Пусть аисты вернутся!

Мегера в очках раздраженно посмотрела на Женю:

– Уберите этого хулигана!

– А что тут происходит?

Я обернулась – из дома как раз вышла мама Анастасии Ивановны.

– Я работник социальных служб. Забираю эту неблагополучную девочку в приют для несовершеннолетних. А если она будет упираться, – она схватила меня за руку и больно ее сжала, – отправлю в колонию.

– Какое право вы имеете? – растерялась мама нашей Настеньки. – Она благополучная, хорошая девочка.

– А вы собственно кто? – этот бабуин в очках теперь наседал на бедную женщину.

– Да вона нiхто! Женiть ii звiдси, чого стоiте? – Гапа подначивала участкового. – Це моя земля, моя!

– Иди, собери вещи, и не вздумай сбежать, – мегера обратилась ко мне.

– Что здесь происходит?

Я была рада, что Анастасия Ивановна вовремя вернулась.

– Так, я работник социальных служб, оправдываться перед всякими не собираюсь, – наигранно уставшим голосом сообщила социальная кровопийца.

– Что?! – Анастасия Ивановна опешила. – Я не отдам вам девочку.

– Я и спрашивать тебя не буду, пигалица.

И тут я увидела, как Анастасия Ивановна прищурилась:

– Ба, Упырина Вурдалаковна, вас повысили в должности? – Анастасия Ивановна усмехнулась. – Вы теперь пьете кровь бедных сирот, и без того обиженных судьбой?

Наша фельдшер схватила эту Вурдалаковну за локоть.

– Ты, ты, я тебя знаю, – Вурдалаковна пыталась вырваться, – ты эта, ты Охрименко.

Ты проститутка малолетняя.

– Вурдалаковна, у вас все либо проститутки, либо будущие уголовники, – спокойно сказала Анастасия Ивановна. – Только мне вот интересно, как с таким уровнем образования и такими «потрясающими» методами преподавания, вы дослуживаетесь до той или иной должности? – моя любимая и самая смелая защитница особенно едко сейчас говорила. – Может, древнейшая профессия помогает?

– Я лучший педагог СССР! Я методист высшей категории! – бабуиниха надулась и готова была лопнуть.

– А я врач, причем очень неплохой, и как врач заявляю, что у вас мания величия, а это, знаете ли, серьезное психическое отклонение.

– Да я на тебя в суд подам!

– Ваше право. Ждите встречного иска, – сказала Анастасия Ивановна и забрала меня в дом, прихватив и мальчишек, и опешившую маму.

Меня била дрожь, Настя отпаивала меня какими-то травками.

– Попей, Снеж, это чаек с мятой и мелиссой, успокоишься.

Я тихонько пила чай.

– Чего они к ней прицепились? – воскликнул Олег. – Что им нужно?

Анастасия Ивановна посмотрела на него, а потом на меня. Все это время она меня обнимала.

Ее мама поцеловала меня в макушку и тоже села рядом.

– Олег, ты умный парень, – она грустно вздохнула. – Ты понимаешь, что девятилетняя сирота одна жить не может.

Я взглянула на Анастасию Ивановну полными слез глазами, и она прижала меня сильнее.

– Меня не могут сделать опекуном или усыновителем, я узнавала. Поэтому хочу подыскать Снежке хороших родителей, чтобы быть за нее спокойной.

– Анастасия Ивановна, не хочу к чужим людям, с вами хочу, – тихо сказала я.

– Понимаю, моя девочка. Я еще попытаюсь. Завтра в Киев еду, надеюсь, найду помощь. Не расстраивайся.

На следующий день Анастасия Ивановна рано уехала в Киев. Ее мама пошла доить корову, сказала, что через час вернется со свеженьким молочком: «От Зорьки – зореньке».

Я сидела за столом и листала альбом с фотографиями – последнее, что в своей жизни смотрел мой дедушка. Он был полупустым. Фотографий у нас было очень мало. Вот мамина, где она совсем девочка еще – с двумя длинными косами, у лба вьющийся «веночек» пепельных волос. Фотография цветная. Вот – черно-белая, дед с мамой, где она постарше. Длинные вьющиеся волосы, светлые веселые глаза. Дедушка – такие же серые глаза, светящиеся гордостью, ласковая улыбка. А вот и моя фотография. Тут мне три года: кудряшки, темные глаза на черно-белой фотографии: на столе, за которым сижу, стоит банка с вишневым вареньем. И я, в школьной форме, с бантами – первый раз в первый класс.

Я перевернула следующую страницу альбома, когда дверь хаты открылась и, с громким стуком ударившись о противоположную стену, жалобно звякнула. В наш дом зашли два милиционера в форме, наш участковый, снова Упырина, и снова Гапа. От ужаса я резко встала – и альбом упал на пол.

– Забирайте! – Упырина указала на меня пальцем с наманикюренным когтем.

Один милиционер подошел и взял меня под локоть.

– И не панькайтесь, она в колонию поедет, так что это ваш контингент. – Упырина самодовольно ухмылялась.

– Анастасия Ивановна… – начала я.

– Не поможе тобi. – Гапа сделала вид, что ласково погладила меня по щеке.

– Дяденьки милиционеры, я не какая-то уголовница, я человек! – взывала хотя бы к их совести. Но эти два амбала были такими же чувствительными, как пол, на котором они стояли.

– В машину, давайте, быстрее! – Упырина отшвырнула альбом ногой и обратилась к Гапе, – теперь это по праву ваш дом.

Я брыкалась и, если бы могла, кусалась, но мне заломили руки за спиной, как какой-то матерой зечке, наклонили чуть ли не к самой земле и затолкали в машину.

– Надеюсь, Гапа, тебя похоронят на этой земле! – выкрикнула я в окно машины.

В тот момент я и сама ощущала себя Чипкой[4 - Панас Мирний «Хiба ревуть воли…?»], готовой разорвать, растерзать, убить. И только сейчас пришло настоящее понимание дедушкиных увещеваний о любви к родной земле.

Всю дорогу надеялась, что мне удастся сбежать, что меня встретят Анастасия Ивановна или ее мама, или Олежка, Женечка, Руслан, хоть кто-нибудь. Я, как зверь в клетке, билась о стекло, но в тот день меня увидела только баба Марфа. Она злорадно плюнула вслед машине и прокричала: «Нарештi цю больну причинну заберуть».

Мое детство в одночасье закончилось. Вся моя жизнь пошла под откос. Нет ее. Нет меня. Нет уже нашей семьи. Ничего не осталось. Даже землю, которую, как хотел дедуля, я чтила, у меня отобрали. Оторвали меня, как дитя от груди, от земли, где мы каждый год собирали урожай. Где росли яблони и вишни, которые так нежно, будто облака, цвели каждую весну. Никогда больше не смогу вдохнуть свежесть Десны. Никогда не пройдусь по фруктовому саду «Голубой Десны», не изведаю новых территорий.