Масоны

– Надо быть, вы изволите ехать к Сусанне Николаевне? – обратился он прямо к Музе Николаевне, сразу разобрав, кто горничная и кто барыня.

– К Сусанне Николаевне; я сестра ей, – отвечала та.

Иван Дорофеев вгляделся повнимательнее в Музу Николаевну.

– Вот бить-то бы меня, дурака! Не признал я вас, скажите на милость! – произнес он. – Вы еще маленькой у нас останавливались, когда проезжали с мамашей вашей.

– Да, я тогда была очень молода; я младшая из всех сестер.

– Вижу, вижу теперь, сударыня, а тоже, чай, замужем?

– Давно! – отвечала Муза Николаевна, невольно подумав про себя: «Мало что замужем, но и в Сибири пожила». – Здорова ли сестра? – прибавила она.

– Здорова-с; своими глазами видел, что оне изволят сидеть на балконе… Ездил тоже в Кузьмищево, пустошь луговую в кортому взять; своего-то сена у нас, по крестьянскому нашему состоянию, мало, а я семь лошадей держу для извоза: надоче было об этом переговорить с Сергеем Николаичем Сверстовым, – изволите, полагаю, знать?

– Очень хорошо знаю; разве он теперь управляет у сестры имением?

– Он-с заведует, да и допрежь того, при старике еще, Сергей Николаич всем заправлял: у них так это шло, что он по полевой части заведывает, а супруга его… как ей имя-то? Смешное такое…

– Gnadige Frau, – напомнила ему Муза Николаевна.

– Так, кажись; но как же, сударыня, у ней имя этакое? Иностранное, что ли, оно?..

– Это не имя, а прозвище, и значит «почтенная женщина».

– Вот что-с, понимаю, – проговорил Иван Дорофеев, – и ее справедливо называют почтенной женщиной: такая доточная и рассудительная барыня, что и сказать нельзя; господин доктор больше добрый, но она теперича по дому ли что, или насчет денег, и даже по конторской части, все это под ее распоряжением. Сусанне Николаевне за доброту ее послал бог таких управляющих; все мы, даже соседи ихние, тому радуемся. Теперь так болтают, что конский завод ваша сестрица хочет порешить, а чтобы в больнице больше помещалось простого народа, – дай ей бог здоровья за то! Это что говорить? Господам, сударыня, – продолжал он больше уже размышляющим тоном, – которые богатые, так и следствует!.. Праведниками чрез то могут быть; нам так вот, мужикам, не под силу того, и в царство-то небесное не за что попасть!

– Почему же? – спросила Муза Николаевна, несколько удивленная таким мнением Ивана Дорофеева.

– Потому что-с, – объяснил он, – нам надо всю жизнь плутовать, а то откедова же добудешь? Извольте-ка вы рассудить: с мужика барин берет, царь берет, всякий что ни на есть чиновник берет, а ведь у нас только две руки на работу, как и у других прочих; за неволю плутуешь, и иди потом за то в ад кромешный.

– Но как же, господин извозчик, вы это говорите? Мало ли святых было из мужиков и из нашей братьи – дворовых! – возразила ему горничная Музы Николаевны, женщина средних лет и тоже, должно быть, бойкая на язык.

– Да это, может быть, голубушка, у вас, в Москве, а по нашим местам что-то не слыхать того, по той причине, что в миру живучи, не спасешься, а в монастыри-то нынче простой народ не принимают: все кутейники и кутейницы туда лезут, благо их как саранчи голодной развелось.

