Мещане

– А когда ты в Москву уезжаешь? – спросил между тем тот.

– На днях! – отвечал Бегушев.

– На днях! – воскликнул почти с испугом граф Хвостиков: с отъездом Бегушева из Петербурга ему прекращалась всякая возможность перекусить где-нибудь и что-нибудь, когда он приезжал с дачи в город.

– Зачем так скоро? – проговорил Тюменев.

– Номерная жизнь надоела! – отвечал Бегушев.

Ему в самом деле прискучили, особенно в последнюю поездку за границу, отели – с их табльдотами, кельнерами! Ему даже начинала улыбаться мысль, как он войдет в свой московский прохладный дом, как его встретит глупый Прокофий и как повар его, вместо фабрикованного трактирного обеда, изготовит ему что-нибудь пооригинальнее, – хоть при этом он не мог не подумать: «А что же сверх того ему делать в Москве?» – «То же, что и везде: страдать!» – отвечал себе Бегушев.

Тюменев, отобедав, вскоре собрался ехать на дачу: должно быть, его там что-то такое очень беспокоило. При прощании он взял с Бегушева честное слово завтра приехать к нему в Петергоф на целый день. Бегушев обещал. Когда граф Хвостиков, уезжавший тоже с Тюменевым вместе, садясь в коляску, пошатнулся немного – благодаря выпитому шампанскому, то Тюменев при этом толкнул еще его ногой: злясь на дочь, он вымещал свой гнев и на отце.

Утро на другой день оказалось довольно свежее и сероватое. Бегушев для своей поездки в Петергоф велел себе привести парную коляску: он решил ехать по шоссе, а не по железной дороге, которая ему не менее отелей надоела; в продолжение своей жизни он проехал по ним десятки тысяч верст, и с тех пор, как они вошли в общее употребление, для него вся прелесть путешествия пропала. «Так птиц только можно возить, а не людей!» – говорил он почти каждый раз, входя в узенькое отделение вагона.

Выбравшись с петербургской мостовой, извозчик поехал довольно быстрой рысью. Бегушев не без удовольствия покачивался в спокойном фаэтоне: в настоящие минуты он был хоть и не в веселом, то, по крайней мере, в довольно покойном расположении духа, и мысли его мало-помалу устремились на воспоминание о Домне Осиповне: то, что она теперь делала и какого рода жизнь вела, ему и вообразить было противно, но у него существовало прошедшее с Домной Осиповной, и хорошее прошедшее. Если бы эта прежняя Домна Осиповна в настоящую минуту сидела около него в экипаже – пусть бы даже так же глупо, как сидела она некогда, ехавши с ним по Москве на обед к Янсутскому, – то Бегушеву и тогда было бы приятно. До ссоры с Домной Осиповной он видел в ней единственную цель всей своей жизни, а теперь что же у него осталось? – Ничего!..

Когда Бегушев подъехал к даче Тюменева, то был немного удивлен, что на террасе никого не было. Обыкновенно в этот час Тюменев и Мерова всегда сидели на ней. Он хотел через дверь террасы пройти во внутренние комнаты, но она оказалась запертою. Бегушев пошел через двор.

– Господа дома? – крикнул он мывшей там посуду кухарке, должно быть, чухонке и безобразнейшей на вид.

– Не знаю, спросите курьера – он там! – отвечала она, показывая мочалкой на вход с крыльца.

Бегушев вошел в эту дверь. Там его действительно встретил курьер.

– Ефим Федорович у себя? – спросил Бегушев.

– Сейчас доложу-с!.. Потрудитесь пожаловать в гостиную! – отвечал курьер и указал на смежную комнату. Бегушев вошел туда. Это была приемная комната, какие обыкновенно бывают на дачах. Курьер скоро возвратился и просил Бегушева пожаловать к Ефиму Федоровичу наверх. Тот пошел за ним и застал приятеля сидящим около своего письменного стола в халате, что весьма редко было с Тюменевым. К озлобленному выражению лица своего Тюменев на этот раз присоединил важничанье и обычное ему топорщенье.

