Масоны

– О, черт бы его драл! – отозвался без церемонии Ченцов. – Я игрывал и не с такими еще господами… почище его будут!.. Стоит ли об этом говорить! Чокнемтесь лучше, по крайней мере, хоть теперь!.. – присовокупил он, наливая по стакану шампанского себе и Катрин.

Она покорно чокнулась с ним, выпила вино и проговорила, беря себя за голову:

– Ах, я не знаю, что вы способны со мною сделать!.. – Я с женщинами обыкновенно делаю то, что они сами желают! – возразил Ченцов.

– Да, но вы их завлекаете, а это еще хуже! – заметила Катрин.

– Вы полагаете? – спросил не без самодовольства Ченцов.

– Полагаю! – произнесла с ударением Катрин.

Ченцов очень хорошо видел, что в настоящие минуты она была воск мягкий, из которого он мог вылепить все, что ему хотелось, и у него на мгновение промелькнула было в голове блажная мысль отплатить этому подлецу Крапчику за его обыгрыванье кое-чем почувствительнее денег; но, взглянув на Катрин, он сейчас же отказался от того, смутно предчувствуя, что смирение ее перед ним было не совсем искреннее и только на время надетая маска.

– А вы знаете, я вас боюсь! – высказал он ей тут же прямо.

– Отчего? – полувоскликнула Катрин.

– Оттого, что вы похожи на меня!..

– Я знаю, что похожа, но не боюсь вас!..

– А я, видит аллах, боюсь точно так же, как боюсь и вашего отца в картах.

– Нет, вы меня не бойтесь!.. Отца, пожалуй, вы должны опасаться, потому что он не любит вас, а я нет.

– И вы что же в отношении меня? – допытывался Ченцов.

– Угадайте! – сказала Катрин, взмахнув на него своими черными глазами.

Ченцов пожал плечами.

– Угадывать я не мастер! – отвечал он.

Ему, кажется, хотелось, чтобы Катрин сама ему призналась в любви, но она удержалась.

– А вот это мне иногда представляется, – продолжал Ченцов, уже вставая и отыскивая свою шляпу, – что со временем мы с вами будем злейшие враги на смерть… на ножи…

Такое предположение удивило и оскорбило Катрин.

– Может быть, вы мне будете враг, а я вам никогда! – произнесла она с уверенностью.

– Будете! – повторил Ченцов. – И еще более горший враг, чем я; а затем вашу ручку!

Катрин с удовольствием подала ему руку, которую он поцеловал как бы с чувством и пошел нетвердой походкой.

Катрин проводила его до дверей передней, где справилась, есть ли у него лошадь, и когда узнала, что есть, то прошла в свою светлицу наверх, но заснуть долго не могла: очень уж ее сначала рассердил и огорчил Ченцов, а потом как будто бы и порадовал!..

VII

Ченцов приехал в свою гостиницу очень пьяный и, проходя по коридору, опять-таки совершенно случайно взглянул в окно и увидал комету с ее хвостом. При этом он уже не страх почувствовал, а какую-то злую радость, похожую на ту, которую он испытывал на дуэли, глядя в дуло направленного на него противником пистолета. Ченцов и на комету постарался так же смотреть, но вдруг послышались чьи-то шаги. Он обернулся и увидал Антипа Ильича.

– Отче Антипий! – крикнул он ему. – Ты видишь ли эту комету?

– Вижу! – отвечал старик.

– Что она так глазеет, и отчего у нее такой красный хвост?

Антип Ильич посмотрел своими кроткими глазами на светило небесное и проговорил медленно:

– Видно, погибла чья-то душа неповинная.

– Черт знает что такое: душа неповинная!.. – воскликнул Ченцов. – А у меня так вот душа не невинная, а винная!

– Ваше дело! – ответил старик и пошел было.

– Но куда же ты бежишь? – остановил его Ченцов.

– Егор Егорыч нездоровы, – бегу в аптеку! – доложил Антип Ильич и проворно ушел.

Что-то вроде угрызения совести отозвалось в душе Ченцова: он, почти угадывая причину болезни дяди, в которой и себя отчасти считал виноватым, подумал было зайти к Егору Егорычу, но не сделал этого, – ему стыдно показалось явиться к тому в пьяном виде.

Предчувствие Антипа Ильича, как оказалось это спустя уже десятки лет, почти что было верно. В то самое крещение, с которого я начал мой рассказ, далеко-далеко, более чем на тысячеверстном расстоянии от описываемой мною местности, в маленьком уездном городишке, случилось такого рода происшествие: поутру перед волоковым окном мещанского домика стояло двое нищих, – один старик и, по-видимому, слепой, а другой – его вожак – молодой, с лицом, залепленным в нескольких местах пластырями. Оба нищие в один голос вопили: «Подайте, Христа ради, слепому, убогому!» В это время на крыльце присутственных мест, бывших как раз против мещанского домика, появился чей-то молодой, должно быть, приказчик в мерлушечьем тулупчике и валяных сапогах. Другой молодец и тоже, должно быть, приказчик, проходивший по тротуару, окликнул его:

– Зачем ты это, Вася, там был?

– Плакатный выправлял!.. Вечером в Нижний еду!.. Расчет делать хозяин посылает! – сказал Вася, сходя с лестницы и пойдя с товарищем вместе по улице.

– И много, Вася, денег везешь? – расспрашивал тот.

– Уйму, братец… уйму!.. Ажно страшно!.. – отвечал Вася.

– Ничего!.. Важивал ведь прежде! – успокоивал его товарищ.

Нищие, и особенно молодой из них, заметно прислушивались к этому разговору. Из волокового окна между тем выглянуло заплывшее жиром, сизо-багровое лицо какой-то женщины, которая толстой и до плеча голой рукой подала им огромный кусище пирога и проговорила при этом:

– Не посетуйте, родимые!.. Чем богаты…

Пробурчав что-то такое на это, молитву или благодарность, старик засунул пирог в свою и без того уж битком набитую суму и вместе с вожаком пошел далее христарадничать по улице, а затем они совсем вышли из города и скрылись за ближайшим леском.

На другой день крещения, поздно вечером и именно в тот самый час, когда Ченцов разговаривал с Антипом Ильичом об комете, в крошечную спальню доктора Сверстова, служившего в сказанном городишке уездным врачом, вошла его пожилая, сухопарая супруга с серыми, но не лишенными блеска глазами и с совершенно плоскою грудью.

– Сергей Николаич, Сергей Николаич! – проговорила она, осторожно будя мужа. – От исправника к тебе рассыльный: тело надобно завтра поднимать какого-то убитого!..

Доктор сейчас же поднялся на своей постели. Всякий живописец, всякий скульптор пожелал бы рисовать или лепить его фигуру, какою она явилась в настоящую минуту: курчавая голова доктора, слегка седоватая, была всклочена до последней степени; рубашка расстегнута; сухие ноги его живописно спускались с кровати. Всей этой наружностью своей он более напоминал какого-нибудь художника, чем врача.

– Тело?.. А когда же все выезжают? – переспросил доктор жену.

– Завтра утром, – отвечала она.