Рассуждая таким образом, Иван Дорофеев уже проехал шедший из Сосунцов лес, и по сторонам стал открываться тот же ландшафт, который я некогда описывал, но только летний и дневной. Стоявшие почти на окраине горизонта деревни виднелись ясно. Мельница близ дороги по-прежнему махала своими длинными крыльями; на полях высилась слегка волнуемая ветром рожь. По местам на лугах сгребали сено бабы в одних рубахах, но с красными платками на головах. Все они кланялись проезжающей барыне, на что Муза Николаевна отвечала низким и приветливым поклоном; московская же горничная ее едва только склоняла им голову, желая тем выразить свое столичное превосходство. Далее в паровом поле гулял табун лошадей, от которого отбившись молодой жеребенок как бы из любопытства подбежал довольно близко к дороге и, подняв свою тонкую голову, заржал, на что Иван Дорофеев, крикнув: «Я-те, дьяволенок этакий!» – хлопнул по воздуху плетью. Напуганный этим, жеребенок повернул назад и марш-маршем понесся к матке. До Кузьмищева, наконец, было весьма недалеко. Иван Дорофеев стал погонять лошадей, приговаривая: «Ну, ну, ну, матушки, выносите с горки на горку, а кучеру на водку!» Спустившееся между тем довольно низко солнце прямо светило моим путникам в глаза, так что Иван Дорофеев, приложив ко лбу руку наподобие глазного зонтика, несколько минут смотрел вдаль, а потом как бы сам с собою проговорил:

– К нам навстречу, надо быть, едет чья-то коляска.

– Коляска? Какая, чья? – спросила стремительно Муза Николаевна.

Иван Дорофеев продолжал из-под руки смотреть вдаль.

– Да чуть ли не Сусанна Николаевна; это ихняя вороная четверка. Ишь ты, дышловые-то как ноги мечут, словно львы!

– Сусанна? – воскликнула Муза Николаевна и высунулась вся из брички, чтобы лучше рассмотреть даль.

– Она самая-с, – отвечал утвердительно Иван Дорофеев и погнал лошадей во все лопатки.

Когда бричка и коляска съехались, то обе сестры взвизгнули и, едва дав отпереть дверцы экипажей, выскочили проворно на дорогу и бросились друг к другу в объятия, причем Сусанна Николаевна рыдала и дрожала всем телом, так что Муза Николаевна принуждена была поддерживать ее.

– Ну, сядем, я с тобой поеду! – сказала она.

– Нет, нет, – возразила Сусанна Николаевна совершенно взволнованным голосом, – я хочу с тобой пойти пешком!

Видимо, что ей больше всего хотелось остаться поскорее с сестрой вдвоем.

– Пойдем! – отвечала ей покорно Муза Николаевна.

Они пошли, а экипажи поехали сзади их.

Несмотря на свой расстроенный вид, Сусанна Николаевна, слегка опиравшаяся на руку сестры, была художественно-прекрасна: ее довольно высокий стан представлял классическую стройность; траурная вуаль шляпки развевалась по воздуху; глаза были исполнены лихорадочного огня, заметный румянец покрывал ее обычно бледное лицо. Крепко пожимая руку Музы Николаевны, она ей отвечала:

– Благодарю, спасибо тебе, Музочка, что ты приехала; я тебе одной все скажу; здесь услышат; сядем лучше в коляску!

И обе сестры сели в коляску.

– Поезжай скорей! – приказала Сусанна Николаевна кучеру.

Кони-львы, еще выращенные и приезженные покойным Егором Егорычем, понеслись стрелой, так что Иван Дорофеич начал уже отставать на своей тройке, на что горничная Музы Николаевны выразила неудовольствие.

– Да как же, милостивая государыня, быть-то тут? – сказал он ей с своей стороны насмешливо. – Те-то лошади – жеребцы, а у меня все кобылы.

– Ах, пожалуйста, это все равно! – проговорила с гримасою горничная.

– Как все равно? Мужик или баба, разве они одинаково могут бегать? Бабы-то словно бы все косолапые, а не прямоногие.

– Прошу вас оставить ваши глупые шутки! Я не такая, как, может, вы думаете, – остановила его с сердцем горничная.

