на который они оба смотрели, был никто иной, как Рубин, любимый сокол Максимилиана, раненый цаплей, которая переломила ему крыло; он порхал в тростнике, убегая от преследовавшей его лисицы. Когда сокол взлетал, лисица останавливалась и внимательно следила за его слабым полетом в уверенности, что он далеко не улетит. Едва он опускался, как она снова принималась травить его. Бедная птица была совершенно истощена долгими отчаянными усилиями и заметно слабела. Гельфенштейн, сам страстный охотник, вполне разделял чувства императора при виде благородного сокола, гибнущего добычей лисицы. Забыв даже нетерпеливое желание увидеть Маргариту, он помчался к тому месту, где порхала птица. Максимилиан со своей стороны спешил к мосту, зная местность, где охотился почти каждый год и видя, что сокола можно спасти только с того берега. Когда он был уже в нескольких шагах от моста, Лоренцо, не знавший его в лицо, поднялся вдруг из травы, чтобы остановить его.
– Здесь нет проезда! – крикнул он императору. Максимилиан, не слушая, продолжал путь.
– Черт тебя побери, проклятый упрямец! – пробормотал Лоренцо. – Хорошо еще, что граф смотрит в другую сторону!
И с этими словами он неожиданным ударом подсек ноги лошади императора, которая с трудом пробиралась в этом месте по вязкой почве.
– Схватите его поскорее и заколите! – закричал Лоренцо, готовый убить двадцать невинных, лишь бы самому не попасть на виселицу сенешаля.
Но к его несчастью, легче было сказать это, чем сделать. Максимилиан, несмотря на то, что одна нога и одна рука его – к счастью левая, – попали под лошадь, необыкновенно ловко и хладнокровно оборонялся своим охотничьим ножом.
Когда лошадь Максимилиана упала, граф Гельфенштейн схватил уже сокола; но услыхав крики императора, бранившего разбойников, проворно вскочил в седло и повернул к мосту. Но лошадь его, испуганная узким проездом и шумом борьбы, попятилась. Гельфенштейн вонзил ей шпоры в бока и заставил ее кинуться на мост так стремительно, что она одним скачком прыгнула на две трети длины моста. В то же мгновенье мост рухнул и лошадь с всадником упали в реку. Гельфенштейн инстинктивно рванулся вперед и уцепился за тростник, росший на противоположном берегу. Людвиг с энергией отчаяния держался за эту слабую опору и, благодаря своей силе и ловкости, успел выползти из тины, несмотря на усилия Лоренцо и его сподвижников столкнуть его в воду.
Встав на ноги, граф поспешил на помощь неизвестному рыцарю, несколькими взмахами своего длинного меча разогнал окружавших его разбойников, и помог ему высвободиться из-под лошади.
Разбойники пытались напасть на них, но получили такой отпор, что двое из них легли на месте.
Лоренцо, в воображении которого живо рисовалась ожидавшая его виселица, подполз к графу; но Максимилиан заметил его движение и ударом ножа в спину пригвоздил его к болоту.
Тогда разбойники обратились в бегство, тем более, что императорская свита была уже близко.
Первое слово Максимилиана по избавлении от опасности было очень характерно.
– Клянусь моим патроном, ведь это бедный Рубин! – вскричал он взглянув на сокола, которого граф не упустил из рук, несмотря на ожесточенную битву. – Благодарю вас, рыцарь, за спасение моего сокола… и его хозяина, – прибавил он с благосклонной улыбкой.
Гельфенштейн вздрогнул, услыхав этот голос, и стал пристально всматриваться в спасенного им человека.
– Государь! – воскликнул он, узнав Максимилиана, несмотря на грязь, покрывавшую его платье и лицо.
– А, это вы, граф Гельфенштейн! – сказал император, удивительно памятливый на лица. – Добро пожаловать! Благодарю, что так кстати подоспели мне на помощь. Впрочем, здесь есть некто, кто лучше меня отблагодарит вас за вашу храбрость.
Граф почтительно поклонился.
