Храм Фемиды. Знаменитые судебные процессы прошлого

Содержание закона мы представляем себе довольно расплывчато. Видимо, понятие «оскорбление величия» трактовалось максимально широко – как покушение на верховенство власти римского народа, т. е. в современных терминах как государственная измена. По утверждению Цицерона, во время процесса народного трибуна Гая Норбана, попавшего под суд за подстрекательство к восстанию, обвинитель Сульпиций утверждал, что «величие – это достоинство власти и имени римского народа, которое умалил тот, кто силой побудил толпу к мятежу». По некоторым данным, сюда же относили поддержку врагов Рима, дезертирство и даже самовольный отпуск пленных на волю. Санкцией за таковые преступления было «лишение воды и огня» – изгнание за пределы Республики с лишением гражданских прав и конфискацией имущества. В случае же несанкционированного возвращения осуждённый ставился «вне закона» и любой добрый гражданин имел право безнаказанно его убить.

По мере всё более отчетливого скатывания Рима к диктатуре закон «Об оскорблении величия римского народа» приобретал новое содержание. Свою руку к этому приложили и Луций Корнелий Сулла, и Гай Юлий Цезарь, использовавшие данный закон для расправы со своими политическими противниками (Сулла жестче, Цезарь – мягче). Однако поистине революционные преобразования имели место при преемнике Октавиана Августа, Тиберии, втором императоре из династии Юлиев?Клавдиев.

Именно при Тиберии под величием римского народа стало пониматься в первую очередь сакральное отношение к фигуре императора как воплощению этого величия. Любое действие, которое могло пониматься как проявление непочтительности, подвергалось судебному преследованию. Уже упоминавшийся Светоний свидетельствует: «Кто-то снял голову со статуи императора, чтобы поставить другую; дело пошло в сенат и, так как возникли сомнения, расследовалось под пыткой. После того как ответчик был осуждён, подобные обвинения понемногу дошли до того, что смертным преступлением стало считаться, если кто-нибудь перед статуей императора бил раба или переодевался, если приносил монету или кольцо с его изображением в отхожее место или публичный дом, если без похвалы отзывался о каком-нибудь его слове или деле… Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов… В один день двадцать человек были сброшены в Тибр, среди них и женщины, и дети».

«…Померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо неё появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что исчезли розовые колонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом, и всё утонуло вокруг в густейшей зелени Капрейских садов. И со слухом совершилось что-то странное, как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: «Закон об оскорблении величества…»

    Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»

Разумеется, как и при любом террористическом режиме, особое внимание уделялось не случайным преступникам, имевшим неосторожность притащить изображение принцепса в неподобающее место, а «инженерам человеческих душ» – историкам и публицистам, демонстрирующим, по меткому замечанию братьев Стругацких, «невосторженный образ мысли». В этом ряду выделяется дело историка Авла Кремуция Корда.

Кому ты опасен, историк?

Автор не дошедшего до нас труда по истории периода гражданских войн и последовавшего за ними правления Октавиана имел неосторожность положительно оценить убийство Цезаря. Он одобрительно отзывался о Марке Юнии Бруте, а Гая Кассия Лонгина вообще назвал Romanorum ultimus – «последним римлянином». Эта вопиющая попытка «переписывания нашей трудной, но славной истории» вызвала хорошо организованное возмущение патриотически настроенных личностей, и два добропорядочных гражданина – Сатрий Секунд и Пинарий Натта – в 25 г. н. э. подали на Кремуция Корда в суд. По случайному совпадению оба они были клиентами Луция Эллия Сеяна, могущественного фаворита-временщика при Тиберии, командира его преторианской гвардии. По некоторым данным, помимо «общегосударственных соображений» у Сеяна были причины испытывать к историку личную неприязнь: тот якобы публично возмутился установкой статуи любимца императора в театре Помпея.

Клиентами в Древнем Риме назывались лично зависимые от хозяина – патрона – люди, составлявшие окружение последнего и кормившиеся с его стола в прямом или переносном смысле. Они поддерживали патрона на выборах и служили под его началом на войне; в свою очередь, патрон обеспечивал своим клиентам разного рода защиту и покровительство.

Важно понимать, что с момента гибели Цезаря прошло семьдесят лет. Личные достоинства и благородные республиканские мотивы его убийц для римлян отошли в область полузабытых преданий, а на первое место выдвинулся принцип неприкосновенности и сакральности всякой власти. С этой точки зрения академическое мнение историка выглядело грубым возмущением общественного спокойствия. В этом ключе сенат, которому передали иск, и взялся рассматривать дело.

