Пища

1

Она смотрела с отвращением. Смотрела с легкой тоской. Смотрела, мысленно стирая с лица земли всех присутствующих в главном зале. Всех, стоящих рядом с ней. Дышащих с ней одним воздухом, переминающихся с ноги на ногу. Стыдливо. Скучающе. Они потягивались, не двигаясь с места, не поднимая рук, не выгибая спины и шеи. Они прятали зевки в белых от напряжения кулаках. Они – ее семья.

Так ей сказали.

Во время церемонии запрещено разговаривать, но никто всерьез не воспринимал этот запрет. Это бестолковое правило. Ведь зрелище предстояло столь яркое, что не обсуждать его – самое страшное преступление.

Они обсуждали.

Почти не шевеля губами и не издавая звуков, обмениваясь лишь короткими перешептываниями, заглушаемыми ударами молотков.

Она смотрела.

Стараясь не отбрасывать и легкой тени каких-либо чувств.

Он смотрел.

На нее.

Улыбаясь.

Она старалась не улыбаться в ответ, хотя уголки ее рта то и дело нервно подергивались, то поднимаясь, то опускаясь. Сердце билось неровно, периодически подскакивая к горлу, либо падая в глубины желудка. Разум постоянно метался, усиленно стараясь подстроиться под стук молотков.

А молотки стучали громко.

Звенели.

Звон гудел в ушах, заставляя морщиться. Пролетая мимо, отражаясь от блеклых стен, кафельного пола, высокого потолка, мощных колонн, тотчас возвращаясь назад.

К тяжелым молоткам, ржавым шпилькам и кривым пальцам. Грубые лица, обливающиеся потом. Кисло-солёные капли, падающие на молодое худощавое тело. Такое нежное. Похожее на женское своей молочной белизной.

Она смотрела, скрывая легкое возбуждение. Усиленно пряча это чувство.

Да, что же это… Перестань… Скоро все кончится…

Тут она была права. Все кончилось действительно быстро.

Звон перестал разбивать оконные мозаики, изображающие достаточно странных персонажей. Людей без лиц и имени. Их называли святыми, хоть ничего святого в них не было. Лишь тьма, скрытая в глубине массивного капюшона. В руках их – тлеющие свечи. Воск, скатывающийся по широким рукавам. Руки – холодные и безжизненные. Похожие на руки мертвецов.

У нее никогда не получалось смотреть на эти мозаики достаточно долго. Минута, две минуты – все в порядке. Чуть дольше – картины начинают двигаться. Оживать. Свечи в руках вспыхивали столь ярко, что были способны затмить даже тусклый огонек ее души.

Пусть, в наличии последней она всегда сомневалась, пренебрегая этим понятием, тогда как все эти люди вокруг нее, все это удивительное общество, которому она посвятила жизнь, верили – сначала дух, а уж после и плоть.

Ведь так куда вкуснее.

2

У папы часто было плохое настроение. Он не верил в человеческое счастье, осмеивая его и презирая, точно какой-то дефект людского духа. Все вокруг казалось ему вторичным. Необоснованным и неспособным существовать без чужеродного вмешательства. Даже подранная собака, живущая неподалеку от его дома. Скулящая по ночам от голода. Сука. Когда она выползала из своего угла за мусорным баком, чтобы жалобно поглядеть в глаза прохожим, то непременно получала хороший пинок в живот от Папы, проходившего мимо.

Так он поступал со всеми, оказывающимися рядом. Причиняя им увечья при помощи собственных рук, либо же калеча их мысленно. Методично разбирая на кровоточащие куски в собственном сознании. Медленно.

То, что не может жить – не должно жить. Если же оно продолжает жить, то должно страдать. Страдать, как страдали предки наши. Как страдали души наши. Как страдаем мы все.

Иначе, что есть жизнь, если не страдания?

Да, у Папы часто было плохое настроение.

– Ну же, девочка моя, подойди. Папа не злится. Не злится.

Подойди, давай же, маленькая.

Подойди, пока я не оторвал твою вонючую голову!

Не заставляй меня вставать!

Лучше не надо.

Быстро! Немедленно! Подойди!

Папа не смог выжить. Даже будучи хищником, он не смог спасти собственную жизнь.

Она нашла его в переулке неподалеку от дома. Собаки перегрызли ему глотку.

Она была маленькая и беспомощная. Бесполезная.

– Подойди!

Ты должна слушать Папу!

Хорошие девочки всегда слушаются своих Пап.

