Уральский Монстр. Хроника разоблачения самого таинственного серийного убийцы Советского Союза. Книга I

В середине июля 1936 г. Дмитрий Матвеевич удостоился в высшей степени ответственного назначения. Ему поручили возглавить Управление НКВД по Свердловской области, огромному быстрорастущему промышленному узлу на Среднем Урале. С военно-стратегической точки зрения это был регион с огромными перспективами, расположенный, в отличие от Московского и Ленинградского промышленных районов, в глубоком тылу. Перемещение из Москвы на Урал вовсе не являлось для Дмитриева опалой, скорее наоборот, – это было свидетельство высокого доверия к нему Партии и Правительства. Дмитриеву разрешили сохранить роскошную квартиру в Москве на Тверском бульваре в доме №20, что вообще-то было против практики номенклатурных перемещений, но к тому времени большевики уже смело нарушали правила, которые сочиняли для других. Сохранение квартиры свидетельствовало о том, что перевод в Свердловск всего лишь временная командировка, после выполнения которой обязательно последует возвращение в столицу.

Единственное известное официальное изображение Дмитрия Матвеевича Дмитриева связано с его избранием в депутаты Верховного Совета СССР. Фотографии депутатов с указанием адреса и времени работы их общественных приёмных традиционно размещались в советских газетах. Такие заметки, пожалуй, предоставляли простым людям единственную возможность узнать кто же именно представляет их в высшем органе «народной» власти. Разумеется, проводились ещё символические встречи с избирателями, но крупные руководители и партфункционеры, как правило, приезжали на такие встречи всего один раз, сугубо для «галочки», дабы их не упрекнули в том, что они самоустранились от выборов. В дальнейшем на эти встречи катались их доверенные лица, что только лишний раз доказывает кафкианский абсурд выборов с единственным кандидатом «от нерушимого блока коммунистов и беспартийных». Забавно, что уральские газеты публиковали сообщения об изменении адреса приёмной «депутата Верховного Совета СССР Дмитриева Д. М.» даже после его ареста. Поскольку арест видного чекиста произошёл в Москве, то уральские журналисты узнали о нём с некоторой задержкой…

По-видимому хорошо осведомленный о деталях чекистского закулисья, Дмитриев с самого начала представлял, чем же именно ему придётся заниматься. Хотя до начала «Большого террора» 1937 года оставался целый год, о связях первого секретаря Свердловского обкома ВКП (б) Ивана Кабакова с Георгием Пятаковым, крупным деятелем троцкистской оппозиции, в недрах НКВД уже было известно, и Дмитриев перед отъездом получил негласное указание Ежова не сближаться с Кабаковым и его людьми.

Дмитрий Матвеевич отправился в столицу Урала большим барином в собственном салон-вагоне, с собственным (точнее, служебным) «паккардом» на грузовой платформе, с горничной и поваром. Взял он с собой из Москвы и проверенных в деле помощников – Наума Яковлевича Боярских (встречается и другое написание его фамилии – Боярский), Даниила Михайловича Варшавского, Якова Шахновича Дашевского, Семёна Александровича Кричмана и Михаила Борисовича Ермана. Особым доверием Дмитриева-Плоткина пользовался Наум Боярских, который формально возглавил секретариат начальника управления, а фактически выполнял обязанности адъютанта и распорядителя по всем служебным вопросам и организации личного быта начальника. Боярских был почти на 7 лет старше Дмитриева, и последний имел привычку советоваться с ним по всем вопросам. Не будет ошибкой сказать, что этот человек делит со своим начальником всю ответственность за чудовищные репрессии, устроенные Дмитриевым в 1937—1938 гг. в Свердловске и Свердловской области. Еще одним ответственным за кровавый беспредел тех лет, безусловно, являлся Яков Дашевский, возглавивший Оперативный отдел управления, важнейший с точки зрения повседневной работы аппарата госбезопасности.

Дмитриев со своими присными, безусловно, принадлежал к категории тех бессовестных сотрудников НКВД, которых с полным основанием можно назвать циниками и садистами. Но, положа руку на сердце, нельзя не признать того, что многие из отправленных ими в расстрельные ямы, были ничуть не лучше и вряд ли заслуживали иного к себе отношения.

Среди наиболее известных жертв Дмитрия Матвеевича следует назвать упомянутого выше первого секретаря Свердловского обкома ВКП (б) Ивана Дмитриевича Кабакова, человека в свое время очень известного.

Первый секретарь Уральского обкома ВКП (б) жил в Свердловске настоящим королем. С 1928 г., когда его назначили председателем Уральского облисполкома, он сделался одним из важнейших государственных функционеров на просторах этого богатейшего региона. А после того, как в 1929 г. стал руководителем парторганизации, Кабаков превратился, без преувеличения, в безраздельного хозяина. То есть существовало, конечно, где-то там, далеко в Кремле фантастическое Политбюро и не менее фантастические органы власти вроде Совета Народных Комиссаров и Всесоюзного Центрального Исполнительного Комитета, но здесь, на земле, в горах, лесах Предуралья, Урала и Зауралья, власть олицетворял персонально товарищ Кабаков. Неслучайно производное от его фамилии понятие «кабаковщина» на долгие десятилетия превратилось для жителей уральского региона в синоним беспредела, произвола и самодовольного барства.

Перед нами зримое воплощение коммунистического внутрипартийного низкопоклонства и лести – номер газеты «Пролетарий», издававшейся в уральском городке Надеждинск, со статьёй, посвященной переименованию Надеждинска в Кабаковск. Как несложно догадаться, с фотографией самого виновника торжества. Постановление Малого Президиума Уральского областного исполнительного комитета об этом переименовании было принято 19 января 1934 г., к пятилетнему юбилею утверждения Дмитрия Кабакова в должности Первого секретаря Уральского обкома ВКП (б). Никого из авторов этого препохабнейшего Постановления не смутили ни ничтожность повода торжества, ни режущее слух русского человека своей идиотичностью новое название города, ни очевидная нескромность местного партийного вожака. Тот самый случай, когда одно изображение стоит тысячи слов…