В это время подъехала свита императора, который перевязывал крыло своему соколу с искусством истинного сокольничего. Несколько человек пустились в погоню за разбойниками, опрометью бежавшими среди тростника и водяных трав; но на лошадях нельзя было гнаться за ними, так что поймать удалось только двоих. От них узнали только, что покушение было направлено против графа Гельфенштейна… Один Лоренцо мог бы назвать главного виновника, но Лоренцо унес с собой на тот свет тайну сенешаля.
– Дальнейшие розыски не нужны, – сказал граф, ни чуть не подозревавший Мансбурга и приписывавший этот заговор мести Сары. – Я знаю, чья рука подкупила этих негодяев и прощаю ей.
Император, удивленный этими словами, подошел к графу, чтобы расспросить его, но в эту минуту Гельфенштейн внезапно побледнел и пошатнулся. Один придворный успел поддержать его.
В жару схватки Гельфенштейн не почувствовал раны, которую получил в грудь, но теперь обессилил от потери крови.
Пока расстегивали его камзол и осматривали рану, подъехала Маргарита. Она спешила к отцу, но прежде чем успела сказать слово, взгляд ее упал на бледного, окровавленного графа, распростертого на земле. Неожиданность эта и мысль, что он умер, заставили ее забыть все окружающее и с криком броситься к Гельфенштейну. Но этот знакомый, милый голос, пробудил графа, и он тихо произнес:
– Маргарита!
– Он жив! – вскричала девушка и остановилась в смущении, заметив, что все взоры обращены на нее с выражением, которое не трудно было понять. Из глаз ее брызнули слезы, и она, как испуганный ребенок, бросилась к отцу и спрятала лицо на его груди.
– Успокойся, дитя мое, – ласково сказал император, – граф ранен не опасно, и я скажу ему одну новость, которая его скоро вылечит.
– Какую, государь?
– Что ты его невеста.
– Как вы добры, батюшка, – прошептала она, целуя его руки.
Желал ли Максимилиан утешить встревоженную Маргариту или ускорить выздоровление графа, а может быть, положить конец всяким предположениям, – как бы то ни было, он, не откладывая, возвестил брак своей дочери с графом Гельфенштейном. Это известие подействовало на раненого так целительно, что через несколько минут он мог уже держаться в седле и поехал шагом между Маргаритой и императором, который ласкал своего сокола и посматривал на влюбленных с благосклонной задумчивой улыбкой.
– Граф, – обратился он к Гельфенштейну, когда они въезжали в город, – завтра я еду в Инсбрук. Я душевно желал бы присутствовать на вашей свадьбе, но Маргарита, вероятно, говорила вам, что я дал обет обвенчать ее в дисгеймской церкви, где я увидел в первый раз ее мать и где погребена это добрая, любящая женщина. Я хочу почтить ее дорогую для меня память счастьем нашей дочери. Завтра, перед моим отъездом, мы отпразднуем ваше обручение, а потом, когда вы оба оправитесь, вы, от раны, а Маргарита от усталости, вас проводят в Вейнсберг под охраной верной и многочисленной свиты. Когда священник соединит вас в дисгеймской церкви брачными узами, вы помолитесь на гробе Эдвиги о вашем счастье и о том, чтобы она простила мне все, что выстрадала за меня. Потом вы возвратитесь в замок Вейнсберг, который составляет часть приданного Маргариты. Впоследствии я доставлю вам, граф, положение, соответствующее вашему роду и вашим заслугам.
Но кроме обета, о котором Максимилиан уже намекал Маргарите в письме, которое она получила от него в Гейерсберге в тот день, когда ей минуло восемнадцать лет, император имел другую причину не желать праздновать свадьбу дочери при дворе.
В это время он был занят разделом своих владений и ежедневно ожидал приезда своей законной дочери, Маргариты Австрийской, вдовы герцога Савойского Филиберта Прекрасного; Маргарита Австрийская была женщина решительная, суровая, и Максимилиан несколько побаивался ее. Опасаясь, чтобы она не обошлась слишком надменно с графиней Эдельсгейм, Максимилиан желал, чтобы они не встречались.
На следующий день молодых обручили. Максимилиан сказал дочери на прощание, что по возвращении из своего путешествия призовет ее ко двору.
– Я велел написать Георгу Трузехсу Вальдбургу, главнокомандующему швабского союза, чтобы он дал вам какое-нибудь поручение, которое доставило бы вам случай выказать ваши способности и мужество, – сказал император Гельфенштейну. – Когда ваше имя приобретет известность, я дам вам место при дворе, чтобы не разлучаться с Маргаритой.