Она подошла. Опустилась на колени, внимательно разглядывая разодранное в клочья горло. Оно было похоже на салат из сырого мяса. Вся кровь давно вытекла и частично впиталась в землю, просачиваясь сквозь трещины асфальта. Сворачиваясь, она привлекла мух, что роились небольшими стайками. Возбужденно бегали по голосовым связкам, похожим на лопнувшие струны. По бледным глазам. Пораженным. Говорящим лишь о поражении .

Так вот оно как.

Поражение не физическое, но ментальное. Плоть не так важна. Особенно, когда становится бесполезной. Пригодной лишь для мух и прочих падальщиков.

Она провела рукой по коротким липким волосам. Нагруженному, морщинистому лбу человека столь нервного. Нервозного. Почти сумасшедшего. Она не знала, что такое сумасшествие или хотя бы помешательство, поэтому быстро отогнала мысли посторонних людей. Мысли, что высказывались крайне охотно. С почти сексуальной настойчивостью. Мысли, что гремели за тонкими стенами соседних квартир.

Изувер.

Рот покойника открылся, извергая на свет сгусток зловония. Она прикрыла глаза и поморщилась, так и не заплакав. Незачем было плакать, ведь это означало скорбь, а она не знала, значение этого слова. Ни скорби, ни жалости, ни сочувствия.

Ничего.

– Подойди ко мне!

Сжав кулачки, она поднялась с холодного асфальта.

Что будет дальше?

Она не знала этого, равно как и значения многих слов, так живо произносимых взрослыми. Знают ли они, что означают эти слова?

Псих.

Знают ли они, что будет дальше?

3

Дети куда более жестоки родителей, что окружают своих чад теплотой. Дети не понимают заботу и редко ее принимают. Им неведомо, отчего родители так добры. Для чего это нужно. Ведь, если они добры, мы можем быть злыми. Истинного предназначения зла они не знали и верили, что зла не существует.

Ее отец тоже в это верил.

Когда одноклассники сломали ей руку, учительница спустила все на тормозах. В тот день ее зажали в туалете и заставили прикусить полотенце, чтобы крики были не так слышны. Левую руку вставили в проем и резко захлопнули дверь. Она лишь взвизгнула, когда почувствовала сильное давление, за которым последовала острая боль. Дальнейшие чувства были несущественны и неясны. Вторичны. Похожи на шум, который она слушала, получая пинки в живот.

Подобно помойной собаке, что жалобно глядит в глаза. Сначала она тоже протяжно скулила, но перестала, как только поняла, что все это лишено всякого смысла.

Хорошие девочки всегда слушаются…

Она была хорошей девочкой и терпела. Им надоест. Обязательно надоест и они отвяжутся. Обязательно отвяжутся.

Отвяжутся.

Отвяжутся.

Отвяжутся.

– Отвяжитесь!!!

Что-то щелкнуло в их головах, и они отошли. Отступили, окружая Ее невидимым кругом. Бестолково глядя.

Побитая собака.

Она не встала. Продолжала лежать, даже когда они ушли, смотря под ноги стеклянными глазами. Блуждающе. Словно все живое из них выкачали и развеяли по ветру. Ноги сами вынесли их прочь, оставив ее наедине с журчащей водой сломанного сливного бачка.

Завхоз нашел ее только во время вечернего обхода. Школа пустела, расплескивая злобу, накопленную за день. Горло у завхоза свербело, а лишний вес напоминал о себе на крутых ступенях, когда он нес ее на первый этаж.

Скорая помощь прибыла через двадцать минут. Ее осмотрели и увезли в место, которое пахло куда хуже школьного туалета.

На родительском собрании сказали, что это был несчастный случай. Прибывшим полицейским сказали, что это был несчастный случай. Даже руководству приюта, в котором Она жила, послали короткое письмо, сообщая о несчастном случае, произошедшем в стенах школы.

Лишь Она, лежа на большой койке, загипсованная и нашпигованная всевозможными препаратами…

– Ты бесполезная маленькая сучка!!!

… не считала этот случай несчастным. Отнюдь. Произошедшее казалось ей естественным и даже необходимым.

Что такое счастье?

Что такое несчастье?

Все это не так существенно, как говорят взрослые. Не так важно во всей полноте ужасной картины мира. Есть только дух и тело, но и они несущественны. Бесполезны. Есть жизнь и смерть, но они размыты. Нечетки. Похожи на горизонт позади запотевшего стекла.

