Пища

Алиса очнулась, когда отрывала куски от шеи Дядюшки Карла, а он лежал и не двигался. Залитый собственной кровью.

Папа.

Собачий лай.

Асфальт.

Кровь.

Плоть.

Мясо.

Ей вспомнился Папа.

Человек, чью шею она также разорвала молочно-белыми молодыми зубами.

15

Отчего-то она не могла остановиться, когда ела человеческую плоть. Чужая кожа склизкими ошметками налипла не ее подбородок, медленно отваливаясь вместе с кровью, текущей из ее рта

У Дядюшки Карла уже не было лица. Пара безумных глаз, торчащих из костей почти обглоданного черепа. Красная маска, демонстрировавшая все особенности человеческой анатомии, которую Алиса с любопытством подмечала, отрывая кусочки. Отправляя их себе в рот. Вкуса она не чувствовала, во всяком случае ничего выразительного и завлекающего. Это было подобно поглощению безвкусного попкорна или вымоченных овощей, растерявших всякий вкус.

Сначала она перегрызла горло, вырвав толстый кусок трахеи, а потом обглодала лицо так, чтобы даже родная мать не узнала в жертве Дядюшку Карла. Так, чтобы не видеть в этой маске лицо Папы.

Она не помнила, как набросилась на отца. Даже до конца не была уверена, что сделала это, но не воспоминание, а чувство подкрепляло ее уверенность в совершенном.

– Томми, что мне делать?

Ешь.

– И она вгрызлась в сырое мясо еще крепче, словно ничего ей больше не оставалось.

Томми повертел птичку в руках и свернул ей шею, сказав, что она должна уйти. Что время ее пришло и ушло, ведь ей здесь быть незачем. Пернатое тельце легонько дернулось и обмякло. Из клюва выбежали две маленькие капельки крови, которые Том растер в пальцах и оставил, не вытирая руку. Труп он уложил рядом с собой на подушку, устроился поудобнее и уснул, не думая ни о чем.

Когда желудок был полон, Алису обильно вырвали себе под ноги. Рвало долго, сопровождая криком, всхлипыванием и слезами. Она не понимала, плачет она от боли или грусти, либо же от осознания того, чем она стала. В кого превратилась. От того, что ей более некуда идти, да никогда и не было. Все это было затянувшейся ложью самой себе. Иллюзией безопасности и спокойствия, которое она отринула, поднимаясь по ступеням парадного входа. Ее уже вырвало этим спокойствием, на месте которого не осталось ничего. Только бездонная черная дыра голодного брюха, которое ей хотелось вновь заполнить, когда она толкала двери главного зала. Место страха. Место силы. Место, где все грешны, но грехи эти смыты чужой кровью.

Мясо давно было съедено, а бокалы пусты. Настоятели важно сидели за столом и курили толстые сигары. Они говорили о сухости и жесткости их плотного ужина, но хвалили вино, оказавшееся на редкость изысканным. Старший Настоятель, как и полагалось, сидел во главе стола и первым увидел Хищника, вошедшего в зал. Девочка с бурчащим животом, измазанная кровью смотрела на них, как на скот. Она ощущала их слабость и трусость, с которой они поглядывали в ее сторону, забывая вдыхать табачный дым.

Они глупы и ослаблены. Злы, но злость их несостоятельна. Волк обречен, если в его пасти не осталось зубов. Смерть лучшее лекарство от слабости.

Том говорил в ее голове, собирая ее воспоминания и обращая их в силу, подпитывая тем, во что она превратилась.

– Помнишь? Помнишь? Вспомни! Ты – то, что ты ешь. Ты – то, чем им никогда не стать.

Алиса вскинула руку, повнимательнее вглядываясь в пустые лица Настоятелей. Они – мясо.

– Жрать!

Стоило ей приказать, как сидящие накинулись на Старшего Настоятеля, который вовсе не сопротивлялся, а лишь смотрел на Алису, пока шакалы отрывали от него куски.

Сначала дух, а уж после и плоть.

Ведь так вкуснее.

16

Том лежал на каменном постаменте, пока двое заковывали его в цепи.

(Что там с ней? Она в порядке? Жива? Да, все нормально. Вынес ее, как нашел. Кажется, у нее рука того… сломана)

– Теперь мы твоя семья. Твои верные дети. Твои псы, ждущие команды.

Он смотрел на нее любовно, словно говоря, что все в порядке, пока она пряталась в толпе черных балахонов.

– Если ты скажешь «сидеть», мы сядем. Скажешь «прыгать» – мы прыгнем. «Убить» – мы убьем. Ибо ты есть Мать, ниспосланная нам Великом Барзхбазом. Мать, несущая прощение заблудшим детям.

Том улыбался. У него была красивая улыбка. Полная безмятежности.

(Сколько она там пролежала?! Отвечай, толстяк! Да, не знаю я. Говорю же, нашел, как нашел. Скорее всего с утра там и лежала.)

– Будь нашей матерью, ибо наследие Одинокого Бога должно жить. Дом Одинокого Бога должен стоять, как и прежде, являя собой могущество и силу.

Молотки давно были отложены. Тишина повисла в зале. Все ждали команды. Жаждали. Готовые повиноваться.

(Просыпайся, девочка. Все позади. Майк! Да, мать твою, Майк! Неси бандаж, у нее рука в щепу раскрошена! Потерпи, моя дорогая! Скоро все кончится. Кто ее так…)

– Когда мы уйдем, наследие Дома будет жить в поколении, воспитанном силой и плотью. Поколении, которое поистине воплотит в себе божественное провидение и будет царствовать над этим миром.

– Скажи нам, великая Мать. Скажи, что нам делать.

Том усмехнулся и, прикрыв глаза, откинул голову.

Алиса подняла руку и повелевала:

(Все обойдется, девочка. Все обойдется. Скоро мы будем в больнице. Уже скоро. Обещаю, ты поправишься. Тут ничего страшного. Ну, что ты плачешь. Помни, сначала дух, а уж после плоть, а дух у тебя сильный)

– Ешьте его!