Спустя пять или шесть дней по отъезде императора, Маргарита и ее жених уехали в Вейнсберг в сопровождении многочисленной свиты.
II
Баронесса Риттмарк завещала похоронить ее подле госпожи Шторр. Было ли то выражением привязанности к тетке, или следствием отвращения к замку Риттмарк, где она так много страдала, или, может быть, ее последней волей руководила мысль, что здесь она в первый раз увидела Герарда, как бы то ни было, воля ее была исполнена.
Из уважения к памяти Эдвиги Максимилиан пожелал, чтобы дочь ее венчалась в дисгеймской церкви. Брачный обряд положили совершить в полночь, чтобы избежать любопытной толпы.
Настала ночь, одна их тех темных ночей, когда на небе не видно ни звездочки, когда мрачные, громовые тучи будто тяготеют над землей свинцовым покрывалом. По временам небесный свод прорезывала молния, Раздавались глубокие раскаты грома, и снова все погружалось в безмолвие и мрак.
На кладбище порхали мыши и совы, изгнанные из своих убежищ свадебным поездом.
У скромного памятника, покрывавшего прах баронессы Риттмарк, стояла, укрываясь за деревьями, женщина, покрытая большим черным плащом. Она была неподвижна, как статуя, и пристально глядела на освещенные окна церкви. Вдали пробило полночь.
– Полночь, – тихо сказала женщина. – Теперь они стоят перед алтарем… Каждый удар этих проклятых часов отзывается у меня в сердце ударом молота. Вот и двенадцать! В этот самый час мой отец и злополучный Марианни… Но прочь эти воспоминания! Пожалуй, кровавые тени их выйдут предо мной.
В эту минуту послышались шаги: кто-то приближался медленной, но твердой поступью.
«Кто это? – подумала женщина, – наш или чужой?»
Среди туч блеснула молния. Беглый свет ее показал незнакомцу памятник баронессы Риттмарк, который легко можно было узнать по окружавшей его группе деревьев. Незнакомец направился к нему.
«Кто бы это мог быть?» – спрашивала себя Черная Колдунья, так как это была она. Зная обет императора, она ожидала, что граф и графиня Гельфенштейн пришли поклониться могиле баронессы.
Сара тихо подошла к незнакомцу, но несмотря на всю ее осторожность, он услыхал шорох ее шагов и пошел ей навстречу; они так близко подошли в темноте друг к другу, что столкнулись.
– Флориан Гейерсберг! – прошептала Зильда. – Мне следовало бы догадаться.
«Сара! – подумал рыцарь. – Она поджидает здесь Маргариту и графа!.. Какое новое злодеяние у нее на уме?»
– Привет барону Гейерсбергу, – сказала Сара медовым голосом. – Вы верно пришли взглянуть на свадебный пир благородной четы. Вам по праву принадлежит самое почетное место, как ревностному защитнику графа Гельфенштейна, как человеку, который в Волчьем Болоте пожертвовал безопасностью своих братьев для спасения своего счастливого соперника.
– Перестаньте насмехаться, Сара, – спокойно сказал Флориан. – Имейте уважение хоть к окружающим нас могилам.
– Хорошо. Но можно ли, по крайней мере, спросить вас, зачем вы пришли сюда? Вы молчите… Или вам стыдно признаться, что вам хотелось взглянуть в последний раз на прекрасную Маргариту Эдельсгейм, прежде чем она сделается графиней Гельфенштейн?
– Это правда, Сара. Я ежедневно рискую умереть, и мне кажется, что я умру спокойнее, убедившись, что подруга моего детства счастлива и соединена с человеком, которого указало ей сердце… А вы, Сара?
– Я? Ну и я тоже пришла порадоваться на счастье супругов и поздравить их.
– Не знаю, что у вас на уме, Сара, но горечь ваших слов и зловещий взгляд заставляют меня опасаться злого умысла… Зачем отравлять себе жизнь ненавистью и жаждой мщения, когда вы можете направить к такой благородной цели ваши редкие качества?
– Цель… Да у меня была когда-то цель, – мрачно сказала Сара, – но теперь для меня все кончено.
