Серебряные небеса

Их жилища были обустроены весьма занятно – внутренние покои тщательно ограждались от проникновения с улицы, а каждый владелец дома имел, как минимум, дюжину безукоризненно вышколенных слуг, наделённых полным дозволением убивать любого нарушителя табу. Однако же, при этом всякое жилое здание было сконструировано так, чтобы каждый, кто не успевал добраться до храма в положенные часы, мог войти на некоторые особенные участки и совершить славословие верховному божеству. Дворики, где это происходило, были квадратными, окаймлявшие их открытые галереи всегда оставались в тени из-за нависавшей над ними крыши основного здания, их поддерживали по всем четырём углам аккуратные алебастрово-белые круглые каменные колонны без каких бы то ни было украшательств – ни лепнины, ни мозаики, ни резных узоров. Подобная роскошь противоречила их религии. Центр двориков традиционно выстилали циновками, как правило – тоже белыми, либо же голубыми или жёлтыми. Ступать на них в обуви, даже чистой и новой, строго запрещалось, а, в качестве наказания, те же самые слуги могли всыпать по спине грешника от десяти до тридцати палочных ударов. А сами храмы! Чего стоят их храмы! Я до сих пор отчётливо помню, как пламенные краски заката, игравшие на тёмных низких куполах, похожих на расшитые шапочки, и резко контрастировавших с ними сверкающих, подобно улыбке девственницы или первому звуку оркестра, открывающему целую оперу, островерхих башенках, окунали всё это великолепие в редчайшей насыщенности и глубины пурпур.

Песнопения тоже звучали странно – размеренно и складно, конечно, однако, как по мне, чересчур заунывно и монотонно. Мои усилия подражать им навлекли проблемы на нас, ибо те разумные заявили, будто я извратил их священные тексты – я едва избежал заключения в тюрьме, и лишь тем, что ночью члены моего экипажа тайно извлекли меня из камеры предварительного следствия, и мы тихо, подобру-подобру-поздорову, отплыли, ни с кем не прощаясь.

Помнится, попали мы тогда, что называется, с мелководья да на дно Имаштарской впадины, если ты не знаешь – самое глубокое место на Арделле. Не в буквальном смысле, конечно. Но сравни быструю и относительно безболезненную казнь, положенную у тех фанатиков за осквернение святынь, с гибелью в открытом океане в разгар муссонного шторма, где ни суши, и вообще ни зги не видно. Волны выше столичных торговых центров, и даже башни центрального новостного потока, чёрные-чёрные, как представления серийного убийцы о морали… А небо прекращает существовать, вместо него – клокочущее месиво повисших будто бы над самыми кончиками мачт грозовых туч, секущих ливневыми струями так, как если бы пытались добраться до теплившихся в нас, дрожавших на ниточке жизней и навсегда выстудить их. Там верх и низ путаются, скорлупка деревянная, кажется, длит последние мгновения, как тянущая при последнем издыхании лошадь, а надо разобраться, что к чему, и не в истерику удариться или в ступор впасть, а дело делать. Часть такелажа сорвало, мы чуть не лишились боцмана, и тогда-то, если мне память не изменяет, впервые задумался я, что все мы не просто крохотны, а и вовсе напрочь отсутствуем для дикой и свирепой стихии. Она расправится с нами, даже не заметив – нечем ей замечать, а любое сравнение со зверями или с накалом наших эмоций – наивные и напрасные усилия сделать её доступной и понятной нам, явлением, поддающимся покорению, чем-то, с чем можно договориться. Но, вместе с тем, я чётко ощущал, что очарован штормом, влюблён в эту мешанину ветра и воды так, как никогда не был в жену, хотя предложение я ей делал со всей пылкостью увлечённого до головокружения юноши. Такое грандиозное великолепие никому не воспроизвести, оно подкупало меня размахом, мощью и полным отсутствием искусственности, презирая приборы для его замерения или рукотворное копирование. Оно хохотало и разгульно катилось туда, куда хотело, не видя нас в упор, как мы можем случайно раздавить мелкое насекомое. Мы относились к не имеющим точек соприкосновения уровням восприятия, лежали в разных плоскостях познания. В отличие от нас, для природы массовое уничтожение своих же, кстати, созданий – обыденность, нечто в порядке вещей, натуральный и необходимый круговорот. Винить её в чём-либо так же глупо, как сам факт нашего существования – в том, что рано или поздно он подходит к концу.

