Масоны

– Я никогда их не видел, это картины, а не портреты!

– Э, не лгите, пожалуйста! – возразила ему пани.

– Уверяю вас! – утверждал Аггей Никитич, усаживаясь вместе с Марьей Станиславовной на диван и обнимая ее одной рукой за талию. – Я, – продолжал он, имея при этом весело-томные глаза, – настоящим образом был только влюблен в тебя и прежде еще в одну прелестную девушку – Людмилу Рыжову.

– Где же теперь эта девушка? – спросила Марья Станиславовна.

– О, она давно умерла! – отвечал Аггей Никитич, и взгляд его принял уже грустный оттенок.

– Оттого, может быть, что ты изменил ей? – спросила Марья Станиславовна.

– Я не мог изменить ей, потому что она любила другого и умерла от неблагополучных родов.

– Бедненькая! – произнесла Марья Станиславовна. – Но при чем же вы, пан, тут были?

– Ни при чем!.. Я только идеально был влюблен в нее.

– О, милый ты, милый! Какой ты хороший! – воскликнула пани Вибель и уже сама обняла Аггея Никитича за шею.

– А ты, – произнес он, окончательно разнеженный, – кроме меня, кого еще любила?

– Я любила… – начала пани Вибель, подняв свои бровки и почти с детской откровенностью, – любила одного студента в Вильне.

– Поляка?

– Поляка, но его потом куда-то услали.

– Гм! – произнес многозначительно Аггей Никитич.

– После того мне нравились еще два-три господина; но это так себе…

– А того офицера, с которым ты уезжала от мужа? – спросил вдруг Аггей Никитич.

Лицо пани Вибель приняло при этом более серьезное выражение.

– Ты разве об этом слышал? – проговорила она.

– Слышал.

– Офицера этого – он тоже был поляк – я много любила.

– Отчего ж вы разошлись? – любопытствовал Аггей Никитич.

– Он женился на другой, и с тех пор я стала поляков ненавидеть так же, как немцев, и теперь хочу любить только русских.

В следующие за сим два месяца Аггей Никитич все более привязывался к божественной Мери, а она не то чтобы хладела к нему, но стала скучать несколько своей совершенно уединенной жизнью, тем более, что в уездный город начало съезжаться для зимних удовольствий соседнее дворянство. Рамзаев, успевший на откупных торгах оставить за собой сказанный уездный город, предполагал каждую неделю давать балы. Пани Вибель, хоть она скрывала это от Аггея Никитича, ужасно хотелось быть приглашенною на эти вечера; но она не знала еще, удостоят ли ее этой чести, так как она была заявленною разводкой и весьма справедливо предполагала, что об ее отношениях к Аггею Никитичу трезвонит весь город; по воле судеб, однако, последнее обстоятельство было причиною, что ее пригласили, и пригласили даже с особым почетом. Перед началом балов между Рамзаевым и Анною Прохоровной произошло такого рода совещание.

– А как нам быть теперь с Зверевым? – сказал он жене.

Та сначала вопросительно взглянула на него.

– Миропа Дмитриевна, которая урезонивала этого дуботола в отношении Тулузова и меня, говорят, уехала куда-то, рассорившись с ним, потому что он связался с этой хорошенькой аптекаршей…

– Слышала это я, – произнесла невеселым голосом Анна Прохоровна.

– Значит, через кого же мы будем платить положенное исправникам? – спросил Рамзаев.

– Да ты съезди к Звереву и предложи ему самому получать! – посоветовала Анна Прохоровна.

– А если он закричит на меня и начнет говорить мне дерзости? Управляющего Тулузова, Савелья Власьева, он прибил даже, – заметил Рамзаев.

– Тебя прибить он не посмеет, – возразила Анна Прохоровна, – а если и скажет тебе что-нибудь неприятное, то ты можешь объяснить, что так делается везде, во всех откупах.

– Еще бы не везде! – подхватил Рамзаев. – А то чем же бы жили все эти чиновничишки?

– Значит, на что же после того может обидеться Зверев?

– На то, что он там какой-то особенный благородник и масон, говорят.

– Почтмейстер тоже масон, однако ты посылаешь ему по ведру вина в месяц, – возразила Анна Прохоровна.

– Посылаю, и он еще просит, чтобы по два ведра ему давали, – объяснил Рамзаев.

– По моему, двух он не стоит! – заметила откупщица. – Кроме того, если ты хочешь, я съезжу к этой молоденькой даме, Вибель, которую я непременно хочу пригласить на наши балы.

– Вот это будет недурно! – одобрил откупщик.