– Напрасно вы так отчаиваетесь в самой себе. Раскаяние восстановляет женщину и обращает ее на истинный путь, по которому она может идти, опираясь на свои убеждения и устремив взор в будущее.
– Все мое убеждение, все мое будущее заключалось в любви графа Гельфенштейна; потеряв ее, я потеряла все. Вы думаете, что женское сердце подобно вашему, что разбитая любовь легко заглушается в нем разными мелкими страстями, из-за которых, вы, мужчины бьетесь? Нет, нет! Притом несчастье, унижение и презрение накопили в моей душе столько желчи и ненависти, что в них заглохло всякое доброе чувство.
– Но поверьте мне, Сара, что есть наслаждение выше мести: это наслаждение – прощение. Не говорю вам – забудьте; я слишком хорошо знаю, что сердцу приказывать нельзя… но простите! Вспомните, сколько вокруг вас людей, гораздо несчастнее вас и сосредоточьте ваши мысли на той благородной цели, которую мы преследуем, чтобы вырвать этих несчастных из нищеты и произвола тиранов. Вспомните…
– Простить! – горько прервала его Сара. – Знаете ли, о чем я сожалею в эту минуту, когда наконец могу отомстить! Я сожалею, что это мщение будет слишком слабо, чтобы вполне удовлетворить мою беспредельную ненависть…
– Сара!
– Да, я желала бы изобрести новые муки; я желала бы соединить в одно все страдания, все оскорбления, которые вынесла, чтобы заставить графа и его жену пережить в один день все, что я испытывала с самого детства. Я желала бы растоптать их растерзанные груди и насладиться зрелищем предсмертных мук в каждом биении их сердца.
В это время передвижение огней в церкви показало, что обряд венчания кончен.
– Они идут сюда, – сказал Флориан. – Уйдите, Сара, умоляю вас. Ваше присутствие в этих местах может возбудить какое-нибудь столкновение, которое оскорбит святость кладбища и навлечет, пожалуй, на вас гибель.
– Я остаюсь.
– Но ведь они не одни. Если дворяне их свиты узнают, что вы Черная Колдунья, шайка которой совершила столько злодейств, то вас изрубят в куски.
– Не бойтесь за меня, Флориан, – сказала она с горечью, отталкивая его руку. – Граф и графиня Гельфенштейн в моей власти… Горе им, горе всякому, кто покусится спасти их от моей мести!
Она отошла на несколько шагов и сказала, возвысив голос:
– Час пробил!
В ту же минуту из соседних могил выскочило несколько крестьян и бросились на Флориана. Неожиданность этого нападения не дала ему времени даже подумать об обороне. В одну минуту он был сбит с ног и обезоружен.
– Закройте ему голову и заткните рот, чтобы не слышно было его криков, – сказала Сара крестьянам. – Вот так… Свяжите его покрепче и отнесите в развалины монастыря. А сами скорее, опять по местам.
Четверо крестьян унесли Флориана; остальные снова прилегли за окрестными могилами в густой, высокой траве. Зильда спряталась в чаще деревьев.
Вскоре на кладбище вошли четверо слуг с зажженными факелами. Впереди них шел старый церковный сторож, который должен был указать новобрачным могилу баронессы Риттмарк. Подойдя к памятнику, он указал на него супругам.
– Отойдите и подождите нас, – сказал граф старику и слугам с факелами.
Маргарита подошла, опираясь на руку мужа, к гробнице матери, и оба опустились на колени перед могилой.
– Перед этим прахом повторяю тебе клятву любить тебя всю жизнь, – с увлечением сказал граф своей молодой жене. – Пусть все эти мертвецы восстанут против меня, если я когда-нибудь изменю тебе!
– А скажи-ка, благородный граф, сколько таких клятв ты нарушил? – сказала Сара, внезапно выходя из-за деревьев.
Испуганная Маргарита бросилась в объятия мужа.
– Не бойся, милая, – сказал он, прижимая ее к себе левой рукой, а правой отталкивая колдунью. – Я не дам тебя обидеть. Прочь, несчастная! – крикнул он Саре. – Стража, сюда, возьмите эту женщину!