Так что же несчастного в том, чтобы попытаться разглядеть этот горизонт?

4

Утром в ее палату пришел человек. Он не назвал своего имени, равно как и не выдал собственных манер или притязаний. Не присел, ни закурил. Казалось, он даже не моргал. Все в нем было текуче, изменчиво, но в то же время постоянно, стойко.

Он был хорош в своих убеждениях. Словоохотлив, но немногословен. Ярок и бескомпромиссен, рассказывая о современном мире, но скромен и застенчив, упоминая о человеческом духе. Будто, что-то мешало ему говорить об этом в полную силу, заставляя таиться. Прятаться, укрывая мысли о душе, как о величайшем лакомстве. Изысканном.

– Что Ты думаешь о душе?

Она ничего не думала. Не могла сконцентрировать мысли на том, о чем он говорил. Слишком размытое. Слишком непонятное слово, излучающее собой куда больше, нежели четыре неказистые буквы. Она ничего не знала о душе, а потому смело отвергала любые мысли подобного порядка. Заразные. Они заразны. Отравлены.

– Я не верю в душу.

Он улыбнулся мелкими темными зубами. Ртом, похожим на рыбий. Такой же обманчивый. Озлобленный. Стоит моргнуть, как эти маленькие зубки отгрызут твою голову. Разорвут глотку и будут отрывать кусок за куском. Сплевывая и давясь теплой кровью.

Перед ее глазами застыло лицо отца в компании жадных мух и трупных червей. Неприятное, не вызывающее чувство тоски. Лишь отвращение.

Тоска?

– Ты знаешь, как оказалась здесь?

Что за вопрос? Конечно, она знала. Помнила все предшествующие события. Злые. Озлобленные.

Дети жестоки… Я ребенок… Я тоже жестока.

– Вижу по глазам, что помнишь… А хотела бы забыть?

И что он хочет услышать? Что мне ответить этому странному человеку с улыбкой мертвой рыбы? Правду? Его правда куда смелее моей.

– Я вижу вопрос в твоих глазах. Не волнуйся и не отвечай. Как я уже понял, ты не слишком разговорчива. Думаю, это неплохое качество. Честное. Ведь ты можешь быть собой, не произнося лжи. Я знаю, что за вопрос тебя терзает, и уверен, что он вовсе не связан со мной.

В ее глазах на мгновение вспыхнул огонек, но тут же потух. Словно, на это самое мгновение, ответ на вопрос был найден, но тут же потерян, ведь вовсе не мысль дала этот самый ответ, а лишь ее испуганное чувство. Забитое и замученное. Прячущееся в пыльном углу сознания.

– Ты хочешь знать, что делать дальше? Не так ли?

Она робко кивнула, стараясь разыскать потерянный ответ, но чем больше она старалась, тем дальше ускользало исковерканное чувство. Такое же незаметное, как и она сама.

– Мне кажется, ты уже все поняла. Ты уже знаешь, зачем я пришел. Знаешь, кто направил меня к тебе. Знаешь, что тебе больше не место в прошлой жизни.

Она смотрела непонимающе, не в силах открыть рта, чтобы ответить. Незнакомец смотрел глубоко. Слишком глубоко, чтобы вот так разгуливать в целости и сохранности.

Невредимым.

Люди с подобными талантами живут не очень долго. Конечно, если таланты не подкреплены чем-то куда более стоящим.

Он хочет, чтобы я ушла с ним.

Ей хотелось разорвать его. Хотелось продолжать слушать этот спокойный голос. Эти слова и фразы, бьющие в самую точку. Слова. Голос, подобный мягкому завихрению, возникшему в звездном небе. Нечто спокойное и одновременно нарушающее спокойствие.

Так хотелось спросить. Так нужно было спросить. Нужно, но совершенно неважно, ведь интуиция шла впереди любых зачатков разума, клокочущего в ее голове.

– Я знаю. Знаю. И ты знаешь.

– Я должна?

– Нет. Не должна. Это всего лишь выбор и ничего более.

5

Она спала в большой комнате на одной из металлических кроватей.

Скрипучих.

Матрас был пыльным, а тумбочка достаточно маленькой, чтобы вместить все ее сокровища. Когда выключали свет, она вспоминала приют. Когда всех поднимали и вели завтракать, ей становилось дурно.