Клянусь, я хотел стать одним целым с ней в те часы, даже несмотря на то, что меня бы не стало. Влиться в нечто подобное – всё равно, что стать тем, кого вы, люди, зовёте ангелами. Ну, это я понимаю так. Что есть боги, о которых толкуют ваши вероисповедания, как не сам мир вокруг нас?

Но мы не погибли. Мы прибились к острову, причём больше по прихоти натешившейся нами и выбросившей прочь бури, чем нашими умениями.

Мы повалились на песок, мгновенно набившийся нам куда ни попадя – от складок одежды тех, кто не был обнажён, то есть – примерно треть команды, и до ушей или ноздрей. Нам было безразлично, мы всего лишь наслаждались ощущением долгожданной суши, прижимаясь к ней всем телом, дабы воспринять это знание не одним лишь умом, но и кожей, живой плотью. Мы могли бы сойти за паломников, поклоняющихся некоей реликвии, но понять нас был способен лишь такой же, чудом избежавший смерти.

Натуральным образом измельчённые в мелкую крупу кораллы, доставленные приливом, и гранатовая крошка родом со скалистых нагромождений причудливых очертаний, окружавших побережье широкой зубчатой дугой, одним концом выдававшейся на несколько десятков моих шагов в море, похожей на останки ископаемого, доисторического чудовища, если бы только на бедной нашей Арделле водились твари, состоящие из камня, окрашивали всю полосу пляжа в пурпурный и розовый. Та сторона острова, куда угодили мы, беспрерывно продувалась холодными воздушными течениями, и мы очень скоро озябли – что вынудило нас вернуться на корабль, откровенно нуждавшийся в починке. Мне казалось, что простиравшийся по другую сторону от скал, отлично просматривающийся сквозь огромные бреши влажный тропический лес как нельзя лучше подходит для выполнения подобной задачи. Правда, деревья выглядели странно, бледные, с матово-белым налётом, вроде некоей плесени, с настораживающе извилистыми и гладкими стволами и вознесёнными на недосягаемую высь кронами… Подробнее сквозные проёмы в толще горной породы рассмотреть не давали, необходимо было перебираться на ту сторону, а, поскольку наступала ночь, этого мы себе позволить не могли – ещё чего не хватало, слоняться по чужим, неизведанным землям без карты местности, под одними лишь луной и звёздами, когда все очертания обманчиво мерцают, расплываются или скрадываются. Луна – та ещё кокетка, ей лишь бы обдурить, вовлечь в заблуждение, поводить за нос. Чудится тебе, что ты заприметил образину косматую с шестью поднятыми настороже лапами – ан, нет, это старое дерево покосилось. Видишь голый лысый череп – протри глаза, это неотёсанный валун, прикатившийся по склону горы. И, вроде бы, неоткуда взяться на местности непонятным жутким существам, но в новом, не занесённом на твои карты краю ты до последнего никогда не можешь знать наверняка, видишь ли элемент ландшафта, или же притаившуюся тварь. Для таких экспериментов надо быть либо безумцем, либо героем – что, по сути, часто идёт в тесной связке. А вот я – ни разу не отважный сорвиголова. Понимаю, от меня такое звучит неправдоподобно, однако, я никогда не иду на риск, если есть хоть на волосок шанс его избежать, и не предпринимаю усилий, не просчитав, как они окупятся, и насколько велика вероятность провала.

Я был абсолютно убеждён, что ни один член моего экипажа не покинет судно, не имея на то моего одобрения, а лучше – прямого и не допускающего ложных трактовок распоряжения. Однако, когда все, как я полагал, вернулись на борт, для перестраховки была проведена перекличка, и, как оказалось, мы недосчитались одного из наших пяти юнг. Юнец лет десяти – у вас, людей, это, кажется, соответствует двадцатке? Плавание вышло у него первым, и сразу – такие сильные впечатления, да ещё и точно не из лучших. Неудивительно, что его потянуло развеяться, отвлечься, прогуляться, может – на экзотику потянуло. И климат тех краёв, и даже та флора, что мы успели подметить за столь короткий промежуток времени, разительно отличались от более чем умеренных условий его родины. Любопытство, разбавленное мальчишеской уверенностью, свойственной самонадеянным глупцам, возомнившим, что дурные окончания историй о вляпавшихся в беду путниках – уж никак не про них, таких хороших и пригожих, могло потянуть его куда угодно – в любую часть острова.