– Да это как вам угодно, а я об вас ничего худого не думаю, – проговорил тем же насмешливым голосом Иван Дорофеев и продолжал ехать средней рысцой.

Горничная ужасно на это бесилась, но уже молчала.

В коляске Сусанне Николаевне, по-видимому, снова хотелось заговорить с сестрой откровенно, но и тут было нельзя; на передней лавочке чопорно восседала gnadige Frau, имевшая последнее время правилом для себя сопровождать Сусанну Николаевну всюду.

По приезде в Кузьмищево Сусанна Николаевна взяла было сестру за руку и повела к себе, но gnadige Frau остановила ее, проговорив:

– Музе Николаевне надобно с дороги умыться и переменить свой туалет.

– Да, я ужасно какая! – подтвердила Муза Николаевна.

– Ну, поди, переоденься, только скорей приходи ко мне! – разрешила ей Сусанна Николаевна.

Gnadige Frau направила Музу Николаевну наверх, в ту самую комнату, которую та занимала в девичестве своем.

– Ваше прежнее пепелище! – проговорила она и вместе с тем притворила довольно плотно дверь комнаты. – Я имею вам два слова сказать… – продолжала gnadige Frau с явной уже таинственностью. – Вы внимательней расспросите Сусанну Николаевну, что такое с ней: она волнуется и плачет целые дни… Мы третий день ездим к вам навстречу, как будто бы вы могли перелететь из Москвы!

– Может быть, она стала тосковать после того, как прочла духовное завещание Егора Егорыча.

Gnadige Frau отвечала на это, пожав плечам»:

– Я даже не знаю, прочла ли его Сусанна Николаевна; она тут как-то проговаривала, что намерена вскрыть духовное завещание, потому что прошло гораздо более девяти месяцев.

– Почему же до девяти месяцев нельзя было вскрыть завещания? – невольно перебила gnadige Frau Муза Николаевна.

– Это наше масонское правило! – объяснила та. – Мы убеждены, что человек не умирает полною смертью, восприняв которую, он только погружается в землю, как бы в лоно матери, и в продолжение девяти месяцев, подобно младенцу, из ветхого Адама преобразуется в нового, или, лучше сказать, первобытного, безгреховного Адама; из плоти он переходит в дух, и до девяти месяцев связь всякого умершего с землею не прекращается; он, может быть, даже чувствует все, что здесь происходит; но вдруг кто-нибудь будет недоволен завещанной им волей… Согласитесь, что это будет тревожить умершего, нарушится спокойствие праха. Поняли меня?

– Да, – отвечала Муза Николаевна, хотя, говоря правду, она очень мало поняла, а потому поспешила перевести разговор на сестру. – Но как же и в чем Сусанна проводит время?

– В том, что мучится и страдает и со мной ни о чем серьезно не говорит! – слегка воскликнула gnadige Frau, видимо, обижавшаяся, что Сусанна Николаевна, особенно после возвращения из-за границы, была с нею скрытна. – Однако я вас не задерживаю, поспешите к сестрице вашей! – заключила она и, уйдя, послала к Музе Николаевне горничную, с помощью которой та очень скоро переоделась и прошла к сестре, сидевшей в прежде бывшей спальне Егора Егорыча и ныне составлявшей постоянное местопребывание Сусанны Николаевны. В комнате этой все оставалось по-прежнему; только портрет Юнга Сусанна Николаевна заменила мастерским портретом Егора Егорыча, который она упросила его снять с себя за границей и в этом случае опять-таки помог ей Терхов, который нарочно съездил из Бадена в Мюнхен и привез художника, еще молодого, но причисляющегося к первоклассным портретистам. Портретом же Юнга завладела gnadige Frau и повесила его над своей кроватью, считая изображение мистического поэта лучшим украшением своего скромного обиталища. Сусанна Николаевна, когда вошла к ней Муза, сидела с глазами, опущенными на исписанный лист бумаги. Увидев сестру, она подала ей этот исписанный лист и проговорила:

– Прочти и научи меня, что мне делать.

