Судоходство в пролет. ЖЖ-ФБ 2006—2013

О смертном

У товарища умер дед.

– Сочувствую, – говорю.

– Да-а, – говорит, – чего там. Разумно поступил. Башню уже снесло, говном кидался.

– Ну, тогда береги себя на поминках, – это я заботу проявил, потому что товарищ мой – человек увлекающийся.

– Поминки – дело неплохое. Потому что за столом всегда поначалу царит какая-то неловкость, а тут она объяснима.

Выборы-2007

Каждый раз я себе говорю: не пойду на выборы!

И постоянно иду.

Потому что по пути в магазин.

Вот, угрюмо зашел я сегодня на выборы, взял бумагу и брезгливо поставил крестик против самого слабого. Как всегда.

В вестибюле приготовили угощение: сосиски в тесте, похожие на мужские гениталии на выходе из проруби. Был и женский аналог: разноцветная пицца во всем многообразии болезнетворной флоры и фауны.

Вышел оттуда под музыку «Я с детства рос в трущобах городских».

Снова о хорроре

Посмотрел я отечественный хоррор под названием «Мертвые дочери».

Не помню, писал ли я о разнице между американским и русским хоррором. Если да, то вот хороший повод повторить.

В американском хорроре все было бы замечательно и славно, когда бы не вот этот, который явился, приполз, прилетел, вылупился, народился. Но вот его раздавили, сожгли и взорвали; все обнимаются, и едет полиция.

Полиция всегда приезжает в конце, когда она уже никому не нужна. Это означает, что отныне, раз уж полиция, все будет хорошо.

В русском хорроре героям настолько тошно, что любая потусторонняя срань для них развлечение, и смерть тоже развлечение, какие-никакие эмоции.

И, конечно, никакая милиция в конце не приезжает. Это было бы просто смешно, если бы в конце приехала милиция.

Тогда бы и начался настоящий хоррор.

В отечественных триллерах милиция всегда приезжает в начале, но дальше показывают сплошную неправду, поэтому хоррор на нашей почве не процветает.

Одинокая птица

Как печален и даже скорбен этот мир.

Смотрел в окно.

Пустынный двор, серые лужи, серое небо, холодная грязь.

И кричащее разноцветное пятно по центру.

Я присмотрелся: рекламный мужчина. На скамейке лежит что-то непонятное. Но вот он постоял, начал одеваться, и стало понятно. Это был костюм огромной сороки-белобоки. Втиснулся в туловище с хвостом. Надел голову со здоровенным желтым клювом и в желтой соломенной шляпе.

Бия крылами и озираясь клювом, побрел. Что-то предлагать. Что он может предложить?

Гнездовье

Снова человек, переодетый сорокой.

Ему очень хорошо в моем дворе, и скоро он совьет здесь гнездо.

Он приходит теперь ежедневно, как к себе домой, снимает сорочье туловище, снимает сорочью голову в шляпе. Остается стоять в исполинских красно-синих лапах.

Окрестный люд привыкает, смелеет, подтягивается. Сорока приветлива и вся сияет. Сейчас она вступила в диалог с местным алкоголиком, который вызывает во мне хроническое изумление. Зимой и летом в шапочке и пальто, этот седовислоусый человек прохаживается по двору и спрашивает денег на боярышник. Я не понимаю, когда же он пьет и лежит пьяный, ведь он весь день на ногах. По всем законам физиологии он давно должен был умереть, но почему-то живет.

Интересно, кем ему представляется сорока. Считает ли он, что она на самом деле, или думает что она ему кажется и пусть себе шароебится, как это делают остальные галлюцинации? Или она органично вплетается в череду его полусновидческих образов?

Они беседуют. Алкоголик держится уважительно, с пониманием кивает на сорочью голову. Похоже, он мысленно примеряет на себя этот наряд. В сороке было бы хорошо: идешь себе, как ходишь обычно, туда и сюда, и ни у кого ничего не просишь, потому что за ходьбу платят. И пьешь там себе, в сороке, и никто ни о чем не догадывается.

Он с сожалением кивает и отходит. Наверное, его уже не хватает и на сороку.

