Санаторий

25

«Цех первичной обработки» представлял собой здоровый простуженный ангар с огроменной печью непонятного назначения, со множеством боковых помещений и закоулков, куч мусора и стылой металлической вони с тошнотворной примесью то ли медной гари, то ли чего-то химического.

Этот цех проглотил их как-то внезапно и сразу. Едва ступив в него, они тут же потеряли друг друга из виду в вязком сумраке и как ни окликала их потом Кундри, они не могли выйти на её голос – то натыкались на стены, то падали, запнувшись о кучу железного хлама, то голос Кундри обманывал их, эхом отражаясь от стен, перекликаясь сам с собою и заводя совсем не в нужную сторону. Кундри хотела посветить им, но только шипела и материлась, уничтожая одну не желавшую гореть спичку за другой, пока не извела весь жалкий их остаток. Не хотели они гореть, и всё тут. Может, атмосфера в этом цехе была такой. А может, и к лучшему, что ни одна спичка не загорелась, а то ведь чёрт его знает, что тут разлито в воздухе, чем это так тошно воняет – возьмёт да ухнет так, что и маму помянуть не успеешь.

Иона слепым котёнком тыкался то в одну стену, то в другую. Сначала он делал это с поспешной суетливостью, торопясь немедленно найти выход, словно вот-вот должен был случиться с ним приступ клаустрофобии. Потом взял себя в руки и принялся медленно поворачиваться на одном месте, пядь за пядью исследуя пространство. И выход нашёлся. И оказалось, что он всего лишь забился в какой-то закуток, в котором пахло сыростью и размеренно шлёпали о цеметный пол падающие ниоткуда капли.

Выбравшись из этой ловушки, он услышал неясный шелест голосов неподалёку, но непонятно в каком направлении, потому что звуки здесь имели способность многократно отражаться и преломляться в загогулинах переходов и капканах стен.

Потом, на пятом-шестом его шаге во мрак, потянуло вдруг откуда-то потоком душного спёртого воздуха и разговор стал явственней.

– Вы поможете мне? – услышал он за темнотой подрагивающий голос психолога.

– В чём? – отозвался голос Ездры. В нём слышалась напряжённая готовность бежать не глядя или бить не спрашивая.

– Поможете мне справиться с этой женщиной? – осторожно произнесла роза Шарона.

– С Кундри?!

– Тише! Да. Она очень опасна. Из-за неё могут погибнуть все.

– Нет. Что за бред, девонька… Ты, стало быть, хочешь, чтобы я, это, помог тебе грохнуть Кундри?.. А потом Иону, да? Он ведь тоже, это, край как опасен. Про Чиполлино я и не говорю – это сам дьявол, как пить. Ну а там ты уж как-нибудь со мной, стариком, управишься, так?..

– Убить?! Господи… Я не знаю, как убедить вас, как помочь вам поверить мне, – растерянно отвечала психолог. – Ну что же мне делать?

Наступила минутная тишина, которую Иона слушал, пытаясь разглядеть в сумраке силуэты и лица. Но увидеть их не удалось.

– Я ведь тоже могу умереть, – тихо произнесла наконец Таилиэта. – Точно так же, как и вы, если вы не фантом, конечно, но вы не фантом, я знаю. Так же как и вы, я ему снюсь сейчас, а моё тело лежит в клинике.

– В клинике? Какой клинике? – отозвался встревоженный голос Ездры.

– Что?

– Ты сказала, дескать, тело твоё лежит в клинике.

– Да?.. Не знаю. Это… Не знаю, почему я это сказала. Поймите, Ездра… это сон, а во сне… во сне не всегда говоришь то, что думаешь…

– И не всегда, это, думаешь, что́ говоришь, ага?

– Да.

Потом, после минутного молчания, Ездра что-то долго бормотал, но Иона уже не мог расслышать слов, бормотание Ездры походило на скороговорку монаха, быстро читающего молитву, на шум ветра, на шорох прибоя или гул дальнего-дальнего камнепада. Слушать его, не понимая, стало вдруг так невыносимо, что Иона закрыл ладонями уши и долго стоял уперевшись лбом в холодную пыльную стену.

Когда он отошёл от неё, всё уже, кажется, закончилось. Над цехом повисла тишина, наполенная скрипами, шорохами, неясным сопением и приглушённым лязгом, будто работал неподалёку некий механизм. Далеко в промзоне выла собака, и протяжный этот унылый вой вытягивал душу предчувствием или даже обещанием чего-то очень плохого. Потом на несколько секунд вырвался в небо и слился с собачим воем протяжный заводской гудок. В соседнем помещении перекликались Ездра и Чиполлино. Ни Таилиэту, ни Кундри слышно не было. И не видно было ни зги в этом сумраке, в этой почти космической тьме.