Муза Николаевна начала читать. Передавать читателю буквально, что писал Егор Егорыч, довольно трудно. Видимо, что он уже был в сильно болезненном состоянии. Мысли и чувствования у него путались и были накиданы без всякой связи. Одно можно было вывести из всех его отвлеченных выражений и восклицаний – это вопль невыносимых страданий и мук о том, что он заел молодость и весь век Сусанны Николаевны. Прося об отпущении ему этого греха, Егор Егорыч вместе с тем умолял свою супругу предаться всем радостям земной жизни, прелесть которой может оценить только человек, уже лежащий на одре смерти, и первою из земных радостей Егор Егорыч считал любовь. «Ты должна полюбить, – писал он прямо, – чувства этого во всей полноте ты еще не испытала. Благословляю тебя быть женой и матерью: любящее сердце твое требует этого. В выборе твоем ты не ошибешься: около тебя стоит человек, который любит тебя и достоин быть тобою любимым. Он есть Терхов. Я его внимательно изучал; это человек чистого сердца и глубоко-серьезного ума. Идя среди искусов жизни под его руководством, ты будешь так же приближаться к богу, как приближалась бы, идя со мной по пути масонства». Далее шли приказания Сусанне Николаевне никого не брать в управляющие, кроме Сверстова, которому сверх того сейчас отделить по купчей крепости усадьбу в сорок душ. В конце своего завещания Егор Егорыч просил Сусанну Николаевну о том, что если будет у ней ребенок – сын, то чтобы она исходатайствовала ему фамилию Терхов-Марфин.

– Все это очень умно, очень благородно, и тебе остается только поступить, как написано Егором Егорычем.

– Но, милая Муза, – воскликнула Сусанна Николаевна, – неужели ты не понимаешь, что не Егор Егорыч виноват передо мной, а я уморила его тем, что на его глазах увлекалась разными господами?!

– Ну, положим, так; я согласна с тобой, хоть тут слова правды нет; но теперь Егор Егорыч умер, и ты, я думаю, должна исполнять волю его во всех отношениях; а потому я завтра же напишу Терхову, чтобы он приехал.

– Сохрани боже, сохрани боже! – почти закричала Сусанна Николаевна.

– Почему же боже сохрани? – возразила Муза Николаевна. – Неужели в самом деле ты думаешь в двадцать восемь лет жить в этой глуши одна, ходить только на могилу мужа твоего? Ты с ума сойдешь, если будешь вести такую жизнь.

– Знаю, может быть, – подтвердила Сусанна Николаевна. – Но пойми ты меня: мне не только что людей всех здешних, но даже стен этих будет стыдно, что я сделалась женой другого.

– Тогда поедем в Москву, если тебе так стыдно здесь, – сказала на это Муза Николаевна.

– В Москве – да, лучше… там еще, может быть, я могу; но покуда не будем об этом говорить! – попросила Сусанна Николаевна.

Вскоре после того был накрыт ужин, на который пришел также и возвратившийся с своих хозяйственных хлопот доктор. Искренне обрадованный приездом Музы Николаевны, он с первых же слов отнесся к ней с вопросом:

– Извините вы меня, сударыня, но не известно ли вам, по жизни вашей в Москве, что творит там некто действительный статский советник Тулузов, которого было я упрятал в острог, но который уж давно выпущен?

– Известно немного, – ответила ему Муза Николаевна. – Он живет теперь большим барином, дает роскошные обеды и набирает себе все больше и больше откупов.