Обстановка, как и положено при диктатуре, была тревожной. В 23 г. н. э. обострился болезненный для режима любой личной власти династический вопрос: сын и наследник Тиберия Друз Младший (полное имя Тиберий Друз Клавдий Юлий Цезарь Нерон) скончался от неизвестной болезни; после падения и казни Сеяна в 31 г. н. э. станет известно, что Друз был отравлен женой по наущению всесильного временщика, с которым открыто враждовал. Тиберий страшно переживал гибель сына, но это не помешало его убийце усилить свои позиции и стать ещё ближе к императору.

«Сатрий (помолчав немного). Друг мой! Я пришёл к тебе за важным делом. (С таинственным видом). Я пришел предупредить и предостеречь тебя по дружбе.

Кремуций. От чего и от кого?

Сатрий. Да хоть бы от доносчиков, зложелателей, клеветников.

Кремуций. Я не боюсь доносчиков, потому что не делаю ничего противозаконного; презираю клеветников, потому что на то они клеветники, чтоб их презирать.

Сатрий. Однако надобно быть осторожным. Поговаривают, будто в твоих анналах есть что-то вольное, будто ты слишком хвалишь свободу».

    Костомаров Н. И. Кремуций Корд. Трагедия в 3?х действиях.

Суд сената (Ганс Вернер Шмидт, 1912)

В сложившейся ситуации любое высказывание, бросающее тень на кого-либо из предшественников Тиберия, воспринималось как «оскорбление величия». Например, в книге Кремуция Корда содержался рассказ о том, что сенаторов допускали к Октавиану только поодиночке и только после тщательного обыска. Маниакально подозрительный, боящийся собственной тени правитель резко контрастировал с «официально утверждённым» образом бесстрашного и мудрого руководителя. Впрочем, сам Октавиан до «мелких укусов» современников не снисходил и до преследования за мелкие нападки не опускался: ему хватало славы преемника Цезаря и спасителя Отечества. Иной была ситуация у Тиберия, столь несомненными заслугами не обладавшего, и весьма неосмотрительно было подвергать сомнению безукоризненность репутации Октавиана и выставлять его в ироническом свете в связи с тем, что Тиберий видел в непререкаемом авторитете своего предшественника прочнейшее из оснований собственной власти…

«В шестое и седьмое консульство, после того как Гражданские войны я погасил, с общего согласия став верховным властелином, государство из своей власти я на усмотрение сената и римского народа передал. <…> После этого времени я превосходил всех авторитетом, но власти имел не больше, чем другие, кто были у меня когда-либо коллегами по должности».

    Октавиан. Деяния божественного Августа (краткая автобиография)

«…И жалкий лепет оправданья»

В подобных обстоятельствах злонамеренность Кремуция Корда выглядела несомненной. Напрасно он тревожил тени своих великих предшественников, оправдываясь примерами Тита Ливия, Азиния Павлиона и Мессалы Корвина, писавших об убийцах Цезаря в превосходных степенях: время изменилось. Напрасно ссылался он на обязанность историка фиксировать происходящее и свою политическую беспристрастность – кого она волнует, если «уважаемые люди» встревожены. Совершенно беспомощным с точки зрения сената выглядел передаваемый Тацитом тезис Корда о том, что нельзя судить его за слова («Отцы сенаторы, мне ставят в вину только мои слова, до того очевидна моя невиновность в делах»): в иные эпохи (а на дворе как раз такая!) слова гораздо опаснее многих действий. Наконец, ссылка на то, что историк уже читал своё произведение императору (первая редакция книги была написана задолго до процесса) и оно не вызвало у того отрицательных чувств, тоже выглядит по-детски наивным: разве император не хозяин своего мнения? Тогда не вызвало – а сейчас вызвало. Или может вызвать. Пусть даже и не у императора.

«Не делая прямых выпадов против Октавиана Августа и Тиберия, но давая общую картину разложения нравов, историк тем самым утверждал, что существующий общественно-политический порядок есть именно следствие этого разложения нравов: народ и сенат, забыв о своём величии и свободе, прониклись духом сервилизма и покорно возложили на себя ярмо тирании».

