Возлюби врага своего

На прощание я пожал ему руку, и, пожелал удачи. На всем в то время не хватало удачи.

– Счастливо тебе камрад! Желаю не болеть и не пукать, – ответил Карл, как всегда ехидно и с какой—то идиотской подковыркой.

Через месяц я узнал от моих камрадов, что после моего перевода в разведку, пуля выпущенная русским снайпером, поставила в жизни Карла последнюю точку. По поводу его смерти, парни из нашей батареи пышных поминок не устраивали. Ни кто не жалел его. Карл Лемке – был отвратительной личностью. Он был из числа тех, кто с детства носил коричневую рубашку, стучал в полковой барабан, называя себя настоящим немецким патриотом. Мы знали, что в минуты фронтового затишья, он бегал к командиру карательного батальона – оберштурмфюреру SS Штаймле, который был его земляком. Карл ему не жаловался, но в разговорах нередко вспоминал имена камрадов, кто, по его мнению, разлагали дисциплину фривольными разговорами про войну и фюрера. За это его ни кто не любил. Многие парни опасались Карла, и поэтому были с ним всегда настороже. Новость о смерти Лемке, была воспринята в батарее, как господнее провидение.

Моя новая жизнь на восточном фронте началась после провала «великого большевистского штурма», который, состоялся в конце января сорок второго года.

Девятая айнзатцкоманда, квартировавшая до блокады в Сураже, имела удовольствие жестоко отомстить большевикам за разгром их гарнизона в Крестах. Так называлась одна из деревень, которую мы взяли в ходе летнего наступления. В январе большевики хорошо потрепали ваффен СС, отправив на свидание с богом почти тысячу любимчиков фюрера.

Попрощавшись с Карлом, я двинулся вслед за обер – фельдфебелем, который знал в этом городе все дыры. Краузе спустился в церковный подвал. Я, словно мышь, шмыгнул за ним следом, погружаясь в атмосферу сырости, духоты и смрада. В эти жуткие дни блокады в подвале православной церкви имени «святого Николая», квартировал мой расчет дивизиона 7,5 см полевых пушек, leIG 18. Здесь было тепло. Мы топили чугунную печку, которая досталась нам от отступивших большевиков. Уставшие, голодные и замерзшие камрады из дивизиона лейтенанта Фрике, отдыхали на трехэтажных деревянных нарах, сколоченных нами в минуты затишья. В соседнем помещении подвала был оборудован полевой лазарет. Это была вотчина полковых докторов и санитаров, которые делали все, чтобы вернуть нас к жизни. Признаться честно, в те дни у меня на душе было тоскливо. Мы были окружены. Боевой дух уходил из нас, как уходит воздух из пробитой автомобильной камеры. В минуты затишья мы молились господу о своем спасении, но Бог почему— то не слышал этих молитв, и смерть продолжала пожинать кровавую жатву.

Где— то в глубине подвала осипшим от простуды голосом полковой капеллан капитан Шнайдер, читал над убитыми библию. Свободные от службы парни, выносили окоченевшие трупы на улицу в холодную церковную пристройку, чтобы захоронить с наступлением тепла и этот ежедневный ритуал напоминал настоящее безумие. Было такое ощущение, что мы все были обречены. Большевики старались прорвать нашу оборону, и поэтому наш полк нес чувствительные потери. За три месяца зимы, мы потеряли больше двух тысяч человек. Из пяти тысяч камрадов вошедших в город в июле1941, к марту1942 года, осталось нас чуть меньше половины.

– Ты студент, только кота за яйца не тяни. Схватил свои шмотки и вперед! Нам тащиться, через весь город! Я должен сдать тебя по команде, чтобы еще успеть на вечерний суп – сказал обер—фельдфебель.

Пока я собирал свои жалкие пожитки, Краузе присел к раскаленной печке. Он снял вязаные перчатки, и вновь раскурил вишневую трубку, погружаясь в нирвану.

– Черт! Как же я замерз, – заскулил он. – Как, только живут, здесь эти чертовы славяне, – обращался он то ли ко мне, то ли к черной пустоте подвала. – Это же настоящий кошмар!

– Я герр обер—фельдфебель, тоже такого мнения. Камрады дивизиона озабочены тем, что у нас нет теплой униформы. Фюрер нам обещал!