Сейчас, когда стенограммы многих партийных совещаний, конференций и пленумов перестали быть тайной, мы знаем, что бывший сормовский рабочий и «защитник эксплуатируемых классов» Иван Кабаков принадлежал к наиболее оголтелому и беспощадному крылу ЦК ВКП (б), требовавшему максимального ограничения свобод рабочих и крестьян. Крыло этих наиболее ретивых строителей коммунизма в отдельно взятой стране возглавляли крупнейшие партийные функционеры Эйхе и Варейкис, и хотя в партийной номенклатурной иерархии уровень Кабакова был несколько пониже упомянутых товарищей, голос его звучал весьма звонко и напористо. Иван Дмитриевич требовал не выпускать ссыльнопоселенцев из мест их размещения после окончания срока ссылки, настаивал на необходимости ограничения свободы перемещения крестьян-единоличников, не вступивших в колхозы, более того, Кабаков оказался в числе тех, кто ратовал за принудительное «прикрепление» крестьян к колхозам, в том числе и посредством невыдачи им паспортов. Впоследствии все эти перегибы колхозного строительства с легкой руки Н. С. Хрущева стали связывать с именем Сталина, и определенная логика в этом есть, поскольку никакие серьезные решения по вопросам государственного и экономического строительства без санкции Сталина не принимались, но это лишь полуправда. Правда же заключается в том, что инициаторами введения в советских колхозах крепостного права являлись очень многие видные коммунистические функционеры, а вовсе не Сталин единолично.

Чтобы яснее представить экономические реалии, в которых оказался уральский регион в 1930-х гг. – а это важно для восприятия последующего повествования, – следует сделать небольшое отступление. Оно тем более необходимо, что далее по тексту нам не раз и не два придется касаться всевозможных бытовых нюансов, связанных с укладом жизни рядовых свердловчан. Без понимания экономических условий и бытовых реалий тогдашнего времени некоторые аспекты повествования могут оказаться попросту непонятны современному читателю.

Начиная с 1927 г. население Советского Союза с каждым годом все туже затягивало пояса и, казалось, конца и края этому процессу не будет. Причиной неотвратимого погружения в нищету абсолютного большинства населения явился курс на сверхбыструю индустриализацию, взятый сталинским Политбюро, и сопутствующие этому процессу перегибы, прежде всего, огромный экспорт зерна за границу, превышавший экономические возможности не восстановившегося после Гражданской войны сельского хозяйства. В следующем 1928 г. в стране начался голод и стихийный переход регионов на снабжение по карточкам. Политбюро ЦК ВКП (б), руководствуясь принципом «не можешь остановить процесс – возглавь его!», разрешило в декабре 1928 г. в качестве «эксперимента» ввести продовольственное снабжение по карточкам в Ленинграде, а уже 14 февраля 1929 г. эта практика была распространена на весь Советский Союз в директивном порядке. Страна погружалась в голод безостановочно и неотвратимо и для того, чтобы избежать острейшего дефицита продуктов, необходимо было системно пересмотреть подход к сверхиндустриализации. Рассчитывать на это не приходилось, экспорт зерновых только рос – в 1930 г. было вывезено 4,8 млн. тонн, в 1931 – 5,2 млн. тонн. А потому неудивительно, что неурожайные 1932 и 1933 гг. привели к чудовищному голоду, вошедшему в историю страны под названием Голодомор.

В условиях глобальной нехватки продуктов питания ощутимо проявилось падение покупательной способности рубля и исчезновение из оборота серебряной монеты. В июле 1930 г. серебряные монеты повсеместно пропали даже в Москве. Неудивительно, что в январе 1932 г. Политбюро приняло решение отказаться от их чеканки. Но монеты – это лишь грозный символ экономического коллапса, в конце концов, люди едят не драгоценные металлы, а мясо, хлеб и молочные продукты. А с продуктами становилось хуже с каждой неделей. В 1929 г. хлеб и молочные продукты распределялись по карточкам, а в июле 1930 г. пришлось законодательно вводить нормированное потребления мяса. Большевики подошли к решению проблемы с воистину иезуитским формализмом и в присущей им казуистической манере.

В стране вводились 4 нормы потребления – одна «особая» и три номерных (первая, вторая и третья). «Особая» норма, цинично назначенная рабочим Москвы, Ленинграда, шахтерам, рабочим горячих и металлургических цехов, предполагала получение в столовой 200 гр. мяса в течение 20—22 дней в месяц (эти дни назывались «мясными»). Служащие тех же производств получали половину от нормы рабочих, то есть по 100 гр. в «мясной» день. «Первая» категория, в которую попадали и рабочие Свердловска, предусматривала получение 150 гр. мяса в течение 15 дней в месяц. Как видим, уменьшалась как мясная норма, так и время, в течение которого она обеспечивалась. Служащие, снабжавшиеся по «первой» категории, получали 75 гр. мяса в «мясной» день, но для них число этих дней было сокращено до 10. «Вторая» и «третья» категории нас сейчас не интересуют, поскольку они были еще ниже.

Понятно, что люди не получали нелепые граммы в столовой – они собирали талоны и меняли их на какие-то более-менее заметные порции. В последующие годы мясные нормы уменьшались, а кроме того, во многих местах мясо частенько заменялось рыбопродуктами. Необходимо отметить, что подавляющая часть централизованно распределявшихся продуктов – половина и более – потреблялась двумя основными промышленными и политическими центрами СССР – Москвой и Ленинградом. Остальные промышленные центры снабжались по остаточному принципу. Цинизм установленной большевиками системы продуктового распределения заключался не в том даже, что нормы были смехотворны, а в том, что питание распределялось среди сравнительно небольшого слоя населения. Мясные карточки получали не более 14 млн. жителей Советского Союза. Их были лишены крестьяне и так называемые «лишенцы», к которым относились 12 категорий населения, не получивших от советской власти избирательного права (священнослужители, дореволюционные чиновники, военнослужащие, полицейские и т. п., а также члены их семей).