В результате такого совещания Танюша в весьма непродолжительном времени почти лоб об лоб встретилась с лакеем откупщицы, хорошо ей знакомым, который первым делом, ни слова еще не проговорив, сделал в отношении Танюши весьма вольное движение, которое, конечно, она оттолкнула и проговорила:

– Что вы, от барыни, что ли, вашей?

– Какое от барыни? С ней самой! Принимает ваша-то?

– Примет, зовите!

Лакей пошел звать свою барыню, а Танюша поспешила доложить своей барыне, прикрикнув даже на ту:

– Поправьтесь немного и выходите: откупщица к вам приехала!

Марья Станиславовна вышла навстречу гостье, которая, плывя по небольшим комнаткам пани Вибель, производила как бы какой-то электрический треск своим шелковым платьем; про блондовый чепец на ней и говорить нечего: это был какой-то эфир, совершенно воздушное безе, спустившееся на редковатые волосы Анны Прохоровны, и одно только несчастие: постоянно поражаемая флюсом щека ее, по необходимости, была завязана белой косынкой!

– Я непременно хотела быть у вас… – начала откупщица.

– Merci! – ответила пани Вибель.

Затем гостья и хозяйка уселись.

– Будут нынче какие-нибудь удовольствия у нас? – спросила Марья Станиславовна, как будто бы ничего не знавшая.

– Собрания, вероятно, не устроятся; но у нас будут балы каждую неделю, потому что, согласитесь, гораздо же приятнее видеть тех, которых желаешь видеть, а в собрании бывают все, кто хочет.

– Это справедливо! – подхватила Марья Станиславовна, мучимая беспокойным вопросом: пригласят ли ее на эти избранные вечера.

К успокоению ее откупщица объявила:

– На вас, как на самую блестящую даму, я непременно рассчитываю и прошу вас быть украшением наших балов.

– Oh, grand merci, madame![200] – воскликнула на это пани Вибель. – Но я теперь разводка и не знаю, как это может показаться здешнему обществу.

– У нас будет, – возразила откупщица, – не здешнее общество, а наше общество, которое, конечно… Vous comprenez?[201]

– Oh, oui, je comprends… Merci[202] еще раз!.. Буду являться к вам. Когда же начнутся ваши балы?

– Через две недели по вторникам! – отвечала Анна Прохоровна. – Надобно, чтобы общество пособралось.

– Конечно! – согласилась пани Вибель, и, когда откупщица от нее уехала, она осталась было в неописанном восторге от мысли, что снова будет появляться на балах, танцевать там, всех поражать прекрасным туалетом… «Но каким?» – восстал вдруг при этом роковой вопрос. Все ее бальные платья у нее были прошлогоднего фасона; значит, неизбежно надобно было сделать по крайней мере два – три совершенно новых платья, и тут уж пани Вибель, забыв всякое благородство и деликатность, побежала сама в сопровождении Танюши к Аггею Никитичу и застала его собирающимся идти к ней.

Увидев так неожиданно явившуюся пани, он даже испугался.

– Не случилось ли чего-нибудь? – спросил он.

– Случилось, и случилось очень важное; садись и слушай! – отвечала задыхающимся от быстрой ходьбы голосом пани Вибель. – Сегодня у меня была откупщица с визитом.

– Откупщица? – переспросил Аггей Никитич, вытаращив даже от удивления глаза.

– Да, приезжала звать на свои балы. Я непременно хочу бывать на этих балах, и мне необходимо сделать себе туалет, но у меня денег нет. Душка, достань мне их, займи хоть где-нибудь для меня! Я чувствую, что глупо, гадко поступаю, беря у тебя деньги…

– Как тебе не совестно это говорить? – перебил ее Аггей Никитич. – Что ж тут дурного, что молодая женщина желает выезжать в свет и быть там прилично одетою? Я тебе достану денег и принесу их завтра же.

– Достань, татко! – воскликнула еще раз пани Вибель.

Разъехавшись с мужем, она стала Аггея Никитича называть «таткой».

– Достану! – повторил он, решившись на этот раз взять у приходо-расходчика жалованье вперед, что сделать ему было, по-видимому, весьма нелегко, потому что, идя поутру в суд, Аггей Никитич всю дорогу как-то тяжело дышал, и по крайней мере до половины присутствия у него недоставало духу позвать к себе приходо-расходчика; наконец, когда тот сам случайно зашел в присутственную камеру, то Аггей Никитич воспользовался сим случаем и воззвал к нему каким-то глухим тоном:

– Спиридон Максимыч!

– Что прикажете-с? – отозвался тот.

