Дневник Большого Медведя

Допущен до чего?

24 марта 1993 г.

Вчера в соседнюю комнату тоже привезли новенького. Ему почти 90 лет, он не встаёт с кровати. Зачем таких людей собирать здесь?

На завтрак – яичница-глазунья, кусочек колбасы с чёрным хлебом.

Решил перестать ходить на йогу. Думаю, медитация скорее приведёт мои мозги в порядок.

Мы живём здесь не понятно за чей счёт, не известно для чего, и никто нам не говорит, куда мы отправимся дальше. Олег попытал счастья, но медсестра ничего ему не сказала – только улыбнулась. Нам это всё не нравится. Интересно, стали бы мы думать об этом, если бы нам не выдали эти тетради? Кажется, размышления становятся нашей привычкой.

Олег сказал, что пишет в тетрадь только самочувствие и рацион питания. Иногда погоду. Иван Иваныч говорит то же самое. Степан пока отказывается что-либо записывать.

На обед – солянка, гречка с котлетой, солёный огурец, компот.

Оказывается, врача зовут Валентин Евстратович. Это мало нам что даёт, но всё же. Олегу удалось вытянуть кое-какую информацию из медсестры. Правда, это всё, что удалось разузнать.

На ужин – ряженка, рогалики с вишней, груша. Иван Иваныч не отказался.

25 марта 1993 г.

Больше месяца прошло с тех пор, как я попал сюда. Чувствую себя узником, разлагающимся от еды, что они дают, от воды, что моет моё тело, от слов, что слышу и говорю сам, от стуков каблучков медсестёр, от щелкающей ручки врача, от так рано выключающегося света. Ещё немного, и я буду пахнуть, как гниющий труп.

А что там, где теперь нас нет? Как Наталья? Как сын и его семья? На что они живут? Вспоминают ли обо мне? Надеюсь, что эти записи когда-нибудь, хоть через 100 лет, дойдут до них, и они узнают, что я храню их в своей памяти и сердце. Я люблю вас, дорогие мои. Никогда, наверное, я так не любил, как теперь, отрезанный от данного мне свыше сокровища. Простите, если я в чём-то виноват перед вами. Простите.

На завтрак, обед и ужин давали еду. Съел всё.

26 марта 1993 г.

Проснулся и долго не мог понять, где я нахожусь. Мне казалось, что я дома, но все давным-давно разбрелись по своим делам: жена – на работе, сын – в садике. А я лежу, глядя в потолок и понимая, что впервые в жизни проспал на работу. Вскочил и увидел таких же стариков, как я. Грустно.

Валентин Евстратович сильно удивился, когда мы обратились к нему, но лишних вопросов не задавал. Надеюсь, мы не подставили ту медсестру, выдавшую нам его имя. Странно, что весь персонал скрывает от нас свои личности, будто мы собираемся вломиться в их дома и устроить там дебош. Даже женщина, убирающая наши комнаты, никогда не представлялась.

Врач спросил о самочувствии. На вопрос о тетрадях сказал, что не видит смысла в их чтении, во всяком случае пока. О переезде ничего не упоминал.

Олег хотел было снова попытать счастья, но медсестра избегает его.

В соседней комнате скончался 90-летний старик.

На медитации уснул. В следующий раз пойду на йогу.

Перед выключением света снова обсуждали нашу прошлую жизнь. Степан рассказал, что ему дали немного времени на сборы, поэтому он, в отличие от меня, порядком попрощался с женой. Его везли два дня в небольшом автомобиле люди в форме. Они, конечно же, не представились. Когда подъехали к воротам, один вышел и что-то произнёс в микрофон. Ворота открылись тут же. На первом этаже его досмотрели, поскольку собирался он без ведома людей в форме, изъяли то, что считалось вредным: газеты, деньги, кухонный нож, швейцарский нож. Степан сказал, что двери на этажи под нами тяжёлые, железные, только на нашем этаже, почему-то обычные, деревянные.

27 марта 1993 г.

После завтрака Олег ушёл смотреть телевизор, но скоро вернулся, позвал нас.

Я не знаю, насколько можно быть жестоким, не думающим о людях совсем.

28 марта 1993 г.