Попали в разряд «лишенцев» и так называемые «кулаки» – зажиточные крестьяне-единоличники, имевшие в личных хозяйствах тягловую силу, сельхозинвентарь, посевной материал и оборотные денежные средства, позволявшие вести дела без оглядки на государство. Кулаки давали основную массу товарного зерна и технических культур, потребных стране, фактически они образовывали становой хребет всего сельского хозяйства. Большевики расценивали кулаков как классовых врагов, как мелкобуржуазную стихию, которую необходимо преодолеть для построения в деревне истинно социалистических отношений. Победить кулака экономическими методами коммунисты не могли – их колхозы и совхозы проигрывали соревнование частному землепользователю, несмотря на госдотации, лизинг сельхозтехники и распоряжение лучшей землей. Затеянная большевиками в 1929—1930 гг. сплошная коллективизация преследовала цель уничтожить кулаков путем открытых репрессий, попутно ограбить и под шумок всей этой оголтелой кампании изъять у советской деревни остававшееся у частных владельцев зерно. Зерно нужно было для экспорта, как было упомянуто выше, за него выручали валюту, потребную для сверхиндустриализации. Экспорт зерна оставался стабильно высоким даже во времена чудовищного голода 1932—1933 гг., впервые объемы вывоза продовольствия за рубеж были заметно снижены лишь в 1934 г. Большевики провели пресловутое «раскулачивание» ударными темпами, отняв у зажиточных крестьян движимое и недвижимое имущество без всяких компенсаций и отправив самих владельцев в ссылку. Районами ссылок были выбраны 10 малонаселенных регионов с неблагоприятным климатом, в том числе и Уральская область. Ссылаемых кулаков, превратившихся в одночасье в нищих и совершенно бесправных людей, называли «ссыльнопоселенцами». На Урал прибывали переселенцы из Европейской части Советского Союза – из Украины, Белоруссии, Центрального черноземья, северо-западных областей (это были так называемые «ссыльнопоселенцы» 1-й и 2-й категории). Кроме высылаемых из других регионов, существовали и «ссыльнопоселенцы» 3-й категории – к ним относились кулаки, коренные жители Уральского региона, которых во время коллективизации изгоняли из мест проживания в малообжитые северные районы.

В августе-сентябре 1930 г. первые 10,5 тысяч человек ссыльнопоселенцев 3-й категории отправились на Хибинские апатитовые разработки, а также в северные округа на торфодобычу, в каменоломни и на крупные стройки. Процесс грабежа кулаков понравился всем – и коммунистическим вождям, и сельской бедноте, ведь ломать и грабить во все времена было делом нехитрым. Процесс «подавления кулачества как класса» продолжился и в 1931 г., за первые 6 месяцев которого на предприятия трестов «Ураллес» и «Уралплатина» были направлены еще 9,2 тысячи семей раскулаченных. В этой связи требует разъяснения важный момент, который может быть не до конца ясен современному жителю России – раскулаченные не получали за отнятое имущество никакой компенсации и им не разрешали брать с собой сколько-нибудь ценные вещи. При этом поджог «кулаком» собственного имущества или убой скота расценивался как теракт, за первые 9 месяцев 1931 г. ОГПУ зафиксировало на территории Уральской области 228 терактов в сельской местности. В большинстве своем это были поджоги раскулаченными собственных домов, надворных построек, порча сельхозинвентаря, забой принадлежавшего им скота и т. п. действия негодующих людей, возмущенных откровенным грабежом, учиненным советской властью. С уничтожением кулаков, представлявших из себя самый энергичный слой сельских тружеников, коллективизация на Урале пошла стремительными темпами.

Уральский обком ВКП (б) пафосно рапортовал в Москву об успехах социалистического строительства на селе: на 1 января 1931 г. было коллективизировано 32,8% крестьянских хозяйств, а через полгода, к 1 июня – уже 60,6%. Как было отмечено выше, помимо местных кулаков в регион прибывали и ссыльнопоселенцы из других мест Советского Союза. За 3 полных года (с 1931 по 1933) на предприятия Урала прибыли и стали на учет 302,2 тысячи раскулаченных и членов их семей. Формально они не были осуждены, поскольку не совершали никаких преступлений, но положение их во многом оказывалось даже хуже, чем у лагерных узников. Очень часто раскулаченные не имели ничего, что помогло бы обосноваться на новом месте, поскольку при изгнании из мест проживания у них зачастую отнимали даже носильные вещи и обувь, говорили, что все необходимое они получат на месте. Действительно, что-то они получали, например, в 1930—1931 гг. на каждого члена семьи ссыльнопоселенца полагалось такое вот довольствие по карточкам: муки – 6 кг/мес., крупы – 0,6 кг/мес., рыбы – 2,25 кг/мес., сахара – 180 гр./мес., чайного напитка – 90 гр./мес., хозяйственного мыла – 150 гр./квартал, печеного хлеба – 3/4 фунта в день (340 гр. в сутки). Карточек на мясо раскулаченные не получали, хотя работали на самых тяжелых и вредных работах. Кстати, даже эти убогие нормы не выдерживались, так, в 3 квартале 1931 г. Наркомснаб СССР произвольно уменьшил на 1/3 фонд рыбы, направляемой ссыльнопоселенцам (регулярные перебои возникали и с сахаром – это, кстати, вообще был один из дефицитнейших товаров, наряду с чрезвычайно популярной в народе махоркой). Сравните продуктовый набор спецпереселенца с нормами снабжения жителей блокадного Ленинграда! И если ленинградцев на грань голодной смерти во время войны поставил беспощадный враг, то как следует называть власть, проделавшую то же самое десятью годами ранее со своими гражданами, вся вина которых заключалась лишь в том, что они много работали и жили зажиточнее других?!

Формально раскулаченные не считались осужденными, хотя были лишены свободы перемещения и не имели документов. Поскольку они работали на промышленных объектах, им выплачивали заработную плату, с которой удерживалось до 40% на разного рода принудительные отчисления. Произвол административного руководства в отношении ссыльнопоселенцев достиг таких пределов, что в какой-то момент встревожил даже кремлевских бонз. С 1 июня 1931 г. постановлением Совета Народных Комиссаров максимальный предел отчислений с зарплат ссыльнопоселенцев был ограничен 25%, а с 1 августа понижен до 15%. Тем не менее эти косметические меры мало влияли на чрезвычайно тяжелое положение раскулаченных.

Полная безысходность толкала их на побеги. Как было упомянуто выше, Уральский регион в период 1931—1933 гг. принял 302,2 тысячи ссыльнопоселенцев всех категорий, так вот, в то же самое время 237 тысяч человек из их числа предприняли попытки побега. Органам ОГПУ удалось отыскать 68 тысяч беглецов, остальные же по состоянию на 1 января 1934 г. находились в бегах и, по-видимому, сумели легализоваться по поддельным документам. Понятно, что эти люди, с одной стороны, энергичные и толковые, а с другой – обозленные и безденежные являлись рассадником самого серьезного криминала.

Первая половина 1930-х гг. была страшным временем. Без всяких преувеличений. Но об этом сейчас не принято вспоминать, трагедию тех лет заслонил «Большой террор», а кроме того, безумные экономические новации той поры принято оправдывать успехами индустриализации и последующей победой в Великой Отечественной войне. Впрочем, речь сейчас не о будущей чудовищной войне, а голоде начала 1930-х гг.