Ощупью он долго пробирался вдоль стены, не убирая от неё руки, осторожно переставляя ноги, до рези в глазах бессмысленно вглядываясь во мрак, пока за очередным поворотом вдруг не ударил в глаза взрывом сверхновой тусклый свет запылённой лампочки, болтающейся под потолком тесного помещения, похожего на закуток-слесарку.

Вынырнула из темноты откуда-то сбоку Кундри, остановилась в шаге, тяжело дыша и вглядываясь в лицо Ионы так, словно хотела или наоборот боялась увидеть в нём ответ на все вопросы мира, на которые если не сейчас, то никогда уже не будет отвечено.

– Что? – невольно произнёс Иона, тускнея под её занозящим взглядом.

– Где все? – вопросила она, пробегая глазами по фигуре Ионы сверху вниз и обратно, будто сомневалась, что это действительно он и сличала теперь с образом в памяти.

– Не знаю. Собака выла, слышала?

– Какая собака?

– Не знаю, какая. И гудок заводской. Тоже не слышала?

– Нет.

– Странно…

Кундри вдруг сделала шаг ближе, толкнула в грудь, прижала спиной к шершавой бетонной стене, приблизила своё лицо к Иониному. Он почувствовал запах давно не чищенных зубов, стянутого жаждой рта.

– Чего? – произнёс он. – Ты чего, Кундри?

Она дышала часто, дыхание было неровным, подрагивающим, суетливым.

– Только не ори, – сказала она. – Этим не нужно слышать.

– Не орать? – улыбнулся Иона. – Бить будешь, что ли? Или насиловать?

Она ещё плотней прижалась к нему, прошептала в самое лицо:

– Ты тоже думаешь, что я… ненастоящая?

– Нет, я так не думаю, – опешил Иона. – Ты настоящая, Кундри.

– Правда?

– Да. А кто думает, что ты не настоящая?

– Поцелуй меня…

– Ну вот, а говорила, что не будешь насиловать…

– Поцелуй меня, Иона.

– Сначала покажи правое бедро.

– Бедро? – её брови дёрнулись вверх. – Правое? А почему – именно правое? Тебя только от правых ляжек штырит? Вообще-то, у меня есть места и получше.

– Я знаю. Покажи, – настаивал Иона.

Кундри не шевелилась, замерев, глядя Ионе в глаза. Во взгляде её читался… страх, да. Кундри боялась! Но – чего?

– Покажи, – повторил Иона, впитывая её страх, наполняясь им и чувствуя внезапно, что этот страх делает его самого решительней и неуязвимей.

– Ну? – нажал он.

– Нет. Я боюсь, – сказала Кундри, и губы её задрожали, а зрачки заметались в тесноте глазниц, пытаясь утаить назревавшие слёзы. – Нет. Вдруг… вдруг там ничего нет?

– Где?

– На ноге. У меня на ноге. Вдруг там ничего нет? Я… я тогда с ума сойду. Я убью себя.

«Это что? – думал Иона, вглядываясь в страдальческое выражение лица снайперши. – Что это? Истерика? Игра? Да нет, слишком тонко для этой… Кассиопеи. Нет, амазонки. Слишком тонко.

– Хочешь, я скажу тебе всю правду? – прошептала Кундри.

– Прямо всю? – улыбнулся Иона. Но улыбка вышла откровенно натужной, потому что ему тоже вдруг стало страшно. Слово «правда» иногда может испугать похлеще пистолета. – Может, не всю для начала? Всю сразу я не переживу.

Кундри не улыбнулась. Она не сводила с лица Ионы глаз.

– Я знаю, кому мы снимся, – сказала она.

– Ну и… кому?

– Типа ты не знаешь?

– Не знаю, Кундри.

– Тебе. Мы снимся тебе, Иона. И ещё, знаешь? Я не настоящая. Как только ты проснёшься, меня не станет. Совсем. А я не хочу, чтобы меня не было. Я молодая, красивая. Я хочу жить. Хочу детей. Так что ты не просыпайся подольше, ладно? Не просыпайся, пока я не состарюсь и не умру. Тебе так тоже будет лучше.

– Значит… значит, на ноге у тебя… ничего нет?

– Нет.

– Однако ты не сошла с ума.