– Фюрер студент и нам много чего обещал, – сказал обер—фельдфебель. – Мы еще два месяца назад должны были быть в Москве, – с иронией в голосе продолжил Краузе. – Если бы большевики не навалили нам в декабре под своей столицей, то сейчас, мы могли бы греться в их теплых квартирах, а не морозить свои яйца в этом чертовом захолустье.

Докурив, обер—фельдфебель выбил остатки табака, и спрятал трубку в карман шинели.

– Мне интересно Петерсен, почему тебя переводят, – спросил Краузе.– Это стало загадкой для всей батареи.

– Не могу знать? Я герр обер—фельдфебель, не ведаю планов наших командиров и не знаю, что у них на уме.

– Вот и я не ведаю, – ответил Краузе. – Ты сам, из каких мест будешь?

– Я герр обер —фельдфебель из Тюрингии.

– Из Тюрингии!? Какого черта!? Странно – как ты, оказался в нашей дивизии? Мы ведь из Ганновера.

– Случайность герр обер – фельдфебель – банальная случайность! Я же пошел на фронт из Дессау. Учился я в высшей школе «Баумхаус» на художника. Поэтому мне пришлось временно уехать из дома, чтобы поступить на учебу. А после призыва, меня направили в учебный батальон, который сформировали из студентов. После учебного батальона я очутился в Целле, на учебном центре, в восемьдесят третьей дивизии.

– Тюрингия! Тюрингия камрад – это сила! Слышал, у вас там сказочные места, – сказал Краузе, и глубоко вздохнул. – Мне студент, эта война как и тебе спутала все планы! Черт, бы побрал, эти советы с их морозами и нашего фюрера, который только и думает, как навалить Сталину огромную кучу! Мы второй месяц сидим здесь, вместо того, чтобы идти вперед на Москву. Надоело! Надоело сидеть в этом каменном подвале в пятистах километрах от русской столицы и ждать когда большевики нас всех повесят за яйца.

– Вы женаты?

– Жена и дочь остались в Ганновере, – угрюмо сказал обер —фельдфебель. – Хочешь, взглянуть на их фото?

Он достал из внутреннего кармана портмоне и протянул мне пожелтевшую фотографию.

– Ты Петерсен, даже не представить себе не можешь – я в вермахте по контракту с тридцать девятого года. С того самого дня, как сформировали нашу дивизию. Целых три года оторванных от цивильной жизни. Целых три года засунутых в глубокую задницу! Теперь по воле фюрера, мы должны сидеть здесь на краю света и ждать, когда «Иваны» соберутся с духом и заморят нас, как крыс.

– Большевики герр обер—фельдфебель не простят нам этой войны.

– А кто их дикарей будет спрашивать! Фюрер подбросит нам пару дивизий ваффен СС, и вы молодые и сильные парни пойдете дальше, до самого Урала.

– До Урала? А вы, – спросил я.

– Посмотри на меня Кристиан! Мне всего тридцать два года, а я уже дряхлый старик с простуженными легкими и отмороженными пальцами. А что будет дальше?

Я отключился и уже не слышал, что говорил мне Краузе. Я смотрел, на его семейную фотографию и думал о своем городе и о том сказочном месте, где мне довелось родиться девятнадцать лет назад. На меня с фотографии смотрели счастливые лица, а я в тот миг почему—то вспомнил Габриелу.

Габриела была соседская девчонка. Она жила рядом, и обещала ждать меня с фронта. Ощущение того, что ты кому—то нужен, согревало лучше всякого шерстяного «вшивника».

– Красивые девушки.

– Еще бы! Ты студент, не поверишь – но моя Марта, в молодости была настоящей красоткой. Эх, жаль, что тебя переводят в разведку, – сказал Краузе. – Я хочу, чтобы бы ты портрет нарисовал. Я бы мог заплатить тебе десять марок.

– Десять марок?

– Да, десять марок! А что тебя удивляет? – спросил Краузе.

– За десять марок, я, пожалуй нарисую. Я возьму с собой фотографию? Через три – четыре дня, если меня там не убьют, будет готово, герр обер – фельдфебель.

– А ты Кристиан, славный малый! Если бы тебя не перевели, мы бы с тобой поладили. После ротации у нас будет возможность отметить в тылу нашу фронтовую дружбу, скрепив её бутылкой доброго шнапса. Так и быть бери фото, да смотри, сукин сын – не потеряй! Это единственное, что осталось у меня из воспоминаний о счастливых днях.