Вероятно, я не лучший представитель гофрейской нации. Я вполне допускаю это. Однако, уйти с корабля, дабы поискать отбившегося остолопа, я не позволил никому. А уж как некоторые рвались! Даже боцман и рулевой, а кока вообще пришлось скрутить, связать и запереть, он отказался слушаться и начал спускаться, игнорируя мои распоряжения. Даже когда обсуждения и споры относительно подулеглись, я продолжал чувствовать каждой частичкой своего организма их глухое недовольство. А ведь не дураки, сами должны были смекнуть, что, при худшем из раскладов, лучше потерять одного, чем нескольких, да ещё и куда более важные звенья для команды, чем юнга, даже окажись тот яхонтовым и выдыхающим радугу. Наверно, они сочли меня конченым мерзавцем, но я и теперь поступил бы не иначе. А ведь, как обвинял меня на следующий день не сдержавший слёз рулевой – мы бы спасли этого почти ещё ребёнка, несмышлёныша, подкупленного романтикой дальних плаваний, вскормленной в нём вымышленными историями, если бы только подоспели вовремя. Судя по обнаруженному нами в одной из тех широких щелей в скале трупу – он медленно полз с той стороны, мучительно задыхаясь. Судовой врач объявил, что юнга умирал не менее трёх часов, причём весьма мучительно, и на протяжении всего этого срока тянулся к кораблю, рассчитывая получить помощь. Пальцы его были содраны об камень до мяса, губы – искусаны до крови, он, видимо, бился в судорогах, плакал и кричал, но на таком расстоянии мы не слышали.

– Ты… Ты! Убийца! – орал лучший рулевой, которого я когда?либо встречал, вцепившись в мои плечи и пытаясь трясти меня. В его синих, как цветущая роща олле, глазах сверкала ненависть, беспримерная и лютая.

Я понял, что, даже если мы выберемся благополучно, он со мной больше никогда и никуда не поплывёт. Даже есть за одним столом не сядет. У нас это называется "вычёркиванием имени" – список, откуда наш народ ничего ни при каких условиях не произносит, исключение памяти о любом разумном из своей головы. На самом деле информация никуда не исчезает, у нас ведь запрещено такое вмешательство в работу мозга на законодательном уровне – мы лишь ведём себя так, будто её больше нет, и, скажу хуже, никогда не было.

– Тахирашвари, это сделал не я, как тебе известно. Поступи я так, как вы все хотели от меня – и я бы ничуть не удивился, если бы, в итоге, вы все валялись рядом с ним, скрюченные такими же судорогами и не дышащие! – признаться, я рассердился и намеренно изменил тон.

– Или бы мы заметили и устранили то, что убило его! – не сдаваясь моему моральному давлению, рявкнул он.

– Это яд, – подал голос врач. – У нашего товарища не было надежды, и в сотню раз меньшая доза свалила бы наповал… Могу ли я использовать его кровь для изготовления сыворотки? Я полагаю, мне удастся рассчитать противовесные элементы и обезвредить отраву.

– Если так – выполняйте, – без раздумий согласился я. – А, пока доктор Тиликалафи не закончит, никому не соваться туда! – я ткнул рукой в белёсые колонны зловеще-молчаливых деревьев. Вздутые, будто животы больных детей, основания их стволов казались мне неестественными, аж озноб по коже продирал.