А жаль. Бродить и приставать – неблагодарное занятие. Вот что еще удивительно: алкогольная память. Казалось бы, он вовсе не должен помнить, к кому обращался вчера, не говоря уже о месяце тому назад. Но он каким-то чудом помнит. Все, что имеет к ним непосредственное касательство, алкоголики хорошо помнят. Вот я послал его на хуй два года назад, и он ко мне больше ни разу не подошел.

Капля и океан

Делаю робкие попытки нарисовать отмороженность как феномен городского масштаба.

Не знаю, удастся ли мне ясно выразить мою мысль.

Тут ведь та же история, что с каплей воды, по которой судят о существовании океана. Никаких социологических исследований с анализами, никакой репрезентативной выборки. Просто эпизод, интуитивно воспринятый как проявление тенденции.

Мне выпало поработать в двух подпитерских городах-сателлитах: Петродворце и Сестрорецке. Петродворец чуть ближе, Сестрорецк чуть дальше, разница – считанные километры. И там, и там приблизительно одинаковый процент больных на голову. Но почему же Сестрорецк представляется мне городом отмороженным, а Петродворец – нет? не из-за дворцов же и парков, в самом-то деле.

И вот что я вспоминаю.

На главной сестрорецкой улице есть маленькое придорожное кафе, столики и стулья.

Однажды я увидел человека. Он бодро косолапил по этой улице, слегка пригнувшись и болтая обезьяньими руками. И проходя мимо кафе, не замедляя шаг ни на секунду и не поворачиваясь, он мимоходом прихватил стул и пошел дальше.

Вот в этом выразилось все.

Я, конечно, не хочу никого обидеть, особенно тех, у кого там вдруг дача. Но я уже рассказывал о своем друге-докторе, который умел отличить сестрорецкого бомжа от зеленогорского.

Так что поверьте мне на слово. Такие города есть.

Весна

Приехала моя отставная супруга. Из деревни, с дочкой. И писатель Клубков у меня сидит, пьет чай.

И пошел у нас разговор о деревенской жизни.

Ирина у Клубкова, стало быть, спрашивает:

– Вот как по-твоему – с чего начинается весна? А, писатель?

Ну, мы – писатели – сосредоточились и озадачились. Не хочется ударить в грязь лицом.

– Ладно, – говорит она, – подскажу. Это шевелится и движется. Кто просыпается первым?

Писатель Клубков начал закипать.

– Я тебе скажу, – заговорил он зловеще. – Первыми просыпаются… первыми просыпаются… микробы! – выпалил он. И хотел продолжать, но его перебили:

– Нет, – покачала она головой с издевательским сожалением. – Не микробы.

Мы сдались.

– Лягушки, – сказала Ирина. – У них начинается гон. И они так и скачут парами, друг на друге.

Потом выяснилось, что мой естествоиспытательный ребенок сразу расковырял одну такую пару палочкой, чтобы посмотреть, чем они соединяются, и обнаружил присоску, о названии которой спрашивал всех.

Ну, не знаю, с чего и где там начинается весна. Я-то сказал, что с подснежников, которые всплывают в разнообразных водоемах. А с этой деревней все понятно. Название-то знаковое: Жабны.

Определение материи

Город хорошеет! Впереди – большая работа.

«Материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них».

Перед Финляндским вокзалом все разрыли, разворотили, ковыряются в рельсах.

Толстая старушка идет.

Ковыляет, как утка, и хрипит: «Ебаные кроты»…

На лице – явления сердечной недостаточности.

Морфология

Видел человека, он шел по тротуару.

С серым лицом.

Поверьте, это не метафора какая-то. Это было действительно серое лицо, абсолютно. Не испитое, а какое-то чужое. Словно под серой краской в пупырышках, которая более толстым слоем лежала на носу и щеках.

Ноздреватое все такое.

Болезнь Аддисона? Волчанка? Нет, не похоже, хотя я не такой уж эксперт.

Мне показалось, что это вовсе не человеческое лицо, а маска. Ничего доброго она не выражала.

Хотя в действительности это, возможно, очень хороший человек.

Но я сомневаюсь. Не знаю, почему.