В Доме всегда пахло свечами. Жженым воском. Первый этаж был заполнен этим запахом. Она долго не могла привыкнуть. Избавиться от бесконечной непробиваемой стены из пыли и плесени. Запаха туалета. Он преследовал ее повсюду. Под тонким одеялом. Таким старым, что оно казалось невесомым. Рваным и множество раз заштопанным, но все же чистым, навевающим что-то знакомое. Не родное, ведь ничто не было ей родным. Не было столь же понятным, осознанным, сколь были осознанны собственные мысли и воспоминания.

Она их заглушала, усердно кутаясь в худое одеяло. Закрывая голову подушкой. Страх клокотал в ее животе. Никак не успокаиваясь.

Не зная, что думать, что чувствовать, она старалась отстраниться. Убежать от нового окружения. Не плохого. Не такого жестокого, но все же пугающего. Настораживающего и наводящего на неприличные мысли.

Она засыпала и просыпалась вздрагивая. Постоянно стуча зубами. Ей тяжело было закрыть глаза хотя бы на мгновение, поэтому засыпала она только тогда, когда ее организм давал сбой и отключался, утягивая за собой измученный жуткими фантазиями рассудок.

В этих фантазиях безумно худая Кухарка подсыпает ей что-то в пищу, после чего ее рвет день и ночь напролет. Обессиленную, ее насилует один из Настоятелей. Либо все вместе. Они так жадно смотрят на нее. На ее молодое тело. Они подобны животным, скрывающим свою дикую сущность за длинными черными мантиями. За спокойными голосами и горящими свечами.

Все это ложь. Смердящая. Неприкрытая. Похожая на слив в общей душевой, где можно подхватить грибок. Нужно быть осторожнее. Нужно тщательно мыть ноги, ведь Старший Настоятель сказал, что этот Дом построен на святой земле.

Первые два месяца Дом напоминал ей старинную тюрьму. Выстроенный вдали от любопытных глаз в низине холма, укрытый высокими деревьями. Лишь одной дорогой можно добраться до высоких железных ворот.

Настоятель вез ее в черном автомобиле. Старом и дешевом. Машину часто дергало вперед, отчего довольно быстро укачивало и тошнило. Пришлось открыть окно и пустить в салон немного свежего воздуха, чтобы не задохнуться.

Любое воспоминание о злосчастном автомобиле будило в ней неприкрытое отвращение, помноженное на расстройство желудка. В такие минуты ей помогал крепко-накрепко заваренный чай, что подавала Кухарка в большой кухне.

Лицо Кухарки почти всегда было покрыто нездоровой красной сыпью, похожей на аллергию. Руки ее было костлявы, а кожа на них груба. Подобна плотной чешуе.

Кухарка первая спросила ее имя. Никто не спрашивал. Никого не заботил столь мелкий пустяк.

– Алиса? Красивое имя.

Алиса приходила каждый день. Пила чай из большой щербатой кружки и слушала истории, что рассказывала Кухарка. О прошлом, что так далеко и будущем, что страшно близко. О том, как она пришла в Дом. Жуткие, но невероятные истории. Она говорила о прозрении, пришедшем к ней. Прозрении, что подобно лучам солнца. Испепеляющем ее прошлую никчемную жизнь. Алиса слушала, забывая отпивать из кружки.

Более всего ей нравилась история о Боге.

Низвергнутый небом. Могучий, сильный Бог. Бесстрашный. Одинокий.

– Бархабаз.

– Так его звали?

– Такого его имя, что будет звучать всегда. Оно вечно.

– Ты в него веришь?

– Конечно. Я его видела.

– А какой он?

– Настоящий.

6

В доме у Алисы было немного работы. Большую часть ее жизни занимали уроки, что вели Настоятели в больших аудиториях, переоборудованных из старинных спален и гостиных. Сидя на деревянной скамье, она подмечала про себя богатую лепнину на стенах и потолке, грубо закрашенную белой штукатуркой, которая периодически крошилась и осыпалась. Нельзя было прикоснуться к причудливым, выведенным руками мастеров, узорам, не испачкав пальцы белесым налетом. Она была старая и жгла кожу, попадая на нее. Высушивая, словно вытягивая из нее жизненные силы.

Нередко трещины расползались прямо на глазах. Каменный треск пугал, но Настоятели просили не обращать внимания. Старое здание, говорили они, требует ухода. Когда уйдем мы, Домом придется заниматься вам.