Несколько моих товарищей поёжились, и почти все кривились, тем самым выказывая, что теперь-то они даже с моим прямым распоряжением очень и очень поразмыслят, прежде, чем разведывать красоты местной природы. Я буду лжецом, если сейчас ляпну, что не боялся до трясущихся поджилок тоже – нет, я бы и сам мог закатить истерику не меньшую, чем честный рулевой, и меня совсем не радовало, что придётся сжечь безвременно почившего привлекательного, милого, старательного и многообещающего мальчика. Но, вместе с нормальным животным ужасом перед тяжёлой смертью, я испытывал и ярость, обычно не свойственную мне. Мы ещё не выяснили, что отняло у него жизнь, но я не планировал терпеть, что у меня отобрали подчинённого, личность, за которую я нёс ответственность, как любой хоть немного смыслящий в своём деле начальник. Я был оскорблён и уязвлён, мне вовсе не хотелось видеть презрение на лице Тахирашвари, безмерно мной уважаемого. Я интуитивно чуял, что загладить вину не удастся, а, значит, я потерял уже двоих, рулевой тоже больше не мой, чувство локтя, связь между нами расторгнута. А, может, и не он один изменил мнение о моей персоне, может, другие просто не отваживались открыто выразить всё, что у них на душе накопилось, мне в глаза? От такого предположения мне стало паршиво вдвойне.

Тиликалафи же, пока я отвлёкся на остальных лоботрясов, забрался через проём в ненавистную нам всем рощу и уже вовсю сноровисто шнырял между толстыми стволами. Что-то замерял, брал пробы, похлопывал по ним ладонями, а лицо-то, какое у него было при этом довольное, если не сказать – блаженствующее лицо! Для него там располагался не рассадник погани, а места обетованные. Я подозревал, что в учёные идут те, кто не от мира сего, но чтобы настолько! Низкорослый – едва мне до плеча достававший, для разумного из нашего вида чрезмерно полный, неопрятно взъерошенный, велеречивый почти до суесловия, он вынуждал изрядно сомневаться в нём. Когда я его нанимал – он пришёл в весьма приличной накидке до земли и рубашке из такого тонкого бархата, что я золото для приобретения такой же сезонов шесть бы копил. Вещал он тогда мало, больше слушал меня и кивал, потом вручил рекомендации и свидетельство о высшем образовании в Академии Десяти Сфер, куда более знаменитой и популярной, чем то место, где учился я. Я тогда решил, что на меня свалилась удача, а теперь понимаю – сделать свой облик приличным и соответствующим статусу наверняка стоило ему грандиозных мучительных усилий и наибольшей концентрации, какая только была ему доступна. Будучи же нанятым, он, похоже, расслабился.

Я переглянулся с остальными, и мы пришли к немому взаимопониманию – что, если он натащит на корабль какую заразу, мы и загнёмся?

– Вы бы поосторожнее! – крикнул ему я.

– Да вы что, капитан. Я знаю, что делаю, – обаятельно улыбнулся этот невозможный тип. – Я уже разобрался, что тут творится, – сообщил он, стоя на одном колене перед белым столбом и делая срез верхнего слоя. На руках – эластичные перчатки, в правой – миниатюрная колбочка, в левой – щипчики с одного конца и маленькое лезвие типа хирургического с другого. – Это не деревья, друзья мои. Это, смею заверить, грибы. Самые настоящие. Никогда ещё не встречал у грибов столь плотного, твёрдого и жёсткого велюмового слоя… Покрывало такое не прокусить никакими зубами. Полагаю – защита от здешних потребителей. Вот кто убил бедного мальчика! Я обвиняю содержимое гимениальных пластинок этих красавцев! Там, между ламелами, скапливается огромное количество токсичных для нас элементов, а грибы время от времени избавляются от этого запаса вместе с вызревшими спорами. Фаза их основной активности наступает ночью, в настоящую минуту угроза минимальна, – несмотря на это, он завершил снятие проб и возвратился к нам, и я заметил капельку пота у него на виске и лёгкое дрожание рук, нервы и у этого высокообразованного специалиста брали своё. – Не тревожьтесь, я выдам вам медицинскую ткань, она послужит нам фильтром, и за пару часов изготовлю лекарство – на всякий случай, не помешает.