– Вот как-с! – произнес Сверстов с перекошенным от затаенной злости лицом. – Егор Егорыч, значит, справедливо предсказывал, что у нас не Христос выгонит из храма мытарей, а мытари выгонят рыбарей, что масонство на долгие годы должно умереть, и воссияет во всем своем величии откупщицкая и кабацкая сила. Посмотрим-с, посмотрим, какую пользу правительство извлечет из этого для себя и для народа; но только я на этом не удовлетворюсь!.. Нет, я подам прошение на высочайшее имя: пусть или меня сошлют в каторгу, если я клеветник, или Тулузова в рудники упрячут, когда я докажу, что он убийца.

– Что за вздор ты говоришь! Разве можно теперь доказать это? – возразила мужу gnadige Frau.

– Так что же мне, – воскликнул он, – с неочищенной душой и предстать на страшный суд?

– Чем же не очищена душа твоя будет, – продолжала возражать gnadige Frau. – Ты пытался, ты доносил, тебе не поверили, и в грехе будут виноваты они, а не ты.

– Но я должен пытаться не один, а десять, двадцать раз! – кипятился доктор.

– Тогда тебя, пожалуй, сочтут за человека не в полном рассудке и посадят в сумасшедший дом! – предусмотрительно и насмешливо заметила gnadige Frau.

– Может быть, – согласился доктор, – по крайней мере, я тогда исполню все, что было в моей возможности.

– Да это исполняй, кто тебе мешает! – заключила этот спор тем же насмешливым тоном gnadige Frau, очень хорошо знавшая, что она сумеет не допустить мужа подать такую несообразную с здравым рассудком просьбу.

После ужина сейчас же все разошлись по своим комнатам, и Муза Николаевна, утомленная трехдневной дорогой, заснула было крепчайшим сном, но часу в первом ее вдруг разбудила горничная и проговорила испуганным голосом:

– Пожалуйте к сестрице, им очень нехорошо-с!

– Что такое с ней? – спросила, в свою очередь, с испугом Муза Николаевна.

– Не знаю-с; при них Фадеевна осталась, а я за вами побежала, – сказала горничная.

Муза Николаевна в одной сорочке, надев только на босую ногу туфли, пошла к сестре, которую она нашла почти лежащей в объятиях Фадеевны и имеющей глаза закрытыми. Муза Николаевна осторожно подошла к ней.

– Тебе нездоровится, Сусанна? – окликнула она ее.

– Да, но дай мне твою руку! – отвечала на это Сусанна Николаевна, все-таки не открывая глаз.

Муза Николаевна приняла ее из объятий Фадеевны в свои объятия.

– Это, должно быть, с ними сделалось от глазу чьего-нибудь нехорошего; с камушка их надобно спрыснуть, – шепнула ей старуха и, уйдя из комнаты, тотчас же возвратилась назад с водою во рту.

Муза Николаевна не успела еще ничего из ее слов хорошенько понять, как старуха, проговорив: «Свят, свят, свят, господь бог Саваоф!» – брызнула на Сусанну Николаевну изо рта воды. Та вскрикнула и открыла глаза. Старуха, снова пробормотав: «Свят, свят, свят, господь бог Саваоф!», – еще брызнула раз. Сусанна Николаевна уж задрожала всем телом, а Муза Николаевна воскликнула: «Что ты такое делаешь?» Но старуха, проговорив в третий раз: «Свят, свят, свят…» – опять брызнула на Сусанну Николаевну.

– Будет, будет; уйдите, оставьте меня с сестрой! – сказала ей, наконец, Сусанна Николаевна.

– Уйду, матушка; теперь все пройдет! – сказала уверенным тоном старуха и ушла.

– Что такое с тобой случилось? – спрашивала Муза Николаевна.

– Я… – отвечала Сусанна Николаевна, как бы боясь остановить свой взгляд на чем-нибудь попристальнее. Комната была освещена только горевшей перед образом казанской божьей матери лампадкой. – Я, – повторила Сусанна Николаевна, – видела вот его… – И она указала при этом рукой на портрет Егора Егорыча, – и того!..

– Терхова? – спросила Муза Николаевна.