Ей было странно слышать подобные слова. Особенно после таких долгих речей о бессмертии, которые так охотно произносил Старший Настоятель, облачаясь в расшитую золотыми нитями мантию. Каждую среду в четыре часа, кряхтя и спотыкаясь, он взбирался за трибуну и долго говорил о том, во что верил более всего. Лица, окружавшие его, ничуть не прельщали фанатичного разума. Его интересовали лишь Боги. Существа, живущие далеко отсюда. Не похожие на нас, отчего пугающие, ведь нравы их куда круче любых человеческих. Настоятель говорил о служении этим существам, а особенно самому могущественному из них.

Он говорил о великой жертве, которую необходимо принести Бархабазу. О даре человеческого духа. Подарке души.

Все сидящие в большом зале незаметно кивали, словно знали значение этих размытых фраз, дающих куда больше вопросов, нежели ответов.

Кухарка не могла объяснить Алисе, кто такой Бархабаз. Лишь слепая вера поддерживала ее восхищение. Словно, всю свою жизнь она блуждала в заточении. В пыльной камере без окон и дверей, а Бархабаз должен был стать ее освободителем. Ее ключом. Ее светом, который позволит покинуть стены темницы. Чем-то невообразимым. Нематериальным. Сутью и истинной. Звездой, за которой можно следовать.

До Алисы же удивительный бог продолжал оставаться подобием сказки. Культивированным мифом, в который можно поверить, но не придавать этой вере особого значения.

Изредка Кухарка давала Алисе мелкие поручения. Отправляя в западную часть Дома, чтобы собрать грязные тарелки из комнат Настоятелей или отнести им чай. Каждое поручение начиналось для Алисы, как небольшое путешествие по старому замку, но завершалось оно всегда "пещерой дракона". Предубеждением и недоверием, которое она испытывала по отношению к людям в мантиях.

Люди ли они?

Должны быть людьми.

Похожи на людей.

Алиса отличала лишь внешние признаки, не в силах уловить внутренние. Чего-то, живущего глубже резких черт лица. Больших зубов, которыми они улыбались ей, оглядывая с ног до головы. Разглядывая, точно некую диковину. Игрушку, что научилась ходить и разговаривать.

– Могу я забрать посуду?

– Вам нужно что-то еще?

– Чай?

– Да… Подойди поближе.

Она подошла, медленно передвигая ног. Нехотя. Прижав руки к животу.

– Ну, что же ты? Не бойся…

Она не боялась, ведь прятала в кармане фартука ножик. Совсем небольшой, но достаточно удобный для руки.

– Ближе.

Она сделала еще шаг. Он бросил руку, но не дотянулся.

– Делай, что тебе говорят!

Она не открыла рта, лишь помотав головой. Испытывая отвращение. Подобное подступающей рвоте.

Все ее тело напряглось, когда Он схватил ее за руки и повалил на деревянную кровать. Запах мужского пота ударил в нос. Тяжелый запах. Она чувствовала, как Он задирает ей платье. Слышала, как звенит пряжка его ремня.

Нащупывала свободной рукой деревянную рукоять ножа в кармане ее фартука.

Она нашла в себе силы, чтобы расслабиться. Обмякнуть. Успокоить тело, не в силах успокоить сердце.

– Вот так. Хорошая девочка. Ты ничего не почувствуешь.

Нашла силы стать легкой и текучей, чтобы легко выскользнуть из объятий, ведь чем сильнее дергаешься, тем крепче затягивается силок.

– Да, чтоб тебя!

Он не успел и вскрикнуть, как почувствовал давление, а следом острую боль в животе, из которого уже торчала деревянная рукоять ножа. Алиса смотрела снизу вверх. Исподлобья. Ее глаза не выражали ничего. В них не было страха или злобы. Только безразличие.

Он чувствовал это, словно взглянул на мир ее глазами. Услышал ее ушами и ощутил. Рана мало заботила его, ведь куда страшнее было то, что он разглядел позади ее черных глаз.

7

– Ты хоть осознаешь глубину своего поступка? Осознаешь, что вообще натворила?

Она была виновата. Чувствовала себя виноватой. Ее заставили это чувствовать.

– Я не хотела.

– Что ты не хотела? Что? Это чудо, что все обошлось, и Настоятель отделался лишь небольшим швом!

– Я не хотела.

– Не хотела убивать? Только покалечить? Доктор сказал, что попади ты своим грязным тесаком на дюйм правее, и последствий было бы не избежать!

– Я не хотела.

– Ну! Говори! Что ты не хотела? Что? Давай же! Поведай нам – мне и многоуважаемому совету – чего ты так не хотела, что пырнула ножом настоятеля?

