Масоны
– Теперь, – отвечала Катрин, – я не то чтобы совершенно разлюбила его, но он раздвоился для меня: прежнего Ченцова я люблю немного, но теперешнего ненавижу и презираю… Впрочем, что об этом говорить? Скажите лучше: вы никогда не пили вина?
– Никогда! – отвечал Тулузов. – Вредно оно мне; шампанского я, конечно, могу еще выпить стакан или два с удовольствием.
– Ну, так выпьемте! – проговорила Катрин и пододвинула бутылку к Тулузову, которую он очень умело взял и, налив из нее целый стакан, выпил его.
– Потом вот что, – продолжала она, хлопнув перед тем стакана два шампанского и, видимо, желая воскресить те поэтические ужины, которые она когда-то имела с мужем, – вот что-с!.. Меня очень мучит мысль… что я живу в совершенно пустом доме одна… Меня, понимаете, как женщину, могут напугать даже привидения… наконец, воры, пожалуй, заберутся… Не желаете ли вы перейти из вашего флигеля в этот дом, именно в кабинет мужа, а из комнаты, которая рядом с кабинетом, вы сделаете себе спальню.
Проговорив это, Екатерина Петровна на мгновение остановилась, а потом снова продолжала с небольшой улыбкой:
– Но вам, Василий Иваныч, может быть, это будет неудобно на случай каких-нибудь рандеву, если только вы имеете их в вашем отдельном флигельке.
– Нет-с, я ни в моем флигельке и нигде никаких рандеву не имею.
– Ну, полноте, пожалуйста, поверю я вам! – перебила его Катрин. – Бывши таким молодым человеком, вы будете обходиться без рандеву!
– Совершенно обхожусь без них, – повторил Тулузов, – и в доказательство того я с величайшим восторгом принимаю ваше предложение поселиться в одном с вами доме, чтобы каждую минуту быть защитником вашим, и надеюсь, что скорей лягу костьми, чем что-либо случится неприятное для вас.
При таком изъяснении Тулузова, Катрин немного покраснела; но, тем не менее, ей, как кажется, было приятно выслушать, что он ей высказал.
На другой день управляющий со всем своим имуществом, не выключая и окованного железом сундука, переселился в большой дом и расположился там с полным удобством. По поводу сих перемен дворовые и крестьяне Екатерины Петровны, хотя и не были особенно способны соображать разные тонкости, однако инстинктивно поняли, что вот-де прежде у них был барин настоящий, Валерьян Николаич Ченцов, барин души доброй, а теперь, вместо него, полубарин, черт его знает какой и откедова выходец. Слухи о том же самом невдолге дошли и до губернского города, и первая принялась их распространять косая дама, если только еще не забыл ее читатель. Дама сия, после долгого многогрешения, занялась богомольством и приемом разного рода странников, странниц, монахинь, монахов, ходящих за сбором, и между прочим раз к ней зашла старая-престарая богомолка, которая родом хоть и происходила из дворян, но по густым и длинным бровям, отвисшей на глаза коже, по грубым морщинам на всем лице и, наконец, по мужицким сапогам с гвоздями, в которые обуты были ее ноги, она скорей походила на мужика, чем на благородную девицу, тем более, что говорила, или, точнее сказать, токовала густым басом и все в один тон: «То-то-то!.. То-то-то!..»
Косая дама сейчас принялась эту старицу накачивать чаем, а та в благодарность за то начала ей толковать:
– Была, я, сударыня, нынешним летом у Егора Егорыча Марфина, – супруга у них теперича молодая, – им доложили обо мне, она позвала меня к себе в комнату, напоила, накормила меня и говорит мне: «Вы бы, старушка, в баню сходили, и имеете ли вы рубашку чистую?» – «Нету, говорю, сударыня, была у меня всего одна смена, да и ту своя же братья, богомолки, украли». – «Ну, так, говорит, нате вот вам!» – и подарила мне отличнейшие три рубахи и тут же приказала, чтобы баню про меня истопили… Добрая, что уж это говорить!.. А тут, на родину-то пришемши, заходила было я тоже к племянничку Егора Егорыча, Валерьяну Николаичу Ченцову, – ну, барыню того нигде и никому не похвалю, – мужа теперь она прогнала от себя, а сама живет с управляющим!
