Лундога. Сказки и были

Сон мне недавно приснился, будто мальчик лет одиннадцати-двенадцати играл в поле и забежал за какую-то прозрачную, колеблющуюся, как занавес, будто воздушную высокую до неба дверь. За ней всё было так же, как и здесь, тот же пейзаж, но там уже был Рай. Мальчик огляделся, прошёл туда-сюда и вышел обратно, и дверь закрылась и исчезла. Он сказал, что там хорошо, но ему ещё рано туда. И я во сне знал, что там понял этот мальчик, – там, как в детстве, там детская радость. Как когда-то в детстве, нас ждал дом, в доме мать, отец, нас кормили, о нас заботились, любили. Мы радовались открывающемуся миру, его краскам, звукам, цветам, рыбе в воде, поляшам на берёзах. Мы ещё не чувствовали время, оно не давило на нас, не было груза тяжких забот. Так же и там. Там наши земные родители такие же дети, наши братья и сёстры, и всех нас защищает, и заботится о нас Отец небесный. Там хорошо и радостно, как в детстве. Чистая радость детства. Такой вот сон.

Коля Загоскин

Мы, деревенские подростки, немного завидовали нашему другу Коле: его третье лето кряду брали конюшить на дальние покосы, недели на две. Две недели на лесных пожнях, с ночлегом в избушке! Колиной заботой было приготовить мужикам-косарям еду, напоить, накормить и застать лошадей после работы. Остальное время – целый день – было время свободы и творчества. А Коля – творческий человек.

В лесу летом, в июле, много дел и возможностей. Первым делом Коля расставил по речным плёсам крюки на щук, наживив их лягушками, прошелся со спиннингом вдоль реки, поймав около десятка рыбин. Река впадала в обширное топкое болото, ещё недавно бывшее озером. Там, в глубине его, заманчиво темнели плёсы, но добраться до них было невозможно – топь.

Но не зря же я Колю назвал творческим человеком. Сварив уху мужикам, напоив и застав лошадей, Коля стал искать подходящие доски для… лыж. Да, да, для лыж. Вы, наверное, уже догадались, зачем Коле понадобились лыжи. Правильно – ходить по болоту, добраться-таки до щучьих плёсов.

Назавтра, вытесав из двух досок широкие лыжи, приделав к ним «уши» из ремней старой сбруи, взвалив «болотоходы» на плечо, Коля отправился их испытывать.

Зыбун прогибался, колыхался, но держал надёжно медленно идущего на лыжах рыбака. Ох, какая была рыбалка в тот день. Несколько килограммовых и более щук, не считая мелочи, оттягивали Колины плечи, когда он, поставив лыжи к дереву просыхать, возвращался к избушке.

Вечерами, накормив мужиков ухой, а лошадей овсом и сеном, Коля выходил к речным омутам. Стоял, вслушивался в звуки реки, леса и подёрнутых туманом кошеных пожен, вглядывался в сумрак темнеющего болота. Зажигались звезды, обещая погожие сенокосные дни, а Коля всё стоял, погружаясь со всем Божьим миром в ночную тьму, и никак не мог наглядеться, наслушаться.

Закормив всех рыбой, Коля сделал перерыв в рыбалке. Проверял только крюки. Но не сидел он без дела. Задумал он, уж как ему это пришло в голову, кресло-качалку.

Заготовив в лесу нужные детали, он связал их ивовыми прутьями, где-то сколонул гвоздём – и получилось самое настоящее кресло-качалка, за испытанием которого и застали его вечером мужики. Оглядели изделие, почесали затылки и единодушно решили – смекалистый парнишка. А один добавил, что это кресло надо отправить на выставку.

Устав испытывать кресло-качалку, Коля встал, взял топор и из большого гриба-трутовика вырубил странную рожу-маску, я потом такие видел в книге про Африку: большой зубастый рот, провалы глазниц… Прикрепив маску над дверью избушки, Коля сказал мужикам, что это – дух-хранитель и надо его кормить. Все послушно засунули в зубастый рот духа по кусочку рыбы. Потом приходящие ночевать в избушку рыбаки и охотники соблюдали эту шутливую традицию.