Лес молчал. Он, видимо, был уверен, что сумеет подловить нас на оплошности и сожрать. Эта дрянь вообще выглядела довольно странно – из плодового тела во все стороны на разной высоте, подобно полукруглым мясистым платформам, торчали шляпки других грибов, древесных. Такие же вылезли по всей поверхности скалы, их грибницы, похоже, вросли в камень настолько глубоко, что дотянулись до заточённой в тиски гор почвы. А почвой тут был жирный, питательный чернозём. Обезопасив себя по методе доктора, клятвенно заверявшего, что меры предосторожности не дадут нам ни в малейшей мере пострадать, мы вскарабкались по этим наростам, как по ступеням, но подняться над уровнем внушительного массива рощи вертикально стоящих грибов нам не удалось. Шляпки произрастали в таком изобилии, что можно было переходить с одной на другую, не спускаясь на землю. В некоторых случаях приходилось прыгать или лезть, но более сложные манёвры не требовались. Настоящих деревьев, так же, как и травы, мы не наблюдали. А, между тем, этот материал для ремонта корабля не годился.

Чем глубже мы забирались, тем плотнее друг к другу примыкали грибные "шапки" над нашими головами. Постепенно зазоров между ними почти совсем не осталось, и дневной свет не проникал вниз, к нам. Зато всё усиливалось тусклое голубоватое свечение самих стволов. Горизонтальные шляпки, служившие нам ступенями и этажами, и вертикальные, периодически затруднявшие нам передвижение, источали болезненно-зелёное прозрачное сияние. Выглядело всё это наподобие депрессивной дискотеки клуба анонимных самоубийц. Я читал о таких – нам там только черепов, костей и пары змей недоставало. Стволы срастались друг с другом, изгибались под немыслимыми углами, создавая некий аналог туннелей. Мы шли наобум, всё больше и больше тревожась о том, отыщем ли дорогу обратно. Отметины, нанесённые лазерными ножами, затягивались за пару секунд, метки, поставленные чёрными и красными маркерами – рассасывались примерно за то же время. Видимо, грибы впитывали химический состав наших красок.

Мне отчётливо запомнился необъятный, громоздкий, с такими толстыми нитями грибницы, пронизывавшими почву и отчётливо различимыми, будто вены под тонкой кожей, что, казалось, весь остров держится на них, заметно очень старый, довлеющий над остальными, будто царь или местное седое божество, великан. Его верхушка была столь огромна, что между пластинами поместился бы улей, или даже птичье гнездо. При том, что они шли часто и, учитывая пропорции, относительно плотно друг к другу – даже на глазок в этом не имелось никаких сомнений. Кроме того, монстр наталкивал на предположение, что смог развиться в это не иначе, как срастив аж несколько грибных стволов, и "шляпка" подтверждала теорию многосоставности – я, даже находясь далеко внизу, отлично различал эти стыки. Гриб-король был явно во всех смыслах выше любых одобрений или порицаний, преклоняющиеся перед ним толпы даже не помешали бы ему – не тот случай, когда свита играет роль для образа правителя. Мы двигались вдоль него по широкому плоскому кольцу, напоминающему диск вокруг планеты, опоясывавшему ствол, на протяжении, пожалуй, нескольких минут – я не считал тогда, но мне так представляется. И – так и не добрались до противоположной его стороны, просто ушли на вздымавшийся рядом бугор маленького, лишь немного выше меня, грибочка. Слишком уж мы ощущали себя тревожно и неуютно в такой близости от монументальной громады этого чуда природы – того гляди, прихлопнет назойливо копошащихся поблизости приблудышей. Хотя чтобы эта фантасмагорическая колонна хотя бы пошатнулась, требовалось двенадцатибалльное – вы, вроде бы, так говорите? – землетрясение.

Однако, внезапно открывшееся нам новое зрелище изгнало дурные предчувствия, захватив нас целиком.

– Ого, вот это да! – выдохнул рулевой, позабыв даже о том, что я его раздражаю. – Тугаравари, смотри, ты когда-нибудь видел такое?!

Грибы расступились вдруг, будто посреди их толпы из ниоткуда вывалился посторонний. Они с некоей опаской огибали мирное озерцо, чуть подёрнутое бледно-лиловой ряской. Огромные, сомкнувшие лепестки, глубоко дремлющие сочно-бордовые бутоны водяных цветов каа меланхолично плавали по всей поверхности, их было несколько восьмиц. Над почти зеркальной, ничем не омрачённой гладью подымались туманные фиолетовые испарения. Хмарь, как мне померещилось, даже дышала – она вздымалась и опускалась, сонно, мерно, флегматично.

– Не прикасайтесь ни к чему! – поспешно предупредил доктор и с не свойственной ему обычно суетливостью направился к водоёму. Набрав жидкости из озера в пипетку, он наполнил ещё одну пробирку.