Я вспомнил, как в школе нам рассказывали про лишних людей. По-моему, вся эта публика – Онегин, Печорин, Чацкий как раз и не были лишними.

Они и сейчас были бы весьма не лишними. Лишние люди, конечно, есть, и их довольно много, просто произошла путаница. Мы их ежедневно видим в телевизоре, в магазине, в подъезде.

Red Hot Chilly

Вот он, дьявол! Вот он, источник соблазна, доброхот-домовой!

Пошел искать кота.

Обычно он отдыхает в детской.

Ну и вижу, что нет его на диване, а высовывается он филейно из-под дивана.

– Кисонько! – говорю. – Что же уж ты совсем уже тут лежишь? Давай-ка я тебя выну, причешу…

Улегся на живот. И вижу, что позади кота, под диваном, у боковой стены стоит чуть початая – на полглотка – бутылка Перцовочки.

Это я, когда увлекался дурманом, спрятал ото всех, чтобы ночью пить и радоваться – и забыл.

Начисто.

И это после того, как я разыскивал копейки, собирал их в горсточку, рвался на улицу в ночной магазин догоняться первым попавшимся пивом, а меня не пускали мои стражники-родители, державшие меня в доме, ни на ступеньку лестницы не пускали, хотя я готов был бежать в исподнем.

И она легла в мою руку: прохладная, увесистая, с мелодичным перебулькиванием. Готовая отдаться сию секунду, целиком, до самой пробки.

Но мне же нельзя никаких Перцовочек. Категорически. По многим причинам.

Да и просто нельзя.

Уложил в холодильник до завтра. Валя Бобрецов ее очень уважает, а он придет читать стихи и заслужит, я знаю точно.

Сложный обмен

Ни с того, ни с сего я вспомнил, как меняли зеленогорскую квартиру моей теперь уже полужены.

Восемь лет назад.

Участвовал тесть.

Вот ведь было на что посмотреть! Он был в ярости. Он не хотел менять квартиру; он считал, что его надуют.

И он ничего не оставил новым жильцам.

Ничего.

Зверь!

Были там книжки, купленные в минуты расслабленности близ ресторанов «Черный Кот» и «Олень». Книжки, которых заведомо никто не стал бы читать. Про партию, про колхоз, про историю Карельского перешейка. Я и сам в свое время отвез туда кое-что лишнее, ошибочно купленное.

– Оставим, – машу рукой.

– Как это оставим?! – взвился Гамон.

И перегреб в свой полуразвалившийся автомобиль на газу всю эту ленинскую библиотеку. И полки вынул.

– Может быть, я в деревне читать буду!

Единственная настольная книга, которую читал и – я уверен – до сих пор читает тесть Гамон называлась «Автомобиль ВАЗ какой-то там сраный номер».

Закончил он тем, что выдернул, круша обои и штукатурку, из стены телеантенну и обрезал.

По всему периметру помещения.

– Нечего!

Фишка-примочка

Да, вот еще какой любопытный эпизод.

Моя бывшая жена, со мною расставшись, проживает сейчас у попа. Это сложная и длинная история. Поп – брат погибшей крестной нашей дочки. Отношения дружеские.

Ну, не знаю я, короче, как они там поживают, но его рукоположили, как он утверждает, а куда он сам кладет руки – дело сугубо Божье.

Так вот. Этот попяра был в свое время еще тот наркот.

Я помню, как лет 10 тому назад он прикатил из Таллинна в гости, и мы выгуливали мою годовалую дочу. У меня был шкалик, и потому – двойной контроль, с ребенком ничего не случится. А этот фрукт был под метадоном. Весь сиял. Взахлеб предлагал мне открыть новое, еще довольно опасное дело: на пару организовать в Питере филиал метадоновой клиники, наркотам дозу сбивать. И гнать этот метадон из Литвы. А я буду ответственным за все администратором.

Прямо глаза лучились от дозы, пока он все это объяснял.

Но это дело давнее. А вчера у меня возник вопрос. Мы ведь с женой венчаны, одну чашу пили. И у нас есть две венчальные свечи (гусары, молчать). Что бы с ними сделать теперь, после развода? Ведь их надо в гробы класть, по одной на усопшую душу.