– Да… – произнесла с усилием над собою Сусанна Николаевна. – Муж мне все указывал вдаль, а другой мне говорил: «Вы уморите меня, как уморили Углакова!»

– Ты заснула, Сусанна, и видела это во сне, – старалась ей объяснить Муза Николаевна.

– Нет, нет, я не спала; я давно не сплю ни одной ночи! – не согласилась Сусанна Николаевна.

– Тогда это твои обыкновенные галлюцинации, – продолжала успокаивать ее Муза Николаевна.

– Это и не галлюцинации, – возразила Сусанна Николаевна, – которые, когда бывали со мной, то очень неясные, а тут я рассмотрела все черты Егора Егорыча и слышала голос Терхова от слова до слова.

– Еще бы тебе не видеть и не слышать, когда ты только об этом и думаешь! Но вот что, мое сокровище: я не оставлю тебя здесь и увезу с собой в Москву; ты здесь окружена только тем, чего уж нельзя возвратить, а того, что ты желаешь видеть, нет около тебя. Кроме того, последнее твое видение может и сбыться: Терхов в самом деле может умереть от тоски! – решилась уж немножко припугнуть сестру Муза Николаевна.

Сусанна Николаевна при этих словах ее вздрогнула.

– Хорошо, я готова уехать отсюда! – проговорила она.

– Завтра же? – подхватила Муза Николаевна.

– Хоть завтра, мне все равно.

– А в Москве, что же, с Терховым ты увидишься?

– А в Москве вы делайте со мной, что хотите; пойми ты, что я утратила всякий ум и всякую волю.

– Ну, мы там знаем, что сделать! – заключила Муза Николаевна и на другой день объявила прислуге, что Сусанна Николаевна уезжает с ней надолго в Москву, и потому, чтобы все нужное для этого было приготовлено; сказала она также о том и gnadige Frau, у которой при таком известии заискрились слезы на глазах.

– Зачем же Сусанна Николаевна так спешит уехать отсюда? – спросила она печальным голосом.

– Затем, – отвечала ей с лукавой улыбочкой Муза Николаевна, – что ее там один господин очень ждет.

– Господин?.. – произнесла с удивленным лицом gnadige Frau. – Но который тоже нравится и Сусанне Николаевне? – присовокупила она, смекнув, в чем дело.

– Нравится; кроме того, Егор Егорыч сам в своем завещании написал Сусанне, чтобы она непременно вышла за этого господина.

Лицо gnadige Frau приняло радостное выражение.

– Значит, он должен быть очень хороший человек.

– Такой же, как Егор Егорыч: умен, ученый, серьезный и вдобавок молодой.

Gnadige Frau скрестила при этом набожно руки на груди.

– Danke Dir, mein Gott, dafur![230] – произнесла она и затем продолжала окончательно растроганным голосом: – У меня одна к вам, добрейшая Муза Николаевна, просьба: уведомляйте меня хоть коротенько обо всем, что произойдет с Сусанной Николаевной! Я считаю ее моей дочерью духовной. Когда она была замужем за Егором Егорычем, я знала, что она хоть не вполне, но была счастлива; теперь же, как я ни успокоена вашими словами…

Тут полившиеся из глаз слезы захватили дыхание у gnadige Frau, и она не в состоянии была продолжать своей речи.

– Непременно, непременно буду писать вам! – обещала ей Муза Николаевна.

Весь день после того прошел в сборах, в которых Сусанна Николаевна не принимала никакого участия. Она сидела в своей комнате и все время смотрела на портрет Егора Егорыча. В последние минуты отъезда она, впрочем, постаралась переломить себя и вышла в гостиную, где лица, долженствовавшие провожать ее, находились в сборе, и из числа их gnadige Frau была с глазами, опухнувшими от слез; Сверстов все ходил взад и вперед по комнате и как-то нервно потирал себе руки; на добродушно-глуповатой физиономии Фадеевны было написано удовольствие от мысли, что она вылечила барыню, спрыснув ее водой с камушка. Наконец явился Антип Ильич, почти ничего уже не видевший и едва державшийся на своих тонких ногах, но все еще благообразный из себя.