– Час пробил! – громка произнесла Сара, и в ту же минуту из-за ближайших могил поднялись крестьяне и бросились на графа и графиню. За ними другие воины Сары окружили и закололи двух сторожей и четверых слуг с факелами.
– Час пробил теперь для всех! – повторила Сара звучным голосом.
– Час пробил теперь для всех! – откликнулся голос на другом конце кладбища, где другая засада ожидала этого сигнала, чтобы кинуться на слабый конвой Гельфенштейна.
Почти в ту же минуту раздались два-три выстрела и послышался смешанный шум, топот лошадей, удары мечей о латы…
III
Человек двадцать крестьян разом бросилось на графа, – он защищался, как лев, и сбрасывал прицепившихся к нему многочисленных врагов, как дикий кабан стряхивает впившихся в него собак. Если бы его не связывала Маргарита, которую он старался защитить, то ему, может быть, удалось бы ускользнуть от своих врагов.
Но, наконец, побежденный, он упал, и его связали, как Флориана, не затыкая впрочем рта.
– Негодяи, – воскликнул он, обращаясь к крестьянам, окружившим плачущую Маргариту, – горе тому из вас, кто осмелится дотронуться до нее. Клянусь Богом!..
– Твои угрозы также бесполезны, как были бы бесполезны обещания и мольбы, – прервала Сара. – Я одна могу распоряжаться здесь. Слышишь ли, гордая графиня? – продолжала она, приближаясь к Маргарите. – Ты побледнела, ты уже трепещешь, но этого еще мало: я хочу видеть тебя коленях, хочу, чтобы ты молила о пощаде!
– Никогда! – гордо отвечала Маргарита. – Никогда дочь Максимилиана не преклонит колени перед такой женщиной, как вы.
– Безумная! – возразила Сара. – Ты своей спесью только усиливаешь ненависть и гнев, кипящие во мне… Оглянись… Разве ты забыла, что здесь, в этом месте, исчезают все пустые различия, придуманные людьми. Когда нас схоронят под этой землей, из которой все мы вышли, кто через две недели различит труп гордой графини Эдельсгейм от трупа бедной цыганки Зильды?
Несмотря на свое негодование, Гельфенштейн начинал сознавать опасность своего положения и чувствовал, что единственное средство спасти графиню – обратиться к великодушию Сары.
Подавив свой гнев и гордость – чего, конечно, он не сделал бы для спасения собственной жизни – он начал голосом, дрожавшим от подавленного негодования.
– Какова бы ни была месть, которую вы задумали, Сара, она должна пасть только на меня: графиня не виновата в моих проступках относительно вас.
– Не виновата, говоришь ты? – прервала Сара. – Как? Эта женщина, обладающая богатством, счастьем, лишила меня, бедную, одинокую, единственной любви, единственного утешения, которое могло заставить меня забыть мои несчастья и преступления. И ты осмеливаешься говорить, что она не виновата… Ты, кажется, шутишь…
– Зильда, я тебя…
– Зильда умерла в тот день, когда вы перестали любить ее, граф; я теперь Сара, Черная Колдунья, дочь сатаны, женщина, жаждущая мести!..
– Сара, – сказал граф, сдерживая свою ярость при взгляде на бледную встревоженную Маргариту, – Сара, положим что я виноват. Но скажи мне, что мне делать, чтобы получить твое примирение, – продолжал он, заменив этим словом слово прощение, которое не мог выговорить. – Назначь выкуп…
– Выкуп! – прервала Сара с презрением. – Все сокровища мира не вознаградили бы меня за один миг тех мучений, которые терзают меня. Выкуп!.. Нет… слезы за слезы, позор за позор, горе за горе!.. Ты видишь эту женщину, – прибавила она, указывая на Маргариту жестом, полным ненависти и ревности… – Она молода, хороша… чиста, как ангел… Твои губы едва осмелились прикоснуться к ее девственному рту, не правда ли?.. Потому что она знатная дама, а только знатных любят с уважением… Итак, эта женщина, которую я также ненавижу, как ты любишь, которая меня также презирает как ты ее уважаешь… эта женщина, моя соперница, мой враг, и я отдам ее этим крестьянам и завтра буду иметь право оттолкнуть ногой благородную графиню, публично опозоренную, обесчещенную всей этой сволочью, как вы выражаетесь, господа дворяне.