Послезавтра, в крайнем случае через три дня, нас отсюда увезут. Но чёрта с два это будет концентрационный лагерь. Они назвали это Зоной отчуждения. Отчуждения от социально приемлемых граждан. Мы, словно подопытные кролики, будем жить на земле, которую не знаем, с людьми, которых никогда в жизни не видели в глаза. Нас запустят туда и больше никогда не выпустят. Так они сказали. Умно придумано: избавиться от людей, что уже не будут так эффективны, как молодые, здоровые, сознательные. Устроить для них мусорку. Пусть живут там, как хотят. Тем более нам даже не надо территорию освобождать: мы облагородили землю вокруг недавней катастрофы, почему бы не сослать туда людей? Всё равно там никто не живёт.

На экране показывали два высоченных серых дома, где нас держат, документальные кадры катастрофы и фотографии места, каким приятным оно стало сейчас. Мужчина с гладко выбритым подбородком и торчащим из-под чёрного пиджака белым рукавом зачитывал слова из бумажки, выражал сочувствие пострадавшим и называл нас «экспериментальным проектом». Он утверждал, что всё сделано для лучшей жизни «нашего общества», для его «постоянного ударного функционирования». Старики, сидящие перед телевизором, молча смотрели на новостную заставку, а потом на начавшийся мелодраматичный сериал. Никому не хотелось говорить о своей судьбе. Мне тоже.

29 марта 1993 г.

Валентин Евстратович осмотрел нас в последний раз, как обычно что-то чиркнул в блокноте, но сегодня задержался, чтобы поговорить с нами. Я попробую записать то, что он сказал.

«Знаете, мне никогда не приходилось работать с такими пациентами, как вы или как те, что живут на других этажах. И у вас это всё происходит впервые. Я надеюсь, что между нами не было ни зла, ни обид. Не хочу, чтобы вы уезжали с тяжёлым сердцем. Простите, если был слишком отстранённым, но я не мог ничего рассказать: меня связывают те же обязанности, которые есть у каждого, кого заставляют работать на «общество». Вы будете первыми, вы будете встречать других людей, которые придут позже. Вы должны сделать то место пригодным для жизни.»

Он попросил, чтобы каждый из нас высказал своё «последнее» по эту сторону баррикад желание.

Олег сказал Валентину Евстратовичу, чтобы он больше никогда не скрывал своё имя от таких, как мы. Врач улыбнулся, когда услышал такое. Иван Иваныч попросил грелку, чтобы там она напоминала ему о полутора месяцах здесь, впрочем, неплохом месте. Степан упомянул о своём швейцарском ноже. Я не знал, можно ли выполнить такую просьбу, но раз другой шанс мне мог не выпасть, я попросил звонок. Врач согласился и очень охотно.

Медсестра Ольга, что случайно выдала нам имя врача, проводила меня до ординаторской. Столики, состыкованные друг с другом, полные всяких папок и бумаг, рисовали собой фигуру странного зверя. Телефон стоял на тумбочке у окна. Рядом – пепельница с дымившей сигаретой. Я по привычке прижал окурок и помахал ладонью перед лицом.

Набирать номер было слишком волнительно. Ольга поинтересовалась, не подсказать ли мне или не набрать ли ей за меня. Я отказался и попробовал в третий раз.

Трубку взяла Наталья. Её голос звучал слишком слабо, я едва-едва различал, что она говорила. Пока я молчал, как партизан, а она допытывалась, кто же мог ей позвонить, Ольга ретировалась из кабинета.

«Здравствуй, родная,» – только и мог я сказать.

Всё сдавило, в голове помутилось. Наталья заплакала навзрыд. Потом трубку взял Пашок.

«Батя?» – спросил он осторожно.

«Я, я, сынок.»

«Батя, живой. Ты где?» – он тоже заревел, как мальчонка.

«Там, где и все. Видел недавно..?»

«Зачем вас шлют туда?»

«Не я начальник. Не мне решать.»

«Что он говорит, Пашок?» – всё ещё плача, спросила Наталья. – «Что он там говорит?»

«Батя, как так?»

«Почём я знаю, сынок. Мелкому человеку не говорят всей правды: её и большой-то не всегда знает. Как вы живы там?»

«Матка больна, как тебя увезли, не ест и не пьёт. Хорошо, что ты позвонил. Раньше не давали?»

«Никому не давали. Это было желание, Пашок, «последнее» здесь желание.»

«Спасибо, батя,» – шепнул он и передал трубку Наталье.