– Сошла. Иначе я бы ничего тебе не сказала. Разве не так?

– Значит… значит ты ей поверила?

– Кому?

– Ну, этой, розе Шарона.

– Какой розе, Иона?

Он заглянул в её пустые стеклянные глаза. Да, они были сейчас пустые и стеклянные.

– Кундри… Психолог. – пробормотал он. – Таилиэта. Ты… ты хочешь сказать, что её нет?

– Её нет, никакой, ни той, ни этой, – произнесла она голосом, напоминавшим скорее отклик горного эха, но в голосе этом звучали паника и вдруг явившаяся откуда-то безнадёжность. Потом, он жадно потянула ртом воздух и закричала: – Не просыпайся, Иона. Стой! Иона! Не просыпайся! Не просыпайся!!!

Её крик, почти визг, ворвался в его уши. Иона невольно оттолкнул её, дёрнулся в сторону, и тут же услышал щелчок предохранителя и увидел чёрный глаз винтовки, уставившийся ему в лицо.

– Эй! – просипел он, чувствуя, как холодная змейка страха выползла откуда-то из живота, поднялась и стиснула кольцами сердце. – Подожди, Кундри, не дури. Если ты выстрелишь, сон кончится.

– Не просыпайся, Иона!

– Я не проснусь, – закивал он. – Конечно, я не проснусь. Только ты не дури. Всё будет хорошо, Кундри.

– Если ты проснёшься, меня не станет.

– Я не проснусь, Кундри. Обещаю.

За её спиной послышался шорох, осторожные шаги, чьё-то дыхание. Кундри немедленно отпрыгнула в сторону, разворачиваясь, выискивая в прицел новую цель.

Иона не стал дожидаться, чем всё закончится – рванулся в темноту цеха.

Ему показалось, что рванулся. Но только ноги вдруг отказали и не хотели двигаться. Их наполнила истомчивая слабость, к ним вдруг оказалась привязанной пудовая гиря; мышцы обмякли, сердце как будто перестало биться, стало пустым и дребезжащим. «Как вода я пролился, и стало сердце моё как воск». Таилиэта, та или эта, ни той, ни этой, Иона и она.

Кое-как волоча ноги, словно увязая в болотном месиве, он сделал несколько неверных шагов, каждое мгновение ожидая выстрела. Споткнувшись обо что-то, повалился, едва не разбив голову, и пополз. Он загребал руками, обдирая запястья и колени о рассыпанный по бетону мусор, и ему представлялось, как с усмешкой на губах Кундри шагает следом, и ствол винтовки покачивается над его затылком.

Однако Кундри, кажется, было не до него. Она с кем-то разговаривала. Но её собеседника по голосу он определить не мог. Да он его и вообще не слышал. Может, Кундри разговаривала сама с собой? Впрочем, на неё было не похоже.

Тогда Иона с трудом поднялся и, держась за стену, двинулся вдоль неё, безуспешно вглядываясь во мрак маленького цеха без окон и дверей. Навстречу тянуло густым тошнотворным запахом разложения и… псины, да.

Иона остановился, посмотрел назад, силясь разглядеть что-нибудь в блёклости стен, но темнота в той стороне, откуда он только что пришёл, стала непроницаемой, будто где-то закрыли дверь или вдруг наступила ночь. Зато тускло засветился проход справа, словно в конце задымлённого бетонного тоннеля зажгли свечу.

Ему показалось, что с той стороны, где он оставил Кундри донёсся вскрик. Он ждал выстрела, а не этого слабого женского крика, похожего то ли на возглас удивления, то ли на стон.

Что-то случилось с Кундри… До неё добралась во мраке Таилиэта со своей иголкой? Или Чип, обуянный приступом безумия? Или Ездра, осознавший вдруг всю правду? Ту самую всю правду, которую Кундри пыталась поведать?

Плохо одно: без Кундри и её винтовки им не выбраться отсюда.

Неясный шорох внезапно ударил из мрака по барабанным перепонкам, как выстрел. Иона вздрогнул.

Кто там? – хотел спросить он, но вовремя понял, что лучше не подавать голоса. Мало ли – кто… Полоумная роза Шарона со шприцем на взводе ничего хорошего ему не сулит. И неизвестно, что хуже: она, или не менее полоумная Кундри со снайперкой. А Ездра… Он никогда особо не доверял этому типу себе на уме, готовому перешагнуть через кого угодно – через сколько угодно кого угодно… И Чип… Ну, тут вообще всё ясно.