– Сейчас я вам скажу, почему она такого оттенка… – бормотал он. Капнул внутрь каким-то препаратом, вода стала бесцветной. – О, ага! – улыбнулся доктор. – Это было моё противоядие. Теперь я могу с уверенностью утверждать, что весь этот лес питается гибельными миазмами отсюда! Споры местных грибов не представляют опасности сами по себе, но они прорастают в земле, пропитанной смертоносными дарами этого источника. Я вычленил бактерию, способную на такое, ещё когда изучал сырьё для моего препарата, и заподозрил её наличие здесь именно по воде – там, где она кишит, всё окрашивается в такие тона, насыщенность каковых зависит от плотности данных бактерий на куболорию пространства. Здесь цвет весьма насыщен, так что к озеру лучше вовсе не прикасаться.

Новость меня совсем не воодушевила. Это что же, получается, мы безвыходно застряли на острове, где не водится никакая живность, нет древесины, и вообще ничего нет? Мы не сможем пополнять запасы еды. Хорошо, хоть дистиллятор океанской солёной воды есть… Я сжал зубы. Ну, вот ещё я не сдавался обстоятельствам!

– Возвращаемся на корабль! – велел я, и мы покинули холодную, не предназначенную для визитов и съёмок красоту.

Наутро мы нашли Тахирашвари уже остывшим. Видимо, вера в то, что я смогу вывернуться из ситуации сам и выволочь команду, у него отсутствовала в принципе. Разочаровал я его, подвёл. Но у этого хотя бы не было семьи и близких родственников, один, как статуя на холме. Проклятье, это сейчас я такой спокойный и даже философствую, а тогда я разревелся, вынимая его из петли!

Немного оправившись от нового потрясения, мы произвели опыт. Оказалось, что грибы поддаются лазерной пиле, хорошо горят, отлично держатся на плаву. Доктор попытался выварить из них яд ради того, чтобы можно стало употребить в пищу, но ему это не удалось. Даже после двух часов варки, в результате которых мякоть гриба превратилась в сплошное жижеобразное месиво, самый маленький кусочек вызвал у вызвавшегося добровольцем для пробы вперёдсмотрящего длительное расстройство желудка.

Надо было куда-то девать трупы, юнга вполне ожидаемо начинал разлагаться и попахивать. Под куском парусины искривлённые агонией черты его лица были надёжно спрятаны и не воздействовали на нашу психику напрямую, но жаркий климат мы отменить не могли, и труп стремительно портился. Боцман подал идею, и мы, связав несколько грибных тел вместе, уложили и бедного мальчика, и отказавшегося от жизни рулевого на подобие плота, подожгли и спустили на воду. Везти их до Эстенции представлялось недосягаемой мечтой, и думали мы только о том, что последний оставшийся в итоге распластается на песке или под грибом бездыханный, и останется в таком положении, пока и скелет не истлеет. Остров явно стремился остаться нехоженым, непознанным, одиноким. Низкий, но, при этом, остающийся на самой грани слышимости гул напряжённого лазерного луча пилы, вгрызающейся в мясистые, полные собственного достоинства стволы грибов, казался звуком, объявившим войну тамошнему распорядку. Мы, никто из ниоткуда, пришли туда, куда нас не звали, и принялись насаждать свою деятельность. Неудивительно, что от острова ощущалось желание нас отторгнуть.

Атмосфера у нас воцарилась, что называется, "плесень сгрызла". Все таскались понурыми, чуть ноги волочили, и смысла в своих перемещениях откровенно не находили. Если ничего не изменить – я хорошо давал себе отчёт, что и их, одного за другим, окоченевшими обнаружу. Корабль застрял на мели – с места не сдвинешь, да и пробоина в боку не являлась зрелищем, созерцанию которого я бы жаждал посвятить себя всего, до скончания века.