    Портнягина И. П. Дело Кремуция Корда (к вопросу о республиканской оппозиции в период раннего принципата)

Сенаторы постановили сжечь книгу Кремуция Корда. В ответ тот отказался принимать пищу и, как пишет Тацит, «так лишил себя жизни».

Утверждают, что Корд умер со словами: «Скажите Тиберию, что история отомстит за историка». Что тут скажешь? По крайней мере, надеяться на это всегда можно… Любопытно другое: прошло две тысячи лет, но соблазн отстоять выгодную власти «историческую правду» при помощи доносчиков, закона и суда никуда не исчез.

«Кремуций. Я не сделал ничего противозаконного. В Риме нет закона, осуждающего историка за изображение событий прошедшего времени. Я не признаю себя виновным, ибо никто не может быть назван виновным без суда, а я не подлежу суду, потому что не сделал и не сказал ничего, что бы обнаруживало моё нерасположение к настоящему правительству. Я готов оправдываться в сенате, если тебе, господин, угодно будет представить на меня обвинения за мои «Анналы». Только воля цезаря – не закон – может погубить меня; пусть поступает цезарь как ему угодно, но я никогда не скажу, что я виноват, когда я прав…»

    Костомаров Н. И. Кремуций Корд. Трагедия в 3?х действиях.

А ведь несложная, вроде бы, мысль: истинное, а не деланое величие и в защите-то не нуждается…

2. Слово против слова

Суд над Жаком Ле Гри по обвинению в покушении на честь жены его соседа Жана де Карружа, Франция, 1386 г.

В октябре 2021 г. на экраны вышел фильм Ридли Скотта «Последняя дуэль». Судебный поединок между персонажами Мэтта Деймона и Адама Драйвера в присутствии героя Бена Аффлека не выдуман: 650 лет назад примерно так всё и было…

Во все времена судебное следствие периодически заходило в тупик. Понятный нам принцип «неустранимые сомнения толкуются в пользу обвиняемого» был людям древности и Средневековья не близок: кто-то же должен отвечать! По их мнению, в подобных случаях следовало положиться на Высшую Волю.

Спросить у Бога

Идея Божьего суда (ордалии в терминологии юристов) восходит к глубокой древности, мы встречаем её уже в законах Хаммурапи, вавилонского царя XVIII в. до н. э. В частности, практиковалось испытание водой: «Если человек бросил на человека обвинение в колдовстве и не доказал этого, то тот, на которого было брошено обвинение в колдовстве, должен пойти к Божеству Реки и в Реку погрузиться; если Река схватит его, его обвинитель сможет забрать его дом. Если же Река очистит этого человека и он останется невредим, тогда тот, кто бросил на него обвинение в колдовстве, должен быть убит, а тот, кто погружался в Реку, может забрать дом его обвинителя». Встречаем мы схожие нормы и в древнеиндийских Законах Ману (предположительно II в. до н. э.): невиновным полагался тот, «кого пылающий огонь не обжигает, кого вода не заставляет подняться наверх».

К испытанию огнём и водой со временем добавился поединок – и то сказать, «на Бога надейся, а сам не плошай». Например, в 501 г. король бургундов Гундобад, несмотря на разгар войны со своим франкским коллегой Хлодвигом и одновременно с собственным братом, издал в городе Лионе эдикт, в частности гласивший: «Чтобы подорвать эту преступную привычку <лжесвидетельствовать под присягой. – А. К.>, мы в соответствии с настоящим законом постановляем, что всякий раз, когда возникает судебный спор у наших людей и тот, кто обвиняется, отрицает, что у него нужно искать данную вещь или что он несёт ответственность за совершённое преступление, тогда <…> не следует отказывать им в праве на поединок».

Обычай получает широкое распространение в Европе, от христианских королевств Испании до Древней Руси, где получает закрепление «поле» – судебный поединок, обставленный целым рядом правил, вплоть до возможности выставить «заместителя».

«…когда царь <руссов. – А. К.> решит спор между двумя тяжущимися, и они решением его останутся недовольны, тогда он говорит им: разбирайтесь мечами своими – чей остреё, того и победа».

    Шамс ад-Дин ал-Мукаддаси ал-Башшари, арабский путешественник X в.