В условиях жесткого дефицита продуктов питания, в которых оказалась вся страна, партийное руководство обеспокоилось обеспечением лояльности низовых функционеров. Было принято решение ввести специальные закрытые распределители для номенклатурных работников районного уровня и выше. По первоначальному замыслу кремлевских мечтателей в каждом районе страны к такому распределителю должны были «прикрепляться» 20 работников партийного и советского аппарата, поэтому первоначально эти тайные магазины получили название «закрытые распределители двадцатки». Эти оазисы сытой жизни появились в стране Советов благодаря постановлению Наркомснаба СССР от 28 ноября 1931 г. под чарующим номенклатурный слух названием «О продовольственном снабжении районных руководящих работников». А уже через неделю – 5 декабря 1931 г. – последовало логическое развитие содержания этого документа. Речь идет о постановлении Совета Народных Комиссаров СССР «О продовольственном снабжении и лечебной помощи районным руководящим работникам». Последнее постановление, как явствует из названия, помимо продовольственного снабжения, рассматривало вопросы медицинской помощи и санаторно-курортного лечения номенклатурных работников низшего звена. Очень скоро число «прикрепленных» к распределителям лиц превысило заявленную цифру в 20 человек и указание на их число исчезло из названия распределителей. Они стали просто «закрытыми распределителями». Скромненько и со вкусом! Считалось, что практика получения продуктов питания и промтоваров из «закрытых распределителей» – это временная мера, которая отпадет сама собой после отмены карточной системы. Этого, разумеется, не случилось, советская номенклатура оказалась подобна паразиту, которого можно было уничтожить лишь с убийством организма-носителя. Руководящие работники не хотели жить в тех убогих условиях, на которые они обрекли весь народ, а потому подлая система получения продуктов из «закрытых распределителей» просуществовала вплоть до распада Советского Союза. Нельзя не признать, что советская партийно-государственная номенклатура в смысле барских замашек вообще демонстрировала позорную слабость и поразительную нескромность. Революционные люмпены, с садистским удовольствием расстреливавшие имперское дворянство в годы Гражданской войны и после, очень скоро усвоили нравы и повадки классовых врагов. Разница между большевиками и дореволюционными аристократами была лишь в том, что последние создавали комфорт за счет собственных средств, а первые беззастенчиво финансировали самих себя из пресловутых общественных фондов потребления. Ну, конечно, существовала еще и разница в образовании и культуре. Была эта разница, разумеется, не в пользу косноязычных трибунных демагогов, но на фоне тотального ограбления страны и народа, устроенного большевистским царством Хама, данный порок можно считать наименьшим из коммунистических грехов.

Иван Дмитриевич Кабаков. Рисунок из газеты «Магнитогорский рабочий». Художник явно польстил партийному лидеру, придав лицу толику совсем несвойственной Кабакову интеллигентности. В повседневной жизни Первый секретарь обкома, предпочитавший бриться под «ноль», своими внешностью и манерами скорее походил на недавно «откинувшегося» уголовника, нежели на руководителя крупного региона. Художник скруглил вытянутое лицо Кабакова, обозначил причёску, несколько уменьшил тяжеловесную челюсть. Склонность улучшать внешность руководителей посредством карандаша и ластика демонстрировали коммунисты всех поколений – от ленинского, до горбачёвского.

Кабаков явился замечательным представителем партийной номенклатуры, в том смысле, что он всей своей жизнью с кристальной чистотой выразил идею «Грабь награбленное». Достаточно сказать, что провозглашая «мир – хижинам, войну – дворцам», Иван Дмитриевич в годы ужасного голода 1930-х гг. с упоением занимался строительством собственного дворца на острове Репный посреди Шитовского озера в 40 км севернее Свердловска. Согласитесь, что милая трехэтажная постройка с винным погребом, крытым танцполом, банкетным залом с двумя эркерами (выходившими в лес и на озеро), баня с четырьмя печами, забор с лепными украшениями, Т-образный пирс с двумя восьмигранными беседками и лестница от пирса к дому шириною 5 метров, обложенная белым мрамором, как-то мало соответствуют тому, что в Советской России было принято называть дачей. Чтобы обслуживающий персонал не запускал глаза в интимные детали личной жизни первого секретаря обкома, дом коменданта был построен не на острове, а на берегу. Там же располагался и барак для трёх семей обслуживающего специальный объект персонала. На берегу находился и дизель-генератор, вырабатывавший электричество для объектов на острове и запитывавший их по подводному кабелю. Впрочем, на острове имелся и резервный генератор, находившийся в особом флигеле, а также дом охраны на 8 комнат и насосная станция с бойлерной, обеспечивавшая давление в местном водопроводе и системе отопления. Всё местное население из района озера было удалено. И это правильно, незачем местным нищебродам наблюдать за вечерними прогулками на ялах, слушать романсы под гитару и подсматривать из леса за танцами гостей товарища первого секретаря. Так могут созреть разного рода террористические замыслы и мозолистые руки крестьян, глядишь, потянутся сами собой к закопанным в огородах винтовкам и обрезам… К озеру была проложена отдельная дорога, въезд на которую преграждал КПП. В общем, уставшему от серых будней секретарю обкома унылого промышленного центра было где порезвиться, станцевать, поплавать на лодке с красивой женой, прогуляться по лесу с любимыми дочерьми, пострелять дичь с друзьями и товарищами по суровому партийному поприщу.

И вполне возможно, что в то самое время, когда сотрудники милиции бдительно конфисковывали растительное масло у бедолаги Леонтьева, о чем упоминалось в предыдущей главе, секретарь обкома, спускаясь по мраморной лестнице к пирсу, сосредоточенно размышлял над тем, как ещё улучшить жизнь простого советского человека в безобразном, убогом, отвратительном промышленном центре с непроизносимым названием Свердловск? В этом месте невозможно удержаться от того, чтобы не процитировать Леонида Филатова: «Утром мажу бутерброд – сразу мысль: а как народ?»

Иван Дмитриевич Кабаков.

