Санаторий

– Он за нас или за них? – раздумчиво бросил Чомба.

– Он за мир во всём мире, – ухмыльнулся Тошнот.

– Первый Ангел вострубил, – нараспев произнёс Иона, – и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела.

– Ишь ты! – поджал губы Дылда. – А может, этот – не первый?

– С остальными всё – ещё хуже, – покачал головой Ездра.

– Так чего, шмальнуть что ли? – вопросил Чомба, припадая к прицелу и разглядывая в него всадника.

– Нет! – подпрыгнул Ездра. – В ангелов не стреляют.

– Ещё как стреляют, – усмехнулся Дылда. – Ангелов-то и ставят к стенке в первую очередь.

– Вспомнил! – сумрачно улыбнулся Иона. – Вспомнил же… И ангел в белом, на взлёте снятый, роняя перья (иль клочья ваты?), рванётся криком по-над обрывом и рухнет в бездну комком бескрылым…

– Это ты к чему? – уставился на него Ездра.

Иона лишь пожал плечами. Откуда он знает, к чему это, зачем и почему. Почему именно так, а не иначе.

– Ангел в белом и с ватой в руках – это про них, что ли? – кивнул Дылда в сторону противника в белых халатах.

– Нет, клочья ваты – из моей фуфайки, – возразил Молчун.

– На ангела ты не тянешь, Молчун, – усмехнулся Дылда.

– Так ангел же – Чиполлино, – напомнил Тошнот.

– Запутали всё, – покачал головой Ездра. – Всё запутали и перепутали, глупни.

– Антипода убили, – слезливо пробубнил Слюнтяй, ещё десять минут тому назад смеявшийся над этой смертью. – А он мне семь сигарет должен был.

Снова донеслись неумелые сиплые звуки горна, в который, краснея от натуги, вдувал свою многострадальную душеньку Чиполлино. Коняга под ним тряско рысил в сторону вражеских окопов, прямо через линию фронта.

– Покайтеся! – крикнул он. – Во имя всех святых и грешных – покайтеся! И да будет праведникам жизнь собачья, а собакам – собачья смерть!

– Убьют дурака, – покривился Молчун.

Все притихли, ожидая, что вот сейчас гавкнет с той стороны «калаш» и повалится Чиполлино со своего буцефала в хлябкую грязь. Но та сторона молчала, словно понимая и разделяя с отдыхающими величие момента.

– Сейчас шарахнут, – произнёс Дылда, когда Чиполлино снова поднёс к губам мундштук горна и выдул хриплую зябкую ноту, будто призывая ту сторону и вправду «шарахнуть». Нота упала на землю и замерла мёртвой птицей с торчащим – в одну восьмую – хвостом.

Но та сторона и в этот раз промолчала.

– Ядрёно полено, – отчётливо проговорил Чиполлино, в наступившей громкой тишине достигая голосом в обе стороны от линии фронта, – труба не играет ни в какую. Хоть плачь.

И он действительно заплакал со всей возможной горечью, и голова его затряслась, так что уши малахая затрепетали. И были они как чудаковатые бессильные крылья этого неприкаянного ангела, давно разучившегося летать и забывшего, что? такое седьмое небо. А может, он и не помнил, и не знал никогда.

Из-за бруствера на той стороне высунулась голова завхоза. Он что-то кричал, сложив руки у рта рупором и делал непонятную отмашку в сторону ангела. Видать, на той стороне тоже полагали и ждали, что в Чиполлино шмальнут с этой. Но вообще-то довольно глупо было бы так думать. Тем не менее, завхоз, презрев безопасность, высунулся уже по грудь и всё кричал что-то.

С нашей стороны грохнул выстрел. Фонтанчик грязи брызнул у самого плеча завхоза. Тот сердито показал отдыхающим кулак и скрылся в окопе.

– Плохо бьёт, шпала, – сердито покачал головой Андроид, дёргая затвор карабина образца бог весть какого года.

– Это глаз у тебя плохо бьёт, – усмехнулся Дылда.

Глаз у Андроида был один. Второй был когда-то выбит в пьяной студенческой драке собратом по филфаку. Закоренелый очкарик Андроид тогда преломил очки свои, снял дужку, подточил, подправил, приделал шнурок и получил вполне себе монокль, который и носил с тех пор.

Сейчас Андроид смерил Дылду презрительным взглядом своего единственного глаза, сплюнул и решил не удостаивать эту сухопарую язву ответом. Филологи и доктора наук – они такие. А Дылда – что такое Дылда? Так, быдло бесхозное.

А Чиполлино всё плакал, ничего не замечая и не слыша. Очень уж, видать, обидно ему стало. Конь блед стоял теперь смирно и, понуро повесив голову, смотрел в грязь, смирившись с отсутствием перспективы, да прядал ушами, прислушиваясь к сорочьему граю.

Антипода уволокли в конец окопа и там присадили на ящик патронов. Да так удачно присадили, что казалось, будто Антипод просто утомился немного, отошёл от позиций в сторонку – покурить в покое. Слюнтяй, вдохновлённый идиллической картиной, даже цибарку недокуренную вложил ему в губы, как символ отпущения всех долгов. Так и сидел Антипод, дымил цибаркой, будто живой, и посматривал на всё своим третьим глазом.

В разрыве ползущих туч вдруг вымелькнуло на мгновение солнце, скользнуло бледно-жёлтым оком по позициям и снова спряталось, не желая видеть всю эту мерзость. Тёмная, как санаторская будущность, туча заботливо укутала в себя зазябшее светило. А может, сожрала, сволочь такая.

А через минуту пошёл дождь, тяжёлый какой-то, смурной, липкий, сеющийся вкривь и вкось, будто спьяну. Он быстро засеял всё вокруг тоскливой безнадёгой, и сразу стало ясно, что война – она, всё-таки, большая гадость, как ни возьми.

Чертыхаясь и ругая дождь, Слюнтяй пытался раскурить очередную самокрутку, но едва у него появилась надежда на нужный исход этого дела, дождь тут же наподдал. Слюнтяй плюнул в сердцах и спрятал подмокшую козью ножку в карман.

От дамского корпуса донеслось пение. Женская половина отдыхающего общества, будучи не в силах помочь мужикам в окопе, решила хотя бы так – морально – поддержать их. Неуверенно начатая «Лучинушка» оборвалась на полуслове и сменилась гордым «Варягом». И с этого момента песня гремела почти непрерывно – дойдя до конца, она делала полный поворот кругом, возвращалась к началу и снова: наверх вы, товарищи, все по местам!

Минут через десять та сторона попыталась подавить воспрянувшее единство: из громкоговорителя на столбе полилась традиционная Рахманиновская прелюдия номер пять – видимо, любимый опус Самого. Два этих столь разноплановых произведения сливались под косым дождём воедино, являя собою вечное диалектическое единство и борьбу противоположностей.

И тогда белые пошли в атаку. Жахнул со стороны столовки гранатомёт. Брызнули свинцом сразу несколько стволов. Полетели, звеня, стёкла; пули, чмокая и щёлкая, выводя невнятные вензеля, расковыряли салатово-белую штукатурку, затихли в толще, остывая, медленно отходя в сонную вечность.