А теперь как мы с женой положим их себе в гробы? Может быть, ее новые друзья воспротивятся, чтобы класть мою свечу в ее гроб, да и моя новая семья скривится.

– Где они, кстати? – спрашиваю.

– На шкафу лежат, – говорит жена.

– Да никак! – легко ответил поп. – Ты ж понимаешь – это символ, фишка. Мол, вместе отправитесь на небеса. Это такой ритуал. Ты и не думай об этом. Сожги – и все дела, подумаешь.

Плечами пожал даже.

Ну, батюшка, вам виднее. Фишка, так фишка. Я сожгу. Действительно, куда ее денешь, дуру такую восковую, дружками его намоленную под кагорчик на метадоне?

Метадоновые рога, героиновые копыта

Семейную тему я прикрыл, но уж очень хочется порассказать, как меня хотели сделать зиц-председателем Фунтом.

Я человек в годах, но все-таки до Фунта не добираю. А уж 10 лет назад не добирал точно, зато внешность у меня – абсолютного лошары, которому можно впарить любое предприятие и мероприятие.

И вот тот самый псевдопоп-благодетель, у которого нынче обосновалась моя семья, решил, что из меня выйдет отличный Фунт. У него с памятью-то от метадона и прочих вкусных вещей явные неполадки. Он мне орет в телефон, чтобы я прекратил его склонять, не мне плохо придется (а что? пришлет инквизицию?), и что дело это давнее, уже двадцать два годика прошло.

То есть двенадцать скостил себе так, небрежно. Что православному двенадцать лет? – соблазн один, да искушение, да морок.

Позднее выяснилось, что пять лет назад был еще при деле.

Я справедливость-то восстановлю. 12 годочков! А то и 13. Может быть, 11?

Я же помню: девяносто шестой год, май месяц, а вероятнее – даже июнь. Жара, листва, цвета какие-то красные, и всюду не то черемуха, не то яблоня, я вечно их путаю – в том смысле, что не запоминаю очередность зацветания.

Из песни знаю только, что яблони расцветают с грушами.

Но груш я в наших окрестностях не околачивал.

И вот мы с грядущим попом обсуждаем деловые планы. Я здесь недавно рассказал, что метадон для оступившихся молодых людей предполагался из Литвы, где будущий благодетель имел надежные связи. Но без подробностей.

А он, благодетель, уже тогда был расположен к благодеяниям. Потому что если сам наширяешься до чертей, то чужая беда намного понятнее, и куда легче гнать бесов из окружающих – потому и среди наркологов хватает людей со стажем.

Просветленный благодетель видел бизнес так: он организует поставки, он договаривается с держателями метода ноу-хау. Очень строгие и замкнутые, по его словам, люди. А я председательствую в питерской конторе прямо на Невском, в качестве врача-консультанта.

Который один все это дело и назначает.

– Это же дорого, на Невском, – качал головой лошара.

– Арендуем, не вопрос, – отмахивался благодетель.

Подумав, я осторожно спросил:

– Но ведь с ними, наверно, будет сложновато, с этими клиентами… Такой контингент… криминальные круги… Стоит дорого…

– Да, недешево…

– А вдруг не поможет?

– Вот, твоя задача будет улаживать ситуацию, растолковывать. Может и не помочь…

– Это же не очень законно, по-моему, да? Частная такая практика, назначать контрабандный метадон, в центре Питера, за бешеные деньги? В частности – братанам?

– Да справишься, никто тебя не тронет…

Вот это он верно сказал, как припечатал. Никто меня не тронул, потому что я не справился. А не справился потому, что не поучаствовал.

Но вот духовенство наше – оно вот такое бывало в детстве, озорное. Сейчас-то, конечно, претензий никаких, ибо купина неопалимая, и свет неугасимый, и чаша неупиваемая.

Извините, если кого обидел, как пишет писатель Березин. Я же не обобщаю. Это все частности. Это бревно в моем глазу ворочается и поднимает волну.

Градусник

Он сделался первой жертвой.

Ремонт.

Предпосылка развода.