Да, он, Иона, оказался в компании полоумных, среди четвёрки психопатов, каждый из которых повёрнут на своём. И у каждого найдётся повод подобраться в темноте к Ионе. Если даже сейчас такого повода нет, то что стоит психопату его придумать.

Бежать. Нужно бежать отсюда, одному. Пусть эти психи делают, что хотят в этом сне или в этой реальности так похожей на сон. Пусть они до скончания всех в мире снов бродят в этих пустошах, оставшихся после падения звезды, пусть замерзают в этих пустынных цехах, лишённых дахания жизни и наполненных дыханием смерти, пусть задыхаются под небом-простынёй, на которой кое-как намалёвана луна… или что там на ней намалёвано…

Впереди, в непроглядном мраке кто-то заплакал. Иона, не отпуская вспотевшей ладонью шершавую стену, волоча ноги, чтобы не запнуться, пошёл к источнику едва заметного света, что выбивался из тьмы контуром невысокого прямоугольника – наверное, там была дверь. Удивительно, что свет не мог пробиться во мрак цеха, в котором подрагивал от напряжения Иона, он оканчивался этим контуром, словно обрезанный ножом.

Снова был звук похожий на всхлипывание.

– Кундри, ты здесь? – тихонько окликнул он.

Из освещённого прохода послышалось то ли сопение, то ли шорох тела, ползущего по усыпанному цементной крошкой полу.

– Кундри! Ездра!

Осторожный лязг и скрежет. Потом звук, похожий на звонкое шуршание по цементу отпущенной металлической проволоки, которая быстро скручивается обратно в спираль.

Ползучий провод?..

«И смотрят жадно из тьмы и мрака, как две луны, два пустые зрака…»

– Кундри…

Неуверенно держась на ногах, из прохода появилась облезлая собака. Хвост её вяло покачивался. То ли она пыталась казаться дружелюбной, то ли зад её заносило при каждом шаге – последствия пареза или бог знает чего. Была ли она слепа – Иона даже задаваться этим вопросом не стал: разумеется, слепа.

Собака оскалила редкие зубы, а хвост её продолжал приветливо покачиваться. Мшисто-ржавого цвета шерсть торчала и свисала с тощего тела клочьями. Сумасшедшая псина.

В следующую минуту позади первой явилась ещё одна – такая же, сестра-близнец, с похожей на старый мох шерстью, наполовину облезлая. Слепая. Она встала рядом с первой, и казалось, что она наползла на первую, что они пересеклись, как два объекта в компьютерной игре с плохой графикой. И лапы обеих были зримо напряжены, словно животные готовились к прыжку. Белёсые незрячие глаза уставились в одну точку где-то над Иониной головой.

Когда появилась третья – на вид близнец первых двух, – у Ионы перехватило дыхание.

Потом была четвёртая. Пятая. Шестая…

Иона бросился обратно, туда, где осталась Кундри. Но хода не было. Неожиданно гладкая и холодная стена встретила удар его тела. На минуту он опешил, отступил на шаг, потом бросился на стену, закричал и принялся молотить в неё кулаками, слыша хриплое дыхание и рык за спиной и чувствуя, как шерсть на загривке поднимается дыбом и у собак и у него самого.

– Откройте! Откройте, твари! – кричал он. – Сам! Открой! Кундри, помоги! Псы! Здесь эти псы! Слепые! Сам! Они сожрут меня!

– Опять, – крикнул кто-то где-то. – В помывочной. – И это не было голосом ни Кундри, ни Ездры. Тяжёлый мужской голос, смутно знакомый, но не определимый наверняка.

Дверь распахнулась. Ворвались санитары с прищуренными взглядами, источающими недобрую готовность. Иона повернулся к ним, примеряясь встретить первого боковым справа. Но тот ловко увернулся и обхватил Иону за шею, двинул ему коленом в пах, ударил спиной о стену так, что дыхание зашлось. Иона охнул, поджимая ноги, стремясь опуститься на пол. Но опуститься ему не дали. Торопливо и кое-как выдернули в коридор и потащили по нему волоком, как пленного красноармейца на расправу, и били на ходу кулаками, пыхтя, злобствуя, матерясь. Иона смотрел в линолеум ёлочкой, по которому волочились его поджатые ноги без носков, в одном растоптанном казённом тапке (второй спал в процессе борьбы) и серых застиранных штанах, и считал удары, падавшие на спину, живот, голову.

26

Огонь плескался поверх досок от разбитого кузова Урала и ящиков из-под ОФЗ, то прятался, то выпрыгивал снова, как игривый рыжий котёнок. Шипели, падая в костёр капли моросящего дождя.