Иногда поединки проходили благопристойно, как на рыцарском турнире, но нередко соперники выказывали невероятное ожесточение. Так, в 1456 г. в английском Винчестере вор Томас Уайтхорн обвинил добропорядочного рыбака Джамиса Фишера в соучастии в краже; тот, естественно, отпирался. Оба принесли присягу в том, что говорят правду, и судья постановил провести поединок. Противники были вооружены палками и острыми железными рогами. В самом начале схватки оружие Фишера сломалось, и судья решил восстановить равенство шансов, изъяв его и у Уайтхорна. После этого в ход пошли зубы, и вор ухватил рыбака за причинное место, но тот изловчился и, в свою очередь, начал выдавливать врагу пальцами глаз. Уайтхорн сдался, признался в оговоре Фишера и ещё двадцати восьми человек и был повешен…

Изначально, в раннем Средневековье, типы споров, которые могли решаться поединком, можно было пересчитать по пальцам. Однако со временем «вошли во вкус»: сами поединки, правда, были нечастыми, но оснований для них стало много. В деле, которое мы рассматриваем, вопросы чести тесно переплелись с финансовыми.

А было так…

Широкая чёрная, узкая белая…

Жан де Карруж принадлежал к нормандскому рыцарству средней руки, как и его отец и дед. Столетняя война была в разгаре, поэтому ещё до официального совершеннолетия он начал принимать участие в походах против англичан вместе с отцом под знамёнами их общего сеньора, графа Робера Першского. В 1367 г. англичане разорили деревню Карружей и разрушили родовой замок. Поправить дела молодому рыцарю помогла женитьба на Жанне де Тилли, за которой давали земли, приносившие неплохой доход. Крёстным отцом первенца стал сосед и близкий друг Жана рыцарь Жак Ле Гри – это важно. Ещё через несколько лет граф Першский умер бездетным, и титул унаследовал его старший брат, граф Пьер Алансонский (Пьер II Добрый) – это тоже важно.

Затем в жизни нашего героя началась чёрная полоса: карьера при графском дворе не задалась, Пьер Алансонский явно выделял Ле Гри; друзья стали соперниками. Затем умерли жена и сын: то ли чума, то ли ещё что… В отчаянии он с мини-отрядом из семи солдат вступает в войско адмирала Жана де Вьена, ученика великого Бертрана Дюгеклена, и отважно сражается, испытывая судьбу. Судьба, казалось, одумывается, начинается белая полоса…

Но она оказалась узкой. Вернувшись в 1380 г. после успешной кампании домой, Карруж женился на юной красавице Маргарите де Тибувиль. Если с его стороны в этом браке и был расчёт, то только на рождение наследника, ибо обогатиться через этот брак было непросто: отец невесты растратил значительную часть своих владений, да и репута-цию имел сильно подмоченную, т. к. дважды предавал своего короля, выступая на стороне англичан. В своё время он продал поместье Ону-ле-Фокон графу Пьеру, а тот подарил своему любимцу Ле Гри. Карруж решил оспорить старую сделку и начал судебный процесс, который тянулся несколько месяцев и закончился вмешательством короля (граф Алансонский приходился ему кузеном; угадайте, в чью пользу решил дело Карл VI?). Ещё одна попытка – оспорить в суде передачу графом должности коменданта замка Бэллем, которую занимал ушедший в мир иной Карруж-старший, в обход его сына другому вассалу – также успеха не имела. Помимо прочего, не на шутку рассерженный герцог не дал согласия на покупку своим Карружем земли у соседа; он был сеньором обоих, и в его полномочия входило одобрять или не одобрять переход земель. Помимо обиды на Алансона, рыцарь – основательно или нет, мы уже не узнаем – считал, что за всем этим стоит мерзкий интриган Ле Гри…

Впрочем, внешне они помирились, Маргарита был представлена соседу-сопернику, всё шло своим чередом. В поисках денег и славы Карруж принял участие в экспедиции адмирала де Вьена в Англию, где тот совместно с шотландцами пытался переломить ход Столетней войны; хотя предприятие и закончилось неудачей, наш герой вернулся и с тем, и с другим. Вроде опять белая полоса…

Поединок Ле Гри и Жана Карружа (миниатюра из хроник Жана де Ваврена, 1480)

В январе 1386 г., когда Карруж был в отлучке, а его матушка тоже отправилась по делам в соседний город, Маргариту, по её словам, посетил один из солдат Ле Гри. Поговорив для вида о чём-то несущественном, он объявил, что его командир находится за дверью и сгорает от любви. Далее было страстное признание самого претендента на сердце госпожи Карруж, предложение денег в обмен на благосклонность и – после решительного отказа – изнасилование. В таком виде эту историю узнал вернувшийся через несколько дней муж.