В общем, товарищ Кабаков обустроил быт отдельно взятого себя с большевистской скромностью, точнее, сообразно собственному пониманию этой самой скромности… Верх-Исетскому металлургическому комбинату, педагогическому и металлургическому институтам, Синарскому труболитейному заводу и множеству менее значительных объектов было присвоено имя Кабакова, город Надеждинск был переименован в Кабаковск. Впоследствии, после того как Ивана Дмитриевича расстреляли, последовала волна повторных переименований. Кабаковск, например, получил имя Серов, в честь известного в ту пору летчика. В этих переименованиях есть нечто постыдное и инфернальное, что-то за гранью здравого смысла, абсурдное. Задумайтесь только на секунду: сначала большевики пафосно призывали жителей гордиться тем, что они живут в славном городе Кабаковске, а через несколько лет сделали это слово запретным. В этих изменениях политических суждений на прямо противоположные есть нечто шизофреническое, ибо нормальным людям так вести себя несвойственно. Но для большевистской власти и пропаганды тех лет подобные обезьяньи прыжки из крайности в крайность являлись нормой.

Несмотря на барство и личную нескромность, Кабаков долгое время оставался в фаворе у Сталина, который всячески подчёркивал свое к нему расположение. В январе 1934 г. Кабаков был избран в президиум XVII съезда ВКП (б), а в декабре 1935 г. вместе с председателем облисполкома Василием Головиным удостоился ордена Ленина, высшей государственной награды Советского Союза.

Нетрудно догадаться, что, глядя на первого секретаря обкома, в меру служебных возможностей и доступа к ресурсам облагораживали свой быт и чиновники рангом пониже. Тем более что после упомянутых выше постановлений Наркомснаба и Совета Народных Комиссаров для этого появились вполне законные основания. Но, как известно, аппетит приходит во время еды, поэтому разрешенные оклады и нормы потребления быстро перестали устраивать радетелей за народное благо. Для удовлетворения растущих потребностей себя самого и ближайшего окружения секретарь обкома пустился в откровенные финансовые махинации. Так, например, через Свердловскую городскую лечебную комиссию, созданную для обслуживания номенклатурных работников, был организован регулярный перевод денег якобы на лекарства и лечение особо болезных товарищей. Год от года выплаты росли, в 1934 г. расходная часть Лечкома превысила доходную в 7 (!) раз. Как закрывался кассовый разрыв? Да очень просто. Деньги переводились со счетов крупных строек и промышленных предприятий, директора которых участвовали в их последующем «распиле». Помимо выплат со счетов Лечкома, Кабаков и его присные получали деньги из специального секретного фонда, которым распоряжался упоминавшийся председатель облисполкома Василий Головин. Разумеется, распоряжался не единолично, а по согласованию со старшим товарищем Иваном Дмитриевичем (кстати, за владение этой «кубышкой» осведомленные номенклатурные товарищи называли Головина за глаза «Кошельком»). Само собой, номенклатурные работники не отказывали себе в разного рода расходах, которые можно было списать на административно-организационные нужды обкома партии. По итогам 1935 г. перерасход по этой статье партийного бюджета составил 226 тысяч рублей. Поездки в Крым и на Кавказ смело «проводились» по бухгалтерским документам как командировки, бояться было нечего, ведь Иван Дмитриевич Кабаков своих не сдавал!

Помимо разного рода приписок и бухгалтерских фокусов, кабаковские ставленники не брезговали и прямыми хищениями. Выше уже описывалось драматичное состояние дел в Уральском регионе со ссыльнопоселенцами, но Кабаков и его люди проблему не замечали в упор. Наркомфин целевыми переводами направлял деньги предприятиям на оплату труда раскулаченных, но эти средства систематически расходовались на иные нужды. ОГПУ в циркуляре №45 от 11 июня 1934 г. «О недочётах в работе со спецпереселенцами» особо отметил, что задолженность по выплате зарплат спецпереселенцам составляет 4—5 месяцев, а в отдельных случаях достигает 10 месяцев. В Свердловской области общая сумма невыплаченных спецпереселенцам денег на тот момент достигала 962 тысяч рублей – эти средства были зачислены на баланс предприятий, но по прихоти руководства оказались растрачены на что угодно, кроме зарплаты раскулаченным труженикам. Кстати, по абсолютной величине этой цифры Уральский регион оказался на втором месте в Союзе, пропустив вперед лишь Западно-Сибирский край, там обнаглевшая коммунистическая номенклатура воровала ещё больше.

Несмотря на отчаянно тяжелое положение с продовольственным снабжением населения, государственное руководство продолжало зерновой экспорт на протяжении всех 1930-х гг., и даже в пору голода 1933 г. за пределы страны было вывезено около 1,7 млн. тонн зерна. Опасаясь повторения голода на следующий год, Политбюро ЦК согласилось уменьшить зерновой экспорт в 1934 г. более чем в два раза. Наряду с хорошим урожаем это помогло стабилизировать ситуацию и даже создало иллюзию относительного благополучия. В стране стали массово открываться магазины коммерческой торговли, в которых продукты хотя и стоили в 7—10 раз дороже, чем в государственных «карточных» магазинах, зато для их приобретения продуктовые карточки были не нужны. Свою лепту в улучшение ситуации на продовольственном рынке внесли предприятия пищевой, холодильной, консервной промышленности, созданные в годы первой пятилетки. В 1933 г. в стране запустили первый завод по производству сухого льда, появилось первое советское мороженое, сухое молоко, различные рыбные и фруктовые консервы, начался массовый выпуск промышленных рефрижераторов, что позволило заметно уменьшить потери продуктов при транспортировке и хранении. Политическое руководство страны стало склоняться к мысли о необходимости скорейшей отмены карточной системы, и этот вопрос стал центральным на ноябрьском пленуме ЦК ВКП (б) 1934 г. Предполагаемая отмена карточной системы встретила неожиданное противодействие многих партийных функционеров, не желавших терять эффективный инструмент принуждения к труду и управления массами. Известно, что на пленуме развернулась полемика по этому вопросу, в которой неоднократно брал слово Сталин, однако ничего из сказанного тогда не опубликовано до сих пор. Видимо, руководящие работники в полемическом кураже допустили столько людоедских признаний, что даже спустя десятилетия их невозможно огласить без серьезного репутационного ущерба.