– А что, вы не можете ли дать мне жалованье вперед и квартирные? – продолжал Аггей Никитич тем же тоном.

– Жалованье можно-с, но квартирные и столовые вы уж получили, – объяснил приходо-расходчик.

– Это я знаю; однако все-таки не можете ли вы ссудить меня?

Аггей Никитич, кажется, немножко рассчитывал, не предложит ли приходо-расходчик ссудить ему из своего кармана.

– Из переходящих сумм это очень легко, – пояснил тот.

– Из чужих-то денег? Нет-с, я этого не желаю.

– Что ж за важность? Прежние исправники всегда и по скольку еще из переходящих сумм брали вперед.

– Ну, это их дело, а я этого не хочу! Принесите пока только жалованье!

Приходо-расходчик принес жалованье, но – увы! – его не хватило бы на три волана к платью пани Вибель, так что Аггей Никитич предпринял другое решение: он вознамерился продать свою пару лошадей. Тогда, конечно, ему не на чем будет ездить в уезд для производства дел. «Ну и черт их дери! – подумал почти с ожесточением Аггей Никитич. – Стану командировать на эти дела заседателя».

Из всего этого читатель видит, как мой мечтатель все ниже и ниже спускался в смысле служебного долга; но этим еще не ограничилось: Аггей Никитич в этот же день по этому пути так шагнул, что сам потом не мог дать себе в том ясного отчета. Случилось это… Впрочем, представим все лучше в образах: в три часа Аггей Никитич сбирается идти продавать свою пару лошадей, и вдруг перед его домом остановилась тоже пара, но только внушительнейшая, в сбруе с серебряным набором, запряженная во внушительнейшие сани, в которых сидел откупщик во внушительнейшей бекеше и старавшийся придать своей физиономии внушительнейшее выражение. Войдя к Аггею Никитичу, Рамзаев начал с такого рода фразы:

– Позвольте мне снова представиться вам! Теперь я уже не случайный откупщик, а, вероятно, останусь здесь надолго.

Аггей Никитич, полагая, что Рамзаев приехал к нему, чтобы пригласить его на балы, с своей стороны, выразил, что Теофил Терентьич делает ему своим визитом большую честь; после чего откупщик начал издалека подходить к более важной цели своего посещения:

– Нынче откупа пошли выгодно для нас; цены на торгах состоялись умеренные; кроме того, правительством обещаны нам разного рода льготы, и мне в Петербурге говорили, что есть даже секретный циркуляр начальникам губерний не стеснять откупщиков и допускать каждого из них торговать, как он умеет!

– Циркуляра такого не могло быть! – выразился на первых порах Аггей Никитич.

– Есть, есть! – воскликнул с лукавой усмешечкой откупщик. – Но, конечно, нам это мало поможет, если ближайшие наши начальники, то есть городская и земская полиция, захотят притеснять нас.

Аггей Никитич начал немножко сознавать, к чему Рамзаев клонил свою речь.

– Я не знаю, как другие полиции; но я никогда не стеснял откупа, как и впредь не буду стеснять, – произнес он, желая, кажется, отклонить откупщика от того, что тот намерен был сделать.

– А это еще более обязывает мой откуп быть благодарным и предложить вам получить от меня то, что все в мире исправники получают, – подхватил откупщик.

На лице Аггея Никитича начали выступать то красные, то желтые пятна.

– Нет, зачем же? – проговорил он глухим голосом.

– Затем-с, что это так следует! – сказал настойчиво откупщик и выложил перед Аггеем Никитичем тысячу рублей. – Это за полгода. Я нарочно привез деньги сам, чтобы никто из служащих у меня не знал ничего об этом.

– А совесть моя и ваша тоже не будут знать об этом? – проговорил тем же глухим голосом бедный Аггей Никитич.

– Какая тут совесть и в чем тут совесть? Человека, что ли, мы с вами убили? – воскликнул, смеясь, откупщик. – Я, как вы знаете, сам тоже не торгаш и не подьячий, а музыкант и артист в душе; но я понимаю жизнь!.. Вы же, будучи благороднейшим человеком, мало – видно – ее знаете; а потому позвольте мне в этом случае быть руководителем вашим.

– Благодарю вас! – сказал Аггей Никитич с окончательно искаженным лицом.

Откупщик после того недолго просидел и, попросив только Аггея Никитича непременно бывать на его балах, уехал, весьма довольный успехом своего посещения; а Аггей Никитич поспешил отправиться к пани Вибель, чтобы передать ей неправильно стяжанные им с откупа деньги, каковые он выложил перед пани полною суммою. Та, увидев столько денег, пришла в удивление и восторг и, не помня, что делает, вскрикнула:

– Танюша, поди сюда и посмотри, что у нас тут!