– Сара, ради Бога! – воскликнули в один голос граф и Маргарита, приведенные в отчаяние этими ужасными словами.
– Что мне Бог, – прервала Сара с яростью, доходившей до исступления. – Я ведь ридская колдунья, дочь ада! Мой покровитель – сам черт, и я сейчас отдам ему свою душу, если он подскажет мне какое-нибудь еще более страшное наказание для этой ненавистной женщины.
– О! Как это ужасно, – воскликнула Маргарита, когда Сара обратилась к крестьянам, давая им знак приблизиться… – Какова бы ни была ваша злоба… неужели вы решитесь подвергнуть женщину такой пытке… Я в вашей власти… убейте меня, замучьте, если простой смерти недовольно для вашей ненависти, но пощадите!
– А, вот ты умоляешь! – сказала Сара, положив руку на плечо Маргариты и глядя на нее с таким выражением, что у молодой женщины от ужаса кровь застыла в жилах.
– Не смотрите на меня так, – говорила Маргарита умоляющим голосом. – О! Вы были правы, сказав, что я склоню перед вами колени. Да, Сара, я на коленях прошу вас, умоляю – прикажите убить, но не предавайте на оскорбления!
– А, вот ты и плачешь? – говорила Зильда.
– Пощадите! Именем вашей матери, вашей сестры, пощадите!
– Моя мать? – вскрикнула Сара… – Она умерла от горя и нищеты… Моя сестра? О! Ты хорошо сделала, что пробудила это воспоминание… Моя сестра, говоришь ты?.. Ее могила там, рядом с могилой матери… Она умерла от отчаянья, когда ее покинул твой муж. Несчастная! Ты не знаешь разве, что здесь в каждой могиле лежит жертва, готовая восстать против вас? Смотри: здесь прах моего мужа, бедного старика, которого я убила… да, убила… чтобы спасти графа Гельфенштейна, моего любовника… А там дальше могила моего отца, который при виде моего преступления убил себя на моих глазах… Осмелься еще произнести имя этих жертв, чтобы вымолить прощение себе и графу – палачу их!
– О, умираю! – с отчаянием произнесла графиня. – Сжальтесь, пощадите!
– Сжалиться! – отвечала колдунья. – А надо мной сжалились?.. Всякому свой черед… идите, друзья мок, идите, – сказала она, обращаясь к приближавшимся крестьянам. – Возьмите-ка эту барыню, отнесите ее в развалины монастыря, и да благословят черти брачную ночь прекрасной графини Гельфенштейн.
Люди Сары кинулись на Маргариту.
– Меч мой, меч мой, – кричал граф, делая тщетные усилия освободиться. – Все мое состояние, всю мою жизнь тому, кто освободит меня и даст мне меч.
– Людвиг! Спаси меня!.. – кричала Маргарита отбиваясь от окруживших ее крестьян. – Мать моя! О мать моя, защити меня!
Вдруг она выхватила нож из-за пояса одного крестьянина.
– Вам достанется только мой труп, – вскрикнула она, стараясь поразить себя… – Прощай, Людвиг!..
Прежде чем она успела нанести себе удар, ее схватили за руку и выхватили нож; но в это время послышался топот нескольких лошадей.
– Проклятие! – воскликнула Сара. – Верно, кто-нибудь убежал и привел людей на помощь.
По кладбищу раздались быстрые шаги. Крестьяне, одолевшие небольшой конвой графа Гельфенштейна, обратились в бегство, увидав приближение целого вооруженного отряда.
Освобожденные друзья и служители графа бросились ему на помощь, и крестьяне, не зная, как велико число врагов, побросали факелы и пустились в бегство.
Сара в ярости бросилась к своей сопернице, без сомнения, чтобы умертвить ее; но графиня лежала в густой траве и в темноте, когда факелы были погашены, Сара не смогла найти свою соперницу. Она была вынуждена бежать, чтобы не попасть в руки людей графа.
Едва граф освободился и убедился, что графиня в безопасности под охраной нескольких друзей и оруженосцев, он немедля бросился в погоню за крестьянами.
Пока друзья его старались успокоить Маргариту, которую тревожила участь мужа, к ней подошел рыцарь, вооруженный с головы до ног.