– Очень рад, что ты приехал! – сказал он, с заметным чувством пожимая руку Бегушеву.

Тот сел напротив него.

– Ты один на даче? – спросил он.

– Один!

– А где же Елизавета Николаевна?

– Елизавета Николаевна сбежала от меня, – отвечал с презрительной улыбкой Тюменев.

– Куда?

– Не знаю!

– Но жива ли она? Не случилось ли с ней чего-нибудь? – проговорил с беспокойством Бегушев.

– Ничего не случилось! – произнес Тюменев.

Презрительная и злая усмешка не сходила с его рта.

– Стало быть, она и ночевать не приезжала? – расспрашивал Бегушев.

– Нет, я ее ждал в одиннадцать часов, в двенадцать, в два часа, в четыре часа!.. Можешь себе представить, что я перечувствовал… Наконец, утомленный, только что задремал, как получил от нее телеграмму.

При этих словах Тюменев пододвинул к Бегушеву лежавшую на столе телеграмму.

Тот прочел.

Мерова коротко телеграфировала: «Не ищите меня, – я полюбила другого».

– Во-первых, какое бесстыдство телеграфировать о себе подобные известия, – продолжал Тюменев, – и потом, кого она могла полюбить другого?.. Кого!

– Может быть, и полюбила кого-нибудь!.. – сказал Бегушев. – У тебя кто часто бывал на даче?

– Кроме тебя – никого!

– А молодой человек Мильшинский бывал у вас?

– Мильшинский?.. – переспросил Тюменев, и мозг его как бы осветился уразумением. – Он тут часто торчал у решетки, но на дачу я его не принимал. К чему, однако, ты сделал этот вопрос?

– Так, ни к чему! – отвечал Бегушев; ему стало совестно, – точно он сплетничает.

– Постой, однако, – ты дал мне путеводную нить! – сказал Тюменев и позвонил.

Вошел курьер.

– Сходи на дачу восьмой номер и спроси: там ли еще живет Мильшинский?.. – приказал Тюменев.

Курьер пошел. Тюменев с заметным нетерпением поджидал его. Курьер, впрочем, очень скоро воротился и доложил, что Мильшинский переехал с дачи в Петербург.

Тюменев злобно засмеялся и махнул курьеру рукой, чтобы он уходил.

Курьер скрылся.

– Как вам это покажется, а?.. Хороша?.. – обратился Тюменев к Бегушеву. – На днях только я выпустил этого негодяя из службы и очень рад был тому, так как он был никуда и ни на что не годный чиновник; но, признаюсь, теперь жалею: останься он у меня, я давнул бы его порядком за эту проделку!

Последние слова Тюменева очень не понравились Бегушеву.

– Что это, какая мелочность! – произнес он.

– Будешь мелочен! – воскликнул Тюменев, и у него при этом маленькая белая пенка показалась по краям губ. – Но он еще черт с ним! Я его меньше виню… Главное – Мерова!.. Чего я для нее ни делал?.. Я жертвовал для нее всеми приличиями, деньгами, временем, хлопотал о ее негодяе-родителе… она ничего этого не оценила и предпочла мне – кого же?.. Дрянь какую-то, ничтожество… Говоря откровенно, я очень рад, что она избавила меня от себя, потому что, кроме того что нравственно, но она физически меня мучила: готова была швырнуть в меня чем ни попало… царапала меня!.. Последнее время я целые ночи не спал и должен был или препираться с ней, или успокоивать ее!

Бегушев слушал приятеля молча: он очень хорошо понимал, что в Тюменеве не столько было огорчено чувство любви, сколько уязвлено самолюбие.

– А где же отец ее, граф Хвостиков? – спросил он.

– Уехал отыскивать ее в Петербург!.. Любопытно, где он ее найдет? В доме терпимости, может быть, каком-нибудь!.. Скоро, вероятно, вернется и разрешит наши сомнения! – проговорил Тюменев и потом вдруг переменил разговор: – Ты знаешь, я уезжаю за границу – на воды!