Аггей Никитич обмер при этом и проговорил по-польски:

– Цо пани робит? Пани мне компрометует![203]

– Ах, так!.. Пржепрашам, розумем![204] – произнесла пани и, торопливо спрятав деньги в стол, сказала вошедшей Танюше: – Дай мне шляпку и салоп! Я еду с Аггеем Никитичем.

Танюша ушла приготовить то и другое.

– Ты на лошади и поедешь со мной в ряды? Я сегодня хочу закупить все нужное для бального платья.

– Поеду! – отвечал Аггей Никитич, думавший было возразить, что ловко ли это будет, но не сказал, однако, того потому, что с самого утра как бы утратил всякую собственную волю.

В рядах мои любовники, как нарочно, встретили откупщицу, что-то такое закупавшую себе. Она очень приветливо поклонилась Аггею Никитичу, а также и пани Вибель, но та, вся поглощенная соображениями о своем платье, торопливо мотнула ей головой и обратилась к торговцам с вопросами, есть ли у них то, и другое, и третье. Они ей отвечали, что все это есть, и показывали ей разные разности, но на поверку выходило, что все это не то, чего желала пани Вибель, так что она пришла почти в отчаяние и воскликнула:

– Это ужасно, как у вас мал выбор! Ну, посмотрите, madame Рамзаева, – обратилась пани к откупщице, – что за смешной рисунок этой материи, и посоветуйте, ради бога, что мне взять на платье!

Та с удовольствием поспешила на помощь к Марье Станиславовне; видимо, что обе они были знатоки и любительницы этого дела.

– Эта материя нехороша! – сказала решительным тоном откупщица. – Вы дайте лучше гладкую материю, которую я у вас брала! – прибавила она торговцу.

Подали гладкую материю. Та действительно была хороша.

– Но не темна ли она для меня? – спросила пани Вибель свою советчицу.

– Почему ж? Она довольно светлая, отделается цветами, кружевами, – успокоила ее та, – и берта, конечно, к платью должна быть.

– Берта у меня есть превосходная! – радостно воскликнула пани Вибель.

– Сколько же вам прикажете отрезать материи? – спросил торговец.

– Мне обыкновенно идет на платье восемнадцать аршин, но прибавьте еще аршина два – три, чтобы не было недостатка! – небрежно ответила пани Вибель.

Торговец принялся отмахивать на железном аршине выбранную материю, причем ее сильно натягивал.

– Почем же за аршин вы уступите эту материю? – сделала торговцу довольно существенный вопрос откупщица.

– По четыре с полтиной, – отвечал он.

– Что за пустяки такие вы говорите? – почти прикрикнула на него откупщица. – Я у вас покупала ее по четыре рубля.

– Мы вам уступили, вы наша постоянная покупщица, – несколько подобострастно объяснил ей торговец.

– Это вздор! Извольте уступить ее за ту же цену Марье Станиславовне! Она моя приятельница, – приказала ему откупщица.

– Слушаю-с! – сказал торговец и, обратившись к пани Вибель, проговорил: – Восемьдесят рублей следует с вас.

Пани вынула из кармана деньги и, отсчитав из них нужное число ассигнаций, положила их на прилавок.

Аггея Никитича при этом сильно покоробило: ему мнилось, что откупщица в положенных пани Вибель на прилавок ассигнациях узнала свои ассигнации, причем она, вероятно, с презрением думала о нем; когда же обе дамы, обменявшись искренно-дружескими поцелуями, расстались, а пани, заехав еще в две лавки, – из которых в одной были ленты хорошие, а в другой тюль, – велела кучеру ехать к дому ее, то Аггей Никитич, сидя в санях неподвижно, как монумент, молчал. Пани Вибель подметила это и по возвращении домой, как бы забыв об материи и лентах, принялась ласкаться к Аггею Никитичу. Он, конечно, отвечал ей тем же, но в глубине его совести было нехорошо, неспокойно, и ему против воли припомнились слова аптекаря, говорившего, что во многих поступках человек может совершенно оправдать себя перед другими, но только не перед самим собою. В сущности, если не по строгой морали рассуждать, что такое сделал Аггей Никитич? Он взял почти поощряемую правительством взятку с откупщика, и взял для того, чтобы потешить этими деньгами страстно любимую женщину; это с одной стороны даже казалось ему благородным, но с другой – в нем что-то такое говорило, что это скверно и нечестно!