Тем не менее с 1 января 1935 г. карточки на хлебопродукты были официально отменены по всей территории Советского Союза, при этом отпускная цена на хлеб несколько увеличивалась и гарантировалось увеличение ассортимента. Распределение прочих продуктов: мяса, жиров и масла, сахара, а также промтоваров – сохранялось без изменения. Как это часто бывало у большевиков, даже доброе и полезное дело они сумели превратить в издевательство над народом и здравым смыслом. Открытая продажа хлеба, начавшаяся без ограничения с 1 января, сопровождалась всевозможными эксцессами – тысячными очередями, беспорядками и… нехваткой продуктов. Несмотря на то, что цены в свободной торговле стали выше той, что ранее покупатель платил при отоваривании карточек, весь хлеб сметался с прилавков в одночасье. Большинство не верило в полную отмену карточек и предпочитало покупать хлеб с запасом, для сушки сухарей. Кроме того, хлеб оставался прекрасным объектом спекуляции, хотя это и было уголовно наказуемо, поскольку существовала государственная монополия на хлебную торговлю. Тем не менее это не останавливало спекулянтов, ведь торговля хлебом сулила не только отличный барыш, но и стремительный оборот средств: купил в государственном магазине за «дешёво» – продал в коммерческом за «дорого» или отнёс на колхозный рынок и продал там еще дороже. По прибыльности спекуляция хлебом обгоняла спирто-водочную и лишь немного уступала торговле табаком и махоркой, последние все годы кризиса 1930-х гг. оставались лидерами рыночного спроса. И дело тут вовсе не в злонравных спекулянтах, а в соотношении спроса и предложения, в тех самых азах экономической науки, которые светила большевистской теории и практики так и не смогли постичь вплоть до распада Советского Союза.

Поскольку карточки с 1 января 1935 г. отменили, а хлеба если и стало больше, то ненамного, полки магазинов сами собой не наполнились. Громогласно обещанная и заранее анонсированная победа большевиков над дефицитом не состоялась! В этом надо было кого-то обвинить, поскольку советская власть собственной вины не признавала никогда и ни в чём. Ну в самом деле, не коммунисты же виноваты в бедах, передрягах и лишениях народа, коммунисты всегда желают народу добра, а потому во всём виноват кто-то другой! Сначала большевистские горланы-главари валили вину на неких абстрактных, но очень злобных спекулянтов, скупающих товары оптом при открытии магазинов. Потом виноватыми были названы недобросовестные работники торговли, которые якобы действуют в спайке со спекулянтами. Потом виноватыми были признаны крестьяне, которые сначала продают свои товары на колхозных рынках по высокой цене, а после этого скупают в государственных магазинах дешёвый хлеб. Было даже объявлено, что крестьяне скармливают купленный в городских магазинах хлеб скоту! Крестьяне при советской власти являлись де-факто самым страдающим классом, и они в очередной раз оказались виноваты в том, что кремлёвские фантазеры были неспособны ничего из задуманного осуществить нормально, без авралов, всевозможных эксцессов, без воплей о вредительстве и арестов.

Во многих регионах – в том числе и на Урале – в первом квартале 1935 г. начался стихийный процесс возврата к карточной системе и появились всевозможные ограничения на свободную продажу продуктов питания. Например, не продавали более 2 буханок хлеба в одни руки, не позволяли отовариваться крестьянам или лицам без паспортов и т. п. Казалось, карточки вот-вот возвратятся, однако не тут-то было! Отказ от снабжения по карточкам был политической установкой, призванной продемонстрировать успехи социалистического строительства, поэтому возврата к ним быть не могло ни при каких условиях. Напротив, дабы сделать процесс более наглядным, было объявлено об отмене с 1 октября 1935 г. карточек на мясо, рыбные продукты, сахар и картофель. А с 1 января 1936 г. отменялось распространение по карточкам непродовольственных товаров.

17 ноября, выступая на Первом всесоюзном совещании стахановцев, Сталин произнес свою известную фразу: «Жить стало лучше, жить стало веселее!», – которая была призвана символизировать бесповоротное начало новой жизни советских людей, полной созидательного труда, разного рода удовольствий и, разумеется, сытой. Фраза эта, попав в песни, на плакаты, в газеты и кинофильмы, моментально стала своего рода жупелом, тем идеологическим штампом, который никем не мог быть поставлен под сомнение. Сталин дал своего рода добро на роскошь и развлечения, которое очень тонко уловила номенклатура. Собственно, никто тогда в нищей стране, кроме номенклатурных работников, не мог позволить себе роскоши и веселья.

В 1936 г. в крупнейших городах Советского Союза появились галантерейные и парфюмерные магазины, первые таксопарки с вызовом машин по телефону. Чиновники и служащие моментально сменили военные шинели и френчи на коверкотовые пальто и шевиотовые костюмы, а их жены и любовницы оделись в меха и обули лаковые туфли. Пришла эпоха «красных балов», во время которых работники советских ведомств и учреждений стали открыто щеголять ювелирными украшениями. Слушатели военных академий разучивали танго, а студенты элитных вузов упражнялись в фокстроте. Подобное было совершенно невозможно ещё два-три года тому назад, за лаковую обувь и фокстрот можно было лишиться партийного или комсомольского билета, ибо сие расценивалось как очевидный признак «мелкобуржуазного перерождения», но… теперь всё стало иначе. Партия разрешила демонстрировать радость жизни – вот и демонстрируйте!

Разумеется, радоваться жизни мог лишь тот, чьё финансовое положение делало это возможным. Для рядовых советских граждан дефицит продуктов питания и промышленных товаров не исчез ни в 1935, ни в 1936, ни в последующие годы. Просто это явление перешло в разряд запретных. О нём не писали в газетах, не говорили по радио, о дефиците и очередях не упоминали в кинофильмах тех лет. Тотальный дефицит стал зоной умолчания – простые люди о нём знали, они в нём жили, они от него страдали, но признавать существование этого явления было категорически недопустимо, ибо такое признание грозило обвинением в антисоветской пропаганде.