Кресло на выставку не отправили, оно так там и сгнило, я недавно видел его останки в бурьяне возле сгнившей же избушки, не сохранила её маска-дух.

И лыжи я те нашел: они за годы истлели и завязли в болоте, но я не стал их вытаскивать. Зачем?

А Коля где? Где ты, Коля?

Если звёзды гасят, значит – это кому-нибудь нужно

Охотников тута много, людей нету.

Где оне, люди-то?

    Старик из моей деревни

– Птичку, тебе, дочка, привезу, глухаря. Красивая птичка, брови красные.

Толя собирался на свой заветный ток, где он встретил немало сказочных зорь. Берёг ток, брал понемногу и помалкивал.

Вечером следующего дня на подслухе он насчитал всего лишь три подлёта. Долго не уходил, не веря: в прошлом году десятка полтора пело. Расстроившись, решил утром не стрелять – последние же.

Погасла заря, зажглись звёзды, стихли лесные звуки, замерли сосны. В этой сказочной тишине послышались Толе со стороны реки вроде бы людские голоса.

– Охотники! Чёрт бы их побрал. Они-то и выбили ток, – уже ненавидел охотников Толя, – такой ток!

С остановками, прислушиваясь, без фонарика, Толя шёл на голоса. Когда мелькнул костёр, стал красться, как к глухарю, под взрывы хохота у огня, пока не начал различать слова и красные лица сидящих.

Выделявшийся из всей кампании тощий егерь показывал, прыгая вокруг костра, как подходить к глухарю. Гости ржали.

– Хороший у тебя, Серый, бизнес. К тебе ещё люди собираются, сделаешь и им охоту? Не обидят…

– Да я… для вас… – лепетал егерь, – у меня тут ещё точек на примете есть…

– Ну, давай, брателла, за удачу.

«Уроды», – прошипел Толя, и стал пятиться. Скоро пойдут… А этот шакал, егерёк, всё продаст. Идиот! И ни дождя, как назло, ни ветра…

Едва зазеленел северо-восток, как хлопнул первый выстрел.

– Раз, – прошептал Толя.

Сразу после выстрела, как по команде, невдалеке защёлкал и заточил глухарь.

– Молчи, молчи, дурак! – умолял его Толя, но сам, будто против воли, вставил патроны в стволы и стал подходить. Сначала так, потом запрыгал под песню. Хлопнул, уже ближе, второй выстрел.

– Два.

Его глухарь даже не замолчал, так, спотыкнулся на секунду.

– Дурак, – злился Толя, но всё прыгал и прыгал, как заведённый, к последнему, в этом болоте, глухарю.

– Смотри, наш-то попрыгал, – кивнул тёмный ангел.

– Он не выстрелит, – уверенно ответил светлый. Тёмный лишь ухмыльнулся.

Хватая воздух, будто новичок, Толя снял предохранитель и навёл стволы. После выстрела глухарь шмякнулся в яму с талой водой, побился недолго и замер, сырой, скомканный. Оглядываясь, как вор, Толя запехал мокрую птицу в рюкзак и, озираясь, быстро пошел прочь. На сосне, где только что пел глухарь, гасла звезда. Два ангела в ужасе застыли – огромная чёрная тварь, давя, повисла над болотом, закрыв небо. Толю пробил озноб.

– Нервишки стали ни к чёрту, – подумал Толя, нужно же было ему теперь о чём-то думать.

Вечером он пытался уснуть в поезде на верхней полке.

– Птичку везёшь? – спросил светлый ангел.

– Нет, не везу.

– Везёшь, – ухмыльнулся тёмный.

– Нате, смотрите, – Толя открыл рюкзак. Глухаря там не было.

– Птички нет, – неожиданно дружно согласились ангелы, – а была ли птичка?

А была ли птичка? Птичка, птичка… – Стучали колеса, выплывал из сна вагон…

Светлая майская ночь освещала тянущиеся за окном бескрайние болота Карелии, пустые болота, тихие. Железный состав равнодушно, бессмысленно тащился сквозь них никуда. Шар Земной, сотворенный для жизни, все ещё крутился, но жизнь на нём погасили.

Первой встречать Толю выбежала дочка.

– Папа приехал! Что ты, папа, привёз? Птичку привёз? Глухаря…