Они сидели вокруг на серых от влаги камнях и смотрели в огонь.

– Что-то задолбало это всё, – сказал Чомба.

– Что – всё? – спросил Козлобород.

– Да всё… Перевал этот задолбал. Дождь задолбал. Грёбаные сипаи задолбали. Сгущёнка задолбала. Курево это дерьмовое… – он смял и бросил в огонь опустошённую пачку, вздохнул, сунул последнюю сигарету в рот.

– Бывает, – кивнул Антипод.

– Особенно по молодяни, – вставил Дылда.

– Особенно перед смертью, – взоржал Тошнот.

– Хреновая шутка, – сказал Дефлоратор.

– Да ладно, – отмахнулся Тошнот.

– Эта войнушка ещё отзовётся нам, – покривился Козлобород.

– В смысле? – прищурился Дефлоратор.

– Ну… Знаешь, как это бывает частенько… сегодня из тебя сляпают героя, коли уж так карта легла, а завтра, по нужде – ублюдка.

– Ну, это ты зря, – помотал головой Антипод. – Нам ещё памятники ставить будут.

– Кресты скорей, – ухмыльнулся Дылда.

– На братских могилах не ставят крестов, – сказал Чомба, передавая Ионе бутылку с кисельной болтушкой. – И вдовы на них не рыдают.

Иона потянул из бутылки приторную бурду, провонявшую химической вишней, до одурения сладкую, с крахмальной мучнистостью, сразу осевшей на зубах.

– Самая гадская мысль – что всё зря, – сказал Чомба.

– Что – всё? – кольнул его взглядом Антипод.

– Да всё, – отмахнулся Чомба. – Убиваем зря. Нас убивают зря. Кому и на кой хрен это надо? Точно не нам. Но убивать будут – нас.

– Что-то ты сегодня разнюнился, – сказала Кундри. – Правда, не к добру это.

– Кундри! – воскликнул Иона. – Кундри… Ты – здесь?

– А где мне быть? – она удивлённо взглянула на него. – Чудной ты какой-то сегодня, Иона. Случилось что?

– Да он всегда чудной, – ухмыльнулся Тошнот. – Он же считает, что ему это всё снится – дурной сон всё это, типа. Жизнь моя, иль ты приснилась мне, ага, Иона? Но тут я согласен, да, на дурной сон это больше всего и смахивает.

– Мы не во сне, мы – в аду, – вставил Антипод. – В адских топях.

– В гадских, – поправил Иона.

– Да не один ли хрен, – хмыкнул Антипод. И тут же повалился на землю, сброшенный с ящика взрывной волной.

Разом загремело со всех сторон, затрещали очереди, будто тысяча гремучих змей упала с неба на перевал. Заметались меж налетевшими стаями посвистывающих смертоносных птичек люди, дёргая затворы автоматов, оскаливаясь в рожу смерти, крича, призывая и матерясь.

Иона отползал к укрытию, волоча за собой автомат и видя, как с бешеной скоростью вращается на камнях пробитая пластиковая бутылка с мутной вишнёвой гадостью, брызгающей из неё по сторонам подобно крови. Как падает на землю Дефлоратор с огромной дырой в шее. Как подлетает в воздух поднятый и тут же сломанный взрывом Чомба, так и не успевший натянуть каску.

Огрызнувшись раз-другой короткой очередью в сторону ближайшего склона, Иона, стиснув зубы, поднялся и, петляя, помчался к навалу из камней и мешков с песком. Перепрыгнул через чьё-то искорёженное тело, повалился на землю и, раздирая спину об острые камни, покатился в укрытие. Только разве укроешься тут, когда летит в тебя со всех сторон света… Это благо ещё, что сторон – всего четыре; а если бы больше? И ведь в тебя летит, только в тебя, а ты – один как перст на всей этой долбаной планете, несущейся чёрт знает откуда, чёрт знает куда и зачем, во мраке вечности, в котором все эти Кассиопеи, солнца, стрельцы, альфы и омеги, иные формы и иные разумы, и всем им плевать на тебя, на жалкую твою жизнёшку, которую вот сейчас отнимут у тебя на веки вечные и ничего взамен не дадут – ни альфы, ни омеги, и не будет у тебя ничего больше и никогда.

Вывернулся откуда-то Козлобород, увидел Иону, крикнул ему что-то не слышное за грохотом, и побежал к блиндажу, на ходу меняя у автомата магазин.