Остров на карту полушарий планеты никто не наносил, но я примерно мог прикинуть, в какой части океана мы находимся, определить стороны света и рассчитать, как добраться до ближайшего материка, или, хотя бы, более гостеприимного острова. Итак, реальнее всего мне виделось достижение архипелага Шальти, всего-навсего следовало плыть на юг, пока не упрёшься в него – там даже безрукий первокурсник любого факультета корабельного дела не промахнётся. И вслепую не промажешь, он огромен. Архипелаг Шальти известен шелками и острыми приправами, там так сдабривают пищу, что с непривычки можно слизистую рта сжечь, и язык отвалится… Шучу, конечно, но доля истины тут есть. Их еду необходимо запивать, причём помногу.

Но я немного отвлёкся.

Плотов мы смастерили целых три, оставшиеся съестные припасы разделили поровну – и отбыли. Разумеется, эти плоты получились гораздо просторнее тех, что мы использовали для ритуального сожжения наших покойников, мы смастерили некое подобие парусов, разрезав на лоскутья корабельные, пристроили на подобие мачт, получившееся из подручных материалов, и даже относительно прочно. Никто не переговаривался, даже на те или иные определённые действия мы указывали друг другу безмолвно, характерными жестами, условленными в нашем флоте. Да, мы так и не вернули тот корабль, к слову, посудина, где мы сейчас сидим, другая, эта стоила втрое дороже, зато и борта у неё прочнее, и грузовместимость не в пример лучше.

Кто-то мог бы вменить нам в вину, что мы бросили остров в таком состоянии, не истребив угрозу и оставив ловушку для следующих несчастных – но ведь никто из нас никогда не рвался в герои, а Тиликалафи утверждал, что изготовить такое количество антидота, чтобы хватило на весь этот никем не востребоанный кусок суши, он не может. Что же до предупреждений на берегу – то, спеша оттуда сбежать, мы до них не додумались. Некоторые ратовали за то, чтобы сжечь грибную чащобу, но я не нашёл в себе дерзости отдать подобный приказ. Природная система острова внушала глубокую инстинктивную неприязнь, но разве разрешили нам вмешиваться в то, что не нами обустроено и взращено? Мне кажется, нельзя просто крушить на своём пути всё, что не понравилось. Остров не обязан был проявлять к нам, шумным и непонятным незнакомцам, гостеприимство, мы не входили в круговорот его сложившихся за бесчисленные века реакций.

Я плыл вместе с Тиликалафи. Маленький доктор выглядел понурым, из него будто выкачали всё то приподнято-восторжённое настроение, с которым он сновал по острову. Гребное весло в его маленьких руках выглядело громоздко и неуместно, он плохо подходил для этой тяжёлой физической работы, но всё равно вкладывался весь, хорошо представляя себе, что на кону. Я догадывался, что он сотрёт себе кожу на ладонях, прежде, чем образуются защитные мозоли.

– Скажите, а как вы могли быть столь уверены, что ваше медицинское средство будет действовать? – не сумел удержаться я от давно цеплявшего меня вопроса.

– А я ввёл его себе, а потом добавил в свою кровь бациллы, они там кишмя кишели, – застенчиво приподнял он самые краешки губ.

– Что?! Вы пошли на такой риск, зная, какое значение имеете для нас? – на какие-то краткие мгновения мне стало не хватать воздуха.

Он вздохнул и обстоятельно, будто беспросветному дилетанту, каким я, впрочем, вполне и являлся, пояснил:

– Я доверял своему образованию, накопленным мной самим знаниям и всей моей науке. Никакого риска не было. Я ведь знал, что, с чем и как сочетать, чтобы добиться верного результата. Клятва, данная мной в момент получения выпускного аттестата, запретила мне раз и навсегда пользоваться кем-либо живым в целях проверки любых гипотез.

– Но…

– Складывая две цифры – мы получаем всегда одно и то же число. Допустим, я знаю, добавляя единицу к единице, что тройка убьёт меня… Но таким вычислением тройку я никогда и не получу. Или, скажем, смешивание химикатов с известным результатом. Я – врач, я должен спасать других. Но кто поверит таблетке или микстуре врача, который сам в себе сомневается? Да, вы можете сказать, что лекарство действует вне зависимости от веры… Но без неё никто его не будет принимать! Во время моей практики пациентка, страдавшая, помимо своей болезни, уже убивавшей её, обострённой манией преследования, приняла нас за какие-то образы из воспалённой части своего сознания… Она скончалась на руках у меня и практикующего врача, принимавшего мой экзамен, потому что мы так и не убедили её, что принять лекарство будет лучше ожидавшей её участи. Случай, конечно, иной, но у нашего народа, запрещающего вмешательство без согласия проходящего обследование индивида, умение убедить значит бесконечно много.