Коммунисты, разумеется, в меру своего невеликого ума боролись с дефицитом. Например, было запрещено вешать в витринах магазинов объявления об отсутствии товара в продаже – продавцы должны были стоять за пустыми прилавками и устно сообщать посетителям, что товаров нет и не будет. Другим замечательным большевистским ноу-хау явилось штрафование за создание очереди. Поскольку многотысячные очереди у дверей магазинов в крупных городах невозможно было скрыть от иностранных дипломатов, было решено рассеивать народ угрозой штрафов. Штраф составлял 100 рублей – очень большая сумма для второй половины 1930-х гг. Мера оказалась эффективна – центральные улицы Москвы, Ленинграда, Киева, Новосибирска и других крупных городов, в которых располагались иностранные дипмиссии, удалось очистить от несчастных обывателей, готовых в любую погоду ночевать под открытым небом в надежде попасть в магазин в момент открытия. Разумеется, покупатели никуда не исчезли, просто им пришлось мигрировать на окраины. Еще одной выдающейся по изобретательности большевистской мерой борьбы с дефицитом явилось преследование «недобросовестных» работников советской торговли. Созданная весной 1937 г. в составе Рабоче-Крестьянской милиции служба по борьбе с хищениями социалистической собственности (БХСС) деятельно боролась с нарушениями правил торговли. Работы на этом поприще был непочатый край, и борьбу эту можно было вести бесконечно, поскольку злоупотребления в торговле генерировались не злобными врагами советской власти, а неизлечимыми пороками этой самой власти – хроническим дефицитом самых необходимых вещей и продуктов, недостатками планирования и игнорированием тысячелетних законов рынка. Тем не менее бесконечная суета сотрудников БХСС до известной степени отвлекала внимание народных масс, приветствовавших любые репрессии против ненавистных «работников прилавка». Первые крупные разоблачения дельцов совторговли имели место еще в довоенное время, например, в 1940 г. в одной только Москве были расстреляны 8 директоров крупных магазинов. Большое количество директоров и рядовых продавцов отправлялось на нары. В силу понятных причин об этом не было принято писать в газетах и сообщать по радио, но информация о судах над работниками торговли умышленно распространялась максимально широко, в том числе через агентуру НКВД, дабы создавать нужное власти настроение в обществе. Дескать, процесс идет, порядка становится все больше, еще чуть-чуть и станет совсем хорошо… хотя хорошо работать советская торговля так и не стала вплоть до бесславного конца СССР.

Законы экономики обмануть нельзя, и никакими запретами и штрафами дефицит в Советском Союзе изжить оказалось невозможно. Хотя Сталин запретил возврат к карточной системе распределения, ему пришлось смириться с тем, что она всё равно возродилась явочным, так сказать, порядком. Как из известной русской пословицы: ты её в дверь, она – в окно. В 1938 г. вновь начались перебои с поставками широкой номенклатуры товаров массового спроса. Причиной тому явились серьёзные просчеты при планировании третьей пятилетки, совершенно ненормальный перекос в финансировании тяжелой индустрии, создание стратегических запасов, обездвиживших колоссальные материальные и финансовые ресурсы, скачок и без того больших расходов на военные нужды. Страна, едва вздохнувшая после безумной экономической политики первой половины 1930-х гг., вползла в новый рукотворный сталинский кризис.

Поскольку советские сельское хозяйство и торговля показали свою полную неспособность обеспечить население продуктами питания, власть мудро разрешила народу заняться самоспасением. На предприятиях стали создаваться ОРСы – отделы рабочего снабжения, многопрофильные подсобные хозяйства, снабжавшие столовые необходимыми продуктами сельского хозяйства. Во всех более-менее крупных учреждениях и на заводах появились ведомственные магазины, в которых могли отовариваться работники. Разумеется, торговля в них не была свободной, а осуществлялась по специальным талонам, которые распространялись, как правило, через профсоюзную организацию. Поскольку талонов было гораздо меньше, чем нуждающихся, существовала очередь на их получение. Талоны явились суррогатным заменителем карточек. На внутреннее распределение по талонам перешли практически все заводы и учреждения страны, даже академики Академии Наук СССР для покупки мебели или обуви записывались в очередь на соответствующие талоны и ждали по несколько месяцев. Ещё одной паллиативной мерой борьбы с дефицитом явилась раздача горожанам земли под огороды. Мало кто знает, что массовое «огородническое движение» началось в Советском Союзе ещё в довоенные годы, в начале третьей пятилетки. К 1940 г. землю под индивидуальные огороды получили более 1 млн. жителей крупных городов. В условиях тотального дефицита самых необходимых продуктов питания несколько мешков картошки и бочонок квашеной капусты реально могли помочь рядовой советской семье пережить очередную голодную зиму.

Это было по-настоящему страшно! Советская власть боролась со своим народом самозабвенно и безостановочно, делала это с выдумкой, изобретательно и дотошно. Общее правило советской системы снабжения можно сформулировать так: чем дальше от столицы находится населенный пункт, тем меньше он получает материальных фондов, тем хуже снабжается его торговая сеть. Народ фактически был брошен на произвол жестокой судьбы, как тот утопающий, спасение которого становится делом его собственных рук.

Впрочем, в этом ретроспективном обзоре мы зашли чуть дальше, чем следовало. Дмитрий Дмитриев, новый начальник Управления НКВД по Свердловской области приехал на Урал в разгар второй пятилетки, и до третьей ему еще предстояло дожить, что оказалось, как увидим, совсем непросто. Как уже было отмечено, ко времени его появления в Свердловске верхушка местной парторганизации представляла собой самую настоящую мафию, спаянную круговой порукой, прежними прегрешениями и чувством вседозволенности. Цинизм большевистских управленцев доходил до такой степени, что перевод денег упомянутому выше Лечкому осуществлялся со счета Уралхиммашстроя даже после консервации стройки по причине нехватки финансирования! Нормой поведения в этом узком кругу стали дорогостоящие подарки как самим «ответственным работникам», так и членам их семей – в порядке вещей были подношения в виде мехов и кожаной одежды, ювелирных украшений, дарились даже автомобили – неслыханная роскошь для того времени! Приближенные к Кабакову ответственные работники допускали и явно уголовные преступления, известны случаи самоуправства, рукоприкладства, хулиганства, изнасилований и тому подобные выходки.

Понятно, что шила в мешке не утаить, так что Кабакову и его ставленникам пришлось отбивать многочисленные попытки навести порядок, предпринимавшиеся рядовыми коммунистами, всерьёз поверившим демагогической доктрине о всеобщем равенстве и братстве. В низовых парторганизациях периодически пытались критиковать барство и личную нескромность отдельных номенклатурных работников, разумеется, невысокого уровня, поскольку любая критика в адрес обкомовских деятелей была чревата моментальным заключением в тюрьму. Но кабаковская «мафия» самым деятельным образом защищала от критики даже низовых партийных руководителей. Только за два года – в 1935 г. и 1936 г. – из Свердловской областной парторганизации с явными нарушениями устава партии были изгнаны более 900 человек. Как любили повторять коммунисты: «Кто не с нами, тот против нас», – так вот в данном случае работал именно этот принцип!