– Как с управляющим? Со своим крепостным, значит, мужиком? – воскликнула с любопытством косая дама.
– Может, что и мужик, но ходит стриженый и в дворянском платье.
– Да кто же вам сказывал, что Катерина Петровна унизилась до какого-то лакея? – продолжала расспрашивать свою гостью косая дама.
– Кому сказывать, окромя людишек ихних? Известно, кто про нас, бар, говорит – все рабы наши… Я тоже в усадьбу-то прибрела к вечеру, прямо прошла в людскую и думала, что и в дом меня сведут, однако-че говорят, что никаких странниц и богомолок от господ есть приказание не принимать, и так тут какая-то старушонка плеснула мне в чашку пустых щей; похлебала я их, и она спать меня на полати услала… На-ка, почет какой воздали гостейке почтенной! А мое тоже дело старое: вертелась-вертелась на голых-то досках, – не спится!.. Слышу, две горничные из горниц прибежали полопать, что ли, али так!.. Сначала ругмя-ругали все господ своих, а тут одна и говорит другой: «Я, говорит, девонька, вчерася-тко видела, как управляющий крался по коридору в спальню к барыне!» Тьфу, согрешила грешная! – закончила сердито свое токованье старуха и отплюнулась при этом.
– Ах, это интересно, очень интересно! – воскликнула косая дама. – Недолго же Катерина Петровна грустила по своем муже… скоро утешилась! Впрочем, если рассудить беспристрастно, так все мужчины того и стоят! – проговорила она, припомнив, как сама, после измены каждого обожателя своего, спешила полюбить другого!
VI
В описываемое мною время суд над женщинами проступившимися был среди дворянского сословия гораздо строже, чем ныне: поэтический образ Татьяны, сказавшей Онегину: «Я вас люблю – к чему лукавить? – но я другому отдана и буду век ему верна!», еще жил в сознании читающего общества. Конечно, дело обходилось не без падений, и если оно постигало павшую с человеком, равным ей по своему воспитанию и по своему положению в свете, то принимаемы были в расчет смягчающие обстоятельства; но горе было той, которая снизошла своей любовью до мужчины, стоявшего ниже ее по своему рангу, до какого-нибудь приказного или семинариста, тем паче до своего управляющего или какого-нибудь лакея, – хотя и это, опять повторяю, случалось нередко, но такая женщина безусловно была не принимаема ни в один так называемый порядочный дом. Екатерина Петровна, хорошо знавшая законы и обычаи дворянского сословия, жила безвыездно в своем Синькове. Она даже за обедню не ездила к приходу своему, опасаясь, чтобы тамошний священник, очень дерзкий на язык, не сказал чего-нибудь в проповеди насчет ее поведения, тем более, что он был зол на Екатерину Петровну за скудость приношений, которые она делала церкви и причту. Впрочем, Катрин вовсе не скучала своей уединенной жизнью. Тулузов окончательно заменил для нее Ченцова и даже превосходил того тем, что никогда ничем не заставлял страдать Катрин, а, напротив, всегда старался успокоить ее и сгладить неровности собственного ее характера.
За одним из обедов Тулузов, сидя, по обыкновению, с глазу на глаз с Катрин, проговорил с небольшой улыбкой:
– Я получил первый офицерский чин.
– А!.. – воскликнула радостно Катрин. – Вы поэтому теперь дворянин?
– Какой еще дворянин!.. Личный, как определено в законах, или лычный, как чиновники называют.
– Но что же это значит по закону: личный дворянин?
– Значит, что если бы я женился, то детям моим не передам дворянства своего!
– А когда же вы можете передать это дворянство?
– Когда сделаюсь потомственным дворянином!
– А этим скоро ли вы сделаетесь? – расспрашивала Катрин.
– Думаю, что не скоро!
– Неужели же никакого нет средства ускорить это… попросить, что ли, кого… губернатора, что ли?..
– Губернатор тут ни при чем, – возразил, нахмурившись и потупляясь, Тулузов.
– Ну, подкупить, что ли, от кого это зависит? Покойный отец часто при мне говорил, что деньгами у нас все можно сделать!
– Разумеется, что многое можно сделать, – отвечал Тулузов, по-прежнему держа глаза устремленными в тарелку. – Для меня, собственно, – продолжал он неторопливо и как бы соображая, – тут есть один