Аннабелла

– Как ты узнала? – с деланным удивлением. – А впрочем, что тут скрывать, так и было. Я полюбил её подругу, и она узнала об этом. Мы разошлись, я пожил немного с ней, и она ушла к другому, банальная история, каких тысячи.

– И это всё.

– Нет, не всё. Видеть, держать в руках Изабеллу, её смех, голос для меня стал смыслом всей жизни, и потерять это всё в один весенний день было больно вдвойне – ни семьи, ни любви, – сокрушённо мотая головой. – Без неё я меня потерял и не знаю, смогу ли теперь возвратиться к себе, в чьих объятиях я найду долгожданный душевный покой. И что самое печальное, всё это я понял, только когда мы расстались, на своей шкуре ощутил, насколько она была мне дорога. Я и щас пытаюсь её позабыть в продажных ласках женщин чужих, в вине, в работе. Нет, нет, конечно, я себя не оправдываю, меня очень трудно понять, как это так получилось – изменять супруге с её лучшей подругой. Единственное, что я могу сказать себе в оправдание, многое я тогда не понимал, стечение обстоятельств, и любовь как сильный разряд электричества, бьёт беспощадно, не спастись никому.

– У меня немного проще, – задумчиво отпивая долгий глоток горького кофе, начала Аннабелла, – я долго терпела измену, но побои – это было уже выше моих сил, я забрала ребёнка и просто ушла, громко хлопнув дверь на прощание. Сначала приют для битых женщин, потом назад к родителям.

– Представляю, как ты меня щас ненавидишь, – глядя на неё с состраданием.

– Я с детства мечтала выйти замуж за хорошего, доброго человека, – не обращая внимания на его слова, – засыпала и видела во сне – мечту, уползающую в крысиную нору, слышала биение его сердца, шёпот шелеста опавших листьев по дороге, которой он шёл, я кричала серым облакам, чтобы они замолчали, они смеялись мне в ответ. И когда это случилось, мне показалось, что я самый счастливый человек в этом мире, по крайней мере, я верила в это. Однако люди разные, и никому не известно – кто и как себя поведёт потом, в той или иной ситуации, а насчёт ненавидеть, уже прошло, перегорело в душе, осталась только зола от всего этого и одно желание – жить и жить свободно. Когда мы расстались, я, как в детстве когда-то, надолго уходила из дома, оставив ребёнка на мать, долго бродила по улицам, разговаривала с деревьями, советовала птицам лететь на север, потому что на юге им будет жарко. Люди смотрели и смеялись надо мной, думали, что я тронутая или пьяна. Мне стало страшно, я начала бояться людей, сторониться их и заболела. Родители нашли хорошего психиатра, он стал меня лечить таблетками, от которых меня рвало и всю трясло. Я стала слышать ритмы африканских танцев с Гвинеи и плясала дома до изнеможения, по ночам в одной рубашке искала новую планету среди звёзд, чтобы назвать её твоим именем.

– Моим именем? – с удивлением.

– Да, да, только я не знала тогда, как тебя зовут. Одиночество не страшно, в нём есть сладость свободы, равнодушие к окружающим. Как-то раз, гуляя по улицам, я заметила парочку симпатичных старичков, сидящих на двухсторонней скамейке, она держала его за руку, прислонившись к нему головой. Я подсела сзади и стала слушать, о чём они говорят.

– Ты знаешь, – сказала она, – я скоро умру.

– Даже, не мечтай, – возразил он сердито, – только после меня.

Она хихикнула по-старушечьи в ответ и сказала, прижавшись к нему:

– Ладно, ладно, не шуми, мы вместе уйдём, только я первая.

– Опять ты за старое, – строго.

– Ну посуди сам, ты же любишь ромашковый чай по вечерам с булочкой. Надо будет чайник вскипятить, булочек испечь, приготовить всё к твоему приходу.

– О! Неисправимая старушка, ты и там меня булочками собираешься кормить, – со смехом.

– А ты, ворчливый старик, вечно недовольный.

И тогда я поняла, чтобы выглядеть бодро, чтобы искрились зрачки, быть весёлой чудачкой и нести чепуху невпопад – нужны напротив глаза любящего тебе человека. Пока существует планета Земля и люди на ней, всегда будет любовь и измена, неожиданные встречи, прощания, будет тот, кто ждёт тебя, и тот, кого ты ищешь, и ещё не известно, найдёшь ли его в этой жизни.

– Ты знаешь, у меня чертовски разболелась башка от всего этого, у тебя нет каких-нибудь таблеток глотнуть?

– Нет, стараюсь не употреблять, приляг лучше на диван, положи голову мне на колени, я умею делать неплохой точечный массаж в области лба и затылка.

Он устало кивнул головой, сделал, как она сказала, лёг, по-детски уткнулся носом ей в живот и почувствовал, как от неё исходит нежный запах лаванды и молока, так когда-то очень давно пахла его мать, и этот аромат навсегда остался у него в глубине его памяти, что-то светлое, родное между аккуратно сложенными воспоминаниями на бесчисленных полках подсознания, где-то между отцовским ремнём и ласками матери, которых было так мало в его жизни. Её пальцы нежно скользили между его непокорных волос, успокаивая его сознание до нездорового дурмана, убедительно толкая в объятия навязчивого сна. Ему ещё никогда не было так хорошо, как сейчас, в руках этой непонятной женщины с ребёнком, с которой он познакомился несколько часов назад на мосте, подарил ей почти тысячу евро и почему-то сейчас счастливо засыпает у неё на коленях.

Утром его разбудил шум на кухне и звон разбитого стекла с сопровождающимися ругательствами, он подумал на счастье и повернулся набок, уткнувшись носом в спинку дивана. Вскоре кто-то стал тормошить его за плечо, сквозь туман ресниц он увидел старую женщину с необыкновенно морщинистым лицом, которая будила его.

– Где Аннабелла? – спросил он её.

– Вставайте месье, просыпайтесь, здесь нет никакой Аннабеллы, да и вообще, что вы тут делаете, в это время.

– А вы?

– Я пришла убирать здесь после вас, уже почти без четверти десять, вам пора, уходите.

Стеклянный шар, как и прежде, продолжал катиться по дубовой стойке бара, всё так же раздражая посетителей своим резонирующим звуком, пока случайно не залетел на одну из многочисленных неровностей видавшего виды дерева, заставившей его подпрыгнуть и с грохотом упасть на пол, покатиться, подпрыгивая, вдоль по залу. Вспомнив слова Аннабеллы о счастье, которое он приносит, Карен лениво поднялся и пошёл его подымать. Шарик же, словно обрадовавшись свободе, обезумевший от счастья, нёсся метеоритом между рядами ровно уложенной плитки, блеснул своим глянцевым боком на прощание и всё же остановился перевести дух у ножки стола, возле чьих-то босоножек, сделанных из разных цветных кусков кожи, элегантно перетянутых на лодыжке с пальцем Мортона.