Одной из основных задач, которые пришлось решать Дмитриеву в Свердловске, являлось разрушение костяка кабаковских выдвиженцев. Хотя руками НКВД Сталин вовсе не боролся за социальную справедливость, а лишь устранял из партийного и государственного аппарата неугодные ему кланы, тем не менее объективно это был процесс необходимый и полезный для общества. Дмитрий Матвеевич деятельно взялся за расчистку доставшихся ему авгиевых конюшен и довольно быстро собрал необходимую «фактуру», то есть документальные свидетельства политических колебаний, финансовых злоупотреблений и прямых уголовных преступлений Кабакова и его присных.

Первым серьезным, хотя и неявным, ударом по Кабакову явился арест «Кошелька», кабаковского выдвиженца Василия Федоровича Головина. 11 января 1937 г. пленум исполкома снял его с должности за «политические ошибки». Не прошло и двух недель, как 23 января его взяли под арест. Дело было раскручено стремительно, никто в Свердловске, по-видимому, не предполагал способность Дмитриева к таким «стахановским» темпам. Когда Кабаков в феврале попытался было принять меры в защиту своего протеже, оказалось, что действовать уже поздно. Василий Головин к тому моменту признал виновность во всех инкриминируемых прегрешениях и наговорил столько, что ни о каком освобождении не могло быть и речи. В последней декаде марта 1937 г. Головин был осужден и уже 24 числа расстрелян. За 5 дней до этого 19 марта покончил с собой Николай Узюков, один из близких к Головину и Кабакову номенклатурных работников, освобожденный от должности заведующего отделом агитации и пропаганды на основании показаний, данных Головиным во время следствия.

С этого момента падение Ивана Кабакова стало лишь вопросом времени, причем ближайших недель. Не совсем ясно, понимал ли это сам Кабаков. В конце второй декады мая он спокойно отправился в Москву, не зная о том, что 17 мая Политбюро ЦК приняло лаконичное и безапелляционное постановление, гласившее: «На основании имеющихся материалов, в которых член ЦК ВКП (б) Кабаков обвиняется в принадлежности к контрреволюционному центру правых, исключить Кабакова из состава ЦК ВКП (б) и из партии с передачей его дела в Наркомвнудел». В то самое время, когда Кабаков ехал в Москву, в обратном направлении по той же самой железной дороге катился салон-вагон с членом Политбюро Андреем Андреевым, который направлялся в Свердловск для проведения пленума обкома партии. Пленуму предстояло формально разоблачить «клику Кабакова» и «политически очиститься». 22 мая Кабаков узнал, что его арестуют. Есть легенда, согласно которой он сумел позвонить в Свердловск и сообщить об аресте второму секретарю обкома Константину Федоровичу Пшеницыну, но в возможность такого звонка поверить сложно. Кабаков был взят под стражу в Кремле, и группа задержания просто физически не позволила бы ему добраться до телефона. Скорее всего, звонок Пшеницыну был сделан кем-то из работников ЦК.

Узнав об аресте шефа, Константин Пшеницын в первый день работы пленума бодро выступил с разоблачительной речью, а около шести часов утра 23 мая, находясь в своей квартире, пустил пулю в висок. Так сказать, избавил себя от путешествия в чекистский застенок.

Далее последовала зачистка верхнего этажа местной номенклатуры. В течение летних месяцев лишились должностей (как по причине ареста, так и без ареста, а также в связи с исключением из партии) 10 из 10 заведующих отделами и секторами обкома партии (один застрелился). Из 6 заместителей завсекторами, предусмотренных штатом обкома, должностей лишились все 6. Из 10 первых секретарей горкомов заменены 10, из 10 вторых секретарей горкомов – также все. Сняты секретари 77 из 81 райкома партии (в том числе райкомов, входивших в состав городских комитетов), имевшихся на территории области, и 1 застрелился (судьба 3 неизвестна). Согласно штатному расписанию обкома партии 221 должность относилась к номенклатуре ЦК ВКП (б), так вот из числа занимавших эти должности коммунистов на своих местах к концу декабря остались лишь 12 человек. Другими словами, с мая по декабрь – за 7 месяцев – принудительной ротации подверглись 95% высшего партийного эшелона области.

Не были забыты и те «кабаковцы», кто в силу каких-то причин успел покинуть регион до начала зачистки. Например, секретарь обкома комсомола Кузьма Ковалев несколькими месяцами ранее был передвинут в секретари Азово-Черноморского крайкома ВЛКСМ, но отъезд из региона ему не помог. Кузьма Иванович попал в самый первый арестный список, был взят под стражу в Ростове-на-Дону 2 июня 1937 г. и расстрелян через шесть с половиной месяцев.

В течение лета и осени 1937 г. Управление НКВД по Свердловской области расследовало так называемый «офицерский заговор», который, по версии Дмитриева, коммунисты-«кабаковцы» организовали вместе с бывшими белогвардейскими офицерами и агентами всевозможных иностранных разведок. В самой идее заговора, который якобы стал созревать еще в 1925 г., когда никаких «кабаковцев» не было на Урале в принципе, есть нечто параноидальное. Согласно сообщениям Дмитриева в Москву, которые докладывались в том числе и Сталину, участниками повстанческой организации являлись покончивший с собою Пшеницын и директора многих уральских заводов, якобы завербованные немецкой разведкой. Из чтения этих сообщений складывается впечатление, будто немецкая разведка хозяйничала в свердловском регионе, как в собственном кармане. Впрочем, по версии Дмитриева, в заговоре поучаствовали и разведки других стран, прежде всего Японии. Заговорщики планировали устроить военный путч, для чего учредили 7 повстанческих округов, запасались оружием и взрывчатыми веществами. Кроме того, они планировали развязать химическую и бактериологическую войну на Урале, для чего намеревались использовать возбудителей сапа, чумы и холеры. Более того, они даже приступили к реализации планов, организовав в Ишимском районе вспышку септической ангины. Септическая ангина как средство борьбы с советской властью воистину поражает изобретательностью…

В фантазиях Дмитриева не обошлось, кстати, и без белофиннов. Оказывается, заговорщики вынашивали планы посредством военного путча отделить часть Свердловской области от СССР и войти в состав Финляндии. И финская разведка будто бы даже передавала заговорщикам деньги для реализации этих планов. Несмотря на абсолютную фантасмагоричность самой концепции заговора, объединившего якобы в своих рядах непримиримых врагов, в Кремле восприняли информацию чрезвычайно серьезно. Дмитриев получил карт-бланш на дальнейшее расследование, жертвой которого в конечном счете стали более 300 расстрелянных бывших офицеров, священнослужителей и коммунистов.