Я закусил губу. Это и впрямь верно – ведь, убеди я команду заранее не ходить по острову в одиночку, тот мальчик бы не погиб. А, не подорви я расположение ко мне рулевого, переубеди я его – и тот не сгорел бы вчера, а плыл сегодня с нами. Моя слабость и глупость убила их. Конечно, ты можешь заявить, что они были совершеннолетние и сами отвечали за свои поступки – но я капитан, я взял их на определённых условиях, скреплял контракты, в мои обязанности входило уберечь их. Доктор, смешной умник, над чудачествами которого мы поначалу долго подтрунивали, ибо он мог одеться в несочетаемые цвета и перепутать перед и зад у штанов, ходил с этими своими щипчиками за ухом и причёсывался, только если его кто-то настоятельно просил – этот доктор проявил куда большую решительность и самоотверженность, чем я.

Он, кстати, единственный, кто остался со мной, когда мы добрались до суши, остальные заявили о том, что прерывают свои контракты и списываются, мы на скорую руку разделались с формальностями в ближайшей нотариальной конторе и максимально увеличили расстояние, пролегавшее между нами. Они даже не стали дожидаться, пока я подберу им замену… Да и можно было их понять. Капитан может чуть ли не целоваться с кораблём и облизывать его, а может громогласно и прилюдно обзывать лоханкой и корытом, но ни при каких обстоятельствах не должен покидать вверившее ему себя дерево, вобравшее в себя чувства обработавших его плотников, познавшее с хозяином дожди, ветра и волны, ведь это – почти личность. Да, всё, чему уделили время и силы, одушевляется, корабль – это породистый скакун и храбрый страж, напарник и утешитель. Я завёл в безвыходную западню и бросил своего питомца, подвёл всех, кто мне доверился, и, как ни цинично это прозвучит, лишь чудом потерял лишь двоих, а не всех. В сравнении даже с морскими разбойниками я проигрывал с разгромным счётом, и это стоило мне куда больше понижения капитанского рейтинга и попадания в самый низ, там, где кучковались неоперившиеся птенцы, штурвала в руках не державшие, да самые склочные, дурновоспитанные и овеянные наихудшей славой типы, кого бы, по-хорошему, и к ведру нельзя подпускать. Да, моя команда покинула меня, и я их совсем не винил – они не обязаны были терпеть выходки и провалы неоперившегося новичка, ожидая, пока я повзрослею и наберусь практического опыта. Если бы они даже настаивали на том, чтобы остаться – я бы им не разрешил. Я был на самой грани того, чтобы покончить с профессией навсегда. Если поначалу приключения казались мне забавными и увлекательными, то теперь я понял, что поплатиться могу чем-то большим, чем кратковременный испуг или незначительные путевые неудобства. Я играл чужими жизнями. Играл и потерпел поражение.

Улица, на которой располагался дом, где нас приютили, полого поднималась от океана, где располагались главный порт и рыбацкие особняки. На архипелаге зарабатывали добычей морепродуктов, и она являлась столь прибыльной, что каждый, кто профессионально занимался ею, мог позволить себе дом в несколько этажей и с целым садовым участком. Здесь выращивали плодовые деревья, в тот период сезона, когда там оказались мы, расцветавшие с буйной пышностью. Вдоль тротуаров тянулись живые изгороди – зелёные, жёлтые и розовые в большинстве своём, причём у жёлтых имелось преимущество. Изредка попадались красные, белые и бирюзовые. Это изрядно походило на некое соревнование, этими оградами очевидно хвастались. Любовь ко всему цветущему и утончённо благоухающему там сквозила из каждой щели.

– Вам нужны новые впечатления. Окунуться в незнакомые условия, вновь вкусить жизненные сюрпризы, – определил Тиликалафи, изучив потускневшие мои глаза и ссутулившиеся плечи. Выправка – одна из визитных карточек капитана, равно как и бодрость. Та самая сила убеждения одним лишь обликом. Если ты выглядишь тряпкой, слюнтяем или прохиндеем – кто к тебе пойдёт?