Я вспомнил, потому что вчера вечером у меня вдруг спросили, сколько градусов, и я потянулся смотреть Второй Канал, он же Пятый, если верить этой сатанинской системе.

Он никому не мешал, этот градусник. Я помню его столько же, сколько себя. Он держался ничуть не хуже стойкого оловянного солдатика. Погода ему тоже не мешала и не могла; его не тревожили даже сетки с мороженой рыбой, которые мы вывешивали за форточку по неимению холодильника Бирюса.

Он всегда четко показывал, сколько и чего.

Неграмотный, из крестьян, он слыхом не слыхивал о Фаренгейте. А в благообразного домашнего Цельсия он верил, как в Бога.

Его-то и выломали первым, и вышвырнули.

Переход на уровень

Зашел на рынок и обнаружил пропажу пятисот рублей.

А перед этим я покупал.

И отходил.

Естественно, я решил, что меня обсчитали, ограбили, околдовали. И стал настойчиво восстанавливать процесс товарообмена с участием всего отдела.

А они там все такие страшные, очень толстые и в халатах, с прическами и накрашенными губами, ножами размахивают, намереваются устрашить.

Пятьсот рублей нашлись на полу, они лежали под прилавком.

Понятно, что околдовали.

Разве я сам выроню пятьсот рублей? Это лишь доказывает, что я перешел на следующий уровень и способен противостоять своей магией мелким недоброжелательным элементам, которые вьются вокруг нас, эфемерные, стремясь нагадить.

Нечисть приносит извинения

Положительно, в доме обитает нечисть. И похоже, что она сама почуяла, что переборщила со мной. Что так нельзя.

Поэтому вещи стали не только пропадать, но и появляться.

Вчера появились Тапки.

Синие, очень удобные, мой размер. Мужские такие.

Ладно бы я их нарыл в каком-нибудь углу, нашел в загашнике.

Ладно бы они остались после недавнего квартирника.

Нет. Их не было еще вчера днем.

Когда я вернулся вечером, они стояли посреди коридора. И чудилось мне, будто рекут они: повинную голову не секут, вот мы, отныне твои мы.

Им неоткуда было взяться такими вот, посреди коридора.

Хорошо. Посмотрим. Я в них хожу.

Я принимаю извинения нечисти, но предупреждаю: если еще хоть раз…

Потом выяснилось, что тапки давным-давно купил мне отчим. Но кто их выставил в коридор? Угодничество, неприкрытое.

Половинчатость

Странные вещи вокруг меня множатся и забирают в кольцо.

Интимное: у меня не было мусорного ведра.

Вернее, оно когда-то было, но потом тесть замесил в нем не то цемент, не то железобетон, и оно сделалось непригодным к целевому использованию.

Поэтому я пользовался обычными пакетами. В них все набивалось, постепенно, а потом уносилось на помойку, где кем-то, вероятно, разбиралось.

Сегодня добрый отчим пошел, купил и подарил мне ведро.

Вся закавыка в том, что это половина ведра. Вот вообразите себе целое и распилите пополам. Получится то, что теперь есть у меня. С полукрышкой.

Туда суют опять же пакет, которому и без ведра было по кайфу, а вот внутри ведра отчаянно неуютно, и я вынуждаюсь вглядываться в мусорный сумрак, чтобы определить, где заканчивается ведро и начинается пакет, и наоборот.

Мне неуживчиво с этим полуведром в одной квартире. Это вообще больше похоже на почтовый ящик – по всем параметрам.

Прощенный эфир

Ящик не работал примерно неделю или две, я его наказал.

Но уж больно тоскливо одному сидеть. Надо, чтобы жужжало. А музыки не хочется вовсе.

Так что он заработал снова, и я мгновенно много чего узнал.

Мне очень понравился рассказ про старичка, который поднакопил деньжат и купил себе место на кладбище, сам выкопал могилку, установил памятник, что-то там такое на нем написал.