– Сядьте, старичок! – первое, что приказала ему gnadige Frau.

Антип Ильич, с трудом отыскав глазами стул, сел.

– Сядьте и вы! – приказала gnadige Frau Фадеевне.

И та опустилась на кресло, постаравшись сесть рядом с Сусанной Николаевной.

– Лошади поданы-с! – проговорил, взглянув в окно, Сверстов, видимо, мучимый всей этой сценой расставанья и решительно не понимавший, что тут, собственно, происходит.

Все поднялись. Сусанна Николаевна и Муза Николаевна сели на заднюю скамейку огромной четвероместной кареты, а горничные их – на переднюю. Вороные кони Егора Егорыча, запряженные уже шестериком с отчаянным молодым форейтором на выносе, быстро помчали отъезжающих; несмотря на то, долго еще видно было, что Сусанна Николаевна все выглядывала из кареты и смотрела по направлению к Кузьмищеву, в ответ на что gnadige Frau махала ей белым платком своим. Сверстову, наконец, наскучило такое сентиментальничание барынь.

– Пойдем в комнаты! – сказал он жене.

Та пошла за ним.

– Что за сумасшествие творит Сусанна Николаевна! Поехала в Москву на пыль, на жар… Что ей, видно, надоело здоровье? – проговорил доктор искренне сердитым голосом.

– Она поехала затем, что в ее жизни скоро, вероятно, произойдет перелом, и она выйдет снова замуж, – открыла мужу gnadige Frau.

– Немножко скоренько! – заметил с иронией доктор.

– Нисколько не скоренько! – возразила gnadige Frau. – Сам Егор Егорыч в своем завещании велел ей выйти за этого человека.

– Это, вероятно, за Терхова? – спросил доктор.

– Вероятно, за него, – подтвердила gnadige Frau.

– Тогда к чему же все эти слезы и волнения? Старый муж разрешил, новый, кажется, попадается человек хороший; надобно радоваться, а не печалиться, – дело житейское, обыкновенное!.. – восклицал доктор.

– То-то, что тут не очень обыкновенное, – возразила gnadige Frau, – потому что тебе говорить нечего, как Сусанна Николаевна любила Егора Егорыча; сверх того, горничная Сусанны Николаевны, которая, как ты знаешь, не врунья, говорила мне, что Сусанна Николаевна… еще не женщина!

Доктор был совершенно опешен.

– Неужели же то, что я как-то прежде подозревал, правда? – проговорил он.

– Что ты подозревал? – спросила его gnadige Frau.

Сверстов не вдруг ответил жене, а поерошив многократно свою голову, наконец, проговорил:

– Мне Егор Егорыч, бывши еще холостым, говорил как-то раз шутя, что он многократно влюблялся только духом, а не телом; но тогда зачем же было жениться?..

– Отчего же не жениться? Неужели же необходимо, чтобы это было? – проговорила, слегка покраснев, gnadige Frau.

– Необходимо, чтобы было! – восклицал доктор. – Это тебе все физиологи скажут.

– Вздор! – отвергла gnadige Frau.

– Нет, не вздор! – воскликнул доктор и счел за лучшее прекратить с старой бабой об этом разговор.

Недели через две потом они получили от Музы Николаевны письмо, которым она уведомляла их, что Сусанна Николаевна вышла замуж за Терхова и что теперь пока молодые уехали за границу, где, вероятно, пробудут недолго, и возвратятся на житье в Кузьмищево.

Понятно, что отъезд молодых на чужбину случился оттого, что Сусанне Николаевне по выходе ее замуж и в Москве было стыдно оставаться, как будто бы в самом деле она совершила какой-нибудь постыдный поступок.