Слезы застыли в глазах, и пошли в нос. Она шмыгнула. Потом еще раз. Смахнула рукавом то, что так хотело вырваться из нее.

Смотреть на пол было куда интереснее, чем отвечать на вопросы. Абсурдные. Бесполезные. Будто они и сами не знают "зачем"? Будто не понимают. Нет. Все они понимают. Все знают. Им просто нужна вина. Нужны слова раскаяния. Отчаяние. Да, что же это… Что ты плачешь… Перестань… не поддавайся им…

Она еще раз всхлипнула и вытерла нос рукавом.

– Ты еще смеешь плакать? Мы все еще ждем ответа. Чего бы ты так не хотела?

– Я не хотела, чтобы эта мразь прикасалась ко мне.

Глаза председателя неестественно округлились, а нижняя челюсть отвисла, высвободив отвратительную вонь.

– Да, как ты… Что ты только что…

Остальным членам совета было наплевать. Их куда больше интересовала боевая лепнина на потолке, да пыль штукатурки, что сыпалась на их лысые головы.

– Я не хотела, чтобы этот старый ублюдок распускал руки.

Она еще раз шмыгнула носом и молча вышла, больше не сказав ни слова. Говорить все равно было нечего. Слова только мешают. Искажают суть. А слова им были жизненно необходимы.

Охранник не выпустил ее, поэтому пришлось ждать на скамье возле зала Совета. У охранника было лицо Папы. Бесчувственно и полное ненависти одновременно. Он был одет во все черное и стоял, сложив руки на поясе. Расставив ноги. Грозный. Подобный камню.

Папа стоял точно также. Когда хоронили маму.

Гроб выставили в самой большой комнате, а немногочисленные родственники бестолково столпились вокруг. Никто не плакал. Не скорбел. Только Алиса, безучастно сидящая у гроба.

Она не плакала. Не могла больше лить слезы. Только смотрела, но не так, как остальные. Взгляд ее был чистым, не запятнанным. В этом взгляде не было отражения грехов ее Матери.

Не было детского питания, выменянного на наркотики. Не было стоптанных и рваных туфелек. Не было детских пособий, которые она никогда не видела. Была лишь любовь. Детская. Неказистая. Настоящая.

Она боялась смотреть на Папу. Смотреть в глаза. Не отводи взгляд! Это слабость. Слабость губительна. Она опьяняет. Разрушает. Ну и пусть. Пусть разрушит меня изнутри.

Гости разошлись быстро, так и не заглянув на кладбище. Оно навевало тоску и спокойствие. Умиротворение, которое Алиса пускала по венам, сжимая мокрые комочки земли. Впитывая их усталость, тяжесть, с которой они падали на крышку гроба.

Дождь пошел почти сразу. Стоило им переступить порог дома, как капли застучали по карнизу. Громко. И никто не услышал ее криков.

Совет не слишком долго выносил решение о судьбе Алисы. Не было громких споров и ругани. Только слово, решившее все. Алиса знала, что будет легко. Знала, что их максимумом будет наказание. Пусть суровое, но не такое отвратительное, как потные руки того настоятеля.

– Можешь идти.

– И все?

– Да будь моя воля, тебя бы… Но Старший Настоятель убедил нас смягчить наказание.

Алиса не знала, что сделал Старший Настоятель, равно как и не знала, можно ли ему верить.

Утром ее отправили в Башню.

8

В доме не было принято говорить о Башне, поэтому Настоятели старались держать языки за зубами в отличие от Кухарки, которая долго инструктировала Алису.

– И помни, никогда не подходить к решёткам слишком близко. Если кто-то из них тебя схватит, то уже не отвертишься.

– Почему они там? Почему не в тюрьме?

– Тюрьма бы не приняла бы их. Они просто больны, потому и опасны. Из-за этого Старший Настоятель держит их в Башне.

– Чем они больны?

Алиса мало что поняла, но стала еще осторожнее ступать по святой земле, еще тщательнее мыть руки после прикосновения к решеткам, и еще крепче сжимать ножик.

– Главное – ничего не бойся. Думаю, скоро тебя вернут на кухню и больше не придется таскать еду в Башню.

Она не боялась. Предвкушала, поднимаясь по ступенькам, волоча за собой тяжелый контейнер с брякающей посудой. Еда была куда хуже той, что подавали Настоятелям и даже немногочисленной прислуге. Беднее. В небольшой железном котелке плескалась рыбная похлебка с единственной мелкой и тощей рыбешкой, плавающей там, словно в зловонном аквариуме.