Я знаю, за границей это в порядке вещей, но у нас еще как-то не очень прижилось, потому что все веруем, дикие, в бессмертную душу, все ждем каких-то милостей, но ведь и перед милостями же все равно придется полежать немного, а то откуда восставать, вот и в церкви так говорят, не отрицают. Но все равно безалаберность в этом вопросе сохраняется. А дело, между прочим, полезное для здоровья. Дольше проживешь! Врачи рекомендуют. Психотерапевты. Примиряет с мыслями о смерти, успокаивает, что твой корвалол. В контексте президентской программы оздоровления нации собственноручное копание могил лично мне представляется важнейшим компонентом.

Один старичок, которого я немного знал, заранее накупил водки с собственным портретом на этикетке и надписью: Не Грустите! Психотерапия в полный рост, он и сам не сильно грустил, хотя и знал диагноз. Во всяком случае, делал вид и сохранял лицо.

Это, опять-таки, и занятие для пожилого человека, которому все равно делать не хрен. Вот он вместо того, чтобы мешаться с тележкой в метро, рассаду возить для кротов, отправляется на кладбище, а лучше – на погост. Красит себе оградку, чистит раковину. Снимает кепочку, отирает трудовой пот, радуется солнцу, озирается. Хороший денек!

Попрощается сам с собой, завтра – опять поздоровается.

Помянет.

По-моему, все исключительно гармонично.

Иконописненькое

Об одном периоде неофитства.

Да.

Почему-то вдруг вспомнилось.

Когда мы начали перестраиваться и скопом бросились креститься, как будто за нами гнался князь Владимир Красно Солнышко, моя супружница очень хотела видеть меня попом.

В смысле батюшкой, священнослужителем. С косичкой. Чтобы вкушал рыжики с белорыбицей и отпускал грехи.

А себя попадьей, матушкой.

И знакомые попы, а то и просто околоцерковный люд, глядя на меня, прямо потирали руки: хоть сейчас, говорили, рукоположим! Таким я выглядел.

Не знаю, что они тогда имели в виду.

Очевидно, то же, что и экстрасенс профессор Журавлев, с которым я работал в 26-й больнице. Он любил подмечать все странное, у него был нюх на разную экзотику.

– Смотри, – он брал меня за юный подбородок и подводил к нашему коллеге, тоже мистику. – Не правда ли – вот здесь, в этом треугольнике… кончик носа, верхняя губа… есть что-то иконописненькое?

Дьявол подслушал.

По иконописненькому-то я и резанул ножом, как по колбасе, когда откупоривал бутылку. Так лишилось формы потенциальное содержание, и я, раз такое дело, предпочел не отпускать грехи, а совершать их.

Белая Ночь

Новая демографическая политика – дело понятное и, вероятно, правильное. Но это палка о двух концах. Не каждому нужно размножаться.

Это я, конечно, банальность сказал, но мне кажется, что если уж взялись за что-то, то надо выбирать тогда, что показывать. А то в одном и том же телевизоре сидят президент, рассуждающий о демографии, и участники передачи «Пусть говорят».

Да пусть говорят, ради бога! Пусть только не размножаются.

Потому что запомнились двое. Один – пожилой сперматозавр, обуянный идеей продления рода. У него пятнадцать детей от некоторых женщин, последняя из которых уже много лет не выходит из декрета, и ему нужно еще.

Правда, сказываются годы. Папа начал давать детям странные имена: Царь, Король, Государь…

И это не ново, мы все с этим сталкивались. К матушке моей, например, однажды пришла пациентка и на вопрос, как ее зовут, смешалась и ответила: «Мне, право слово, неловко говорить, но – Белая Ночь Николаевна».

Почему бы не переименоваться, раз уж достаточно выросла, чтобы по гинекологам ходить? Потому что гены, гены…

У преклонного производителя навряд ли шизофрения, скорее всего – обыкновенный склероз. Шизофрения сидела дальше и собиралась жаловаться в Страсбургский суд на местный ЗАГС. Потому что тамошние консерваторы отказываются записать имя его ребенка. Которое есть (самих цифр и их значения не помню, пишу произвольно) БОЧ V335764. Что такое БОЧ, понятно всякому дураку. БОЧ – это Биологическая Особь Человека.

Доверяя фактору наследственности, я верю, что сын, когда вырастет, доделает то, что не дадут завершить его папе свирепые доктора. И он отвоюет право на свое подлинное имя, начертанное в Книге Жизни.