Я положил, фотокарточку в жестяную коробку от леденцов со странным названием «Монпансье». Я нашел её в одном из разбитых домов. В ней я хранил всё: карандаши, акварель и небольшие рисунки, которые умудрялся делать в минуты фронтового затишья. Это был мой сейф. Это был мой «несгораемый шкаф», который хранил все мои ценности и память об этой войне.

Краузе не знал, да и не мог знать наперед, что в июне 1943 года его семья погибнет под руинами собственного дома. Война придет и в наш дом. Английская бомба, разнесет родовое гнездо Вальтера до самого фундамента. Там под грудой кирпича она похоронит жену, дочь и еще семнадцать человек, мирно почивавших в своих постелях. Обер – фельдфебелю Краузе, никогда не суждено будет узнать об этом. Вальтер погибнет ровно через месяц, во время прорыва блокады. Его убьет раскаленный осколок русской мины. Рваный кусок железа пробьет его голову насквозь вместе со шлемом. Его мозги, словно желток из яйца вытекут через дыру на дно промерзшего окопа, и на этом история семьи Краузе будет прервана, как и история тысяч немецких семей.

– А у тебя Кристиан, есть девчонка? Ну, такая блудливая подружка, с которой ты в детстве играл в «доктора»…

В шутку, за привычку все знать, все видеть и влезать во все дела нашей седьмой роты, мы называли фельдфебеля – «длинный носом».

– Нет! Я еще молод, и пока не хочу жениться. Если меня не убьют большевики, я женюсь, но только это будет после войны. Я не хочу, чтобы моя фроляйн, сходила с ума, дожидаясь с фронта. Отец умер задолго до войны от воспаления легких. А кроме матери у меня никого. Хотя правда, есть Габриела…

– Габриела? – переспросил удивленно Краузе, – Ты засранец, говорил, что у тебя никого нет. Эх, студент, ты лжёшь старику Краузе?

– Габи, герр обер—фельдфебель, это просто моя соседка! Она молода, хотя и не дурна собой. Когда я уходил на фронт, ей исполнилось всего шестнадцать лет.

– Уже шестнадцать лет? Кристиан – ты глупец! Это именно тот возраст, который делает из фроляйн настоящую фрау. В этом возрасте их мокрые дырочки, которые мы так любим, покрываются нежными волосками. Они все не прочь испробовать, что такое любовь и с чем её едят. Ты, хоть ей «вдул» напоследок?

Слово «вдул» вызвало у меня внутренний смех.

– Нет – не «вдул» – не догадался, – сказал я, стараясь не засмеяться.

– Что ты ржешь – придурок! «Вдуть» – это самое первое дело, что должен сделать мужчина с женщиной. Если «вдул» – значит, любишь, а не «вдул», так цена тебе как самцу один пфенниг. Ты, лучше скажи, что она тебе не дала, – засмеялся Краузе. – Это не беда Кристиан! Эти маленькие шлюшки очень быстро растут. Ты даже не успеешь моргнуть, как она во время ближайшего отпуска затащит тебя в кровать. Вот тогда, ты, «вдуешь» ей, по самые помидоры, – сказал Вальтер Краузе, и заржал, как наш батарейный мерин по кличке «Сталин».

– Я думаю, герр обер—фельдфебель, что этого не будет. Меня убьют, а Габриела найдет, себе какого – нибудь офицеришку и нарожает ему троих маленьких киндеров. А когда эти сорванцы вырастут, они стащат мой велосипед.

Тут я вспомнил дом. Вспомнил сарай, где я впервые в обнаженном виде рисовал Габи. Смешная симпатичная девчонка с рыжими волосками на лобке, который совсем недавно появился на её девственной природе. Было смешно, но я купил её тело за всего за одну плитку швейцарского шоколада. Было это всего пол – года назад. Я не знал, что окажусь здесь на восточном фронте. Ведь тогда я вполне мог уговорить её стать моей. Надо было «вдуть» ей, как говорит Краузе, по самые помидоры, чтобы хоть иметь представление о том, что это такое. Я почему—то не думал, что меня призовут в вермахт. А судьба, как всегда распорядилась по – своему. Теперь я здесь в России в холодном окопе.

– Думает пусть наш фюрер! – сказал Краузе.– Наша задача Кристиан, выжить, чтобы вернуться домой и отдать долг всем немецким фрау, которые к тому времени станут вдовами. На нас с тобой будет лежать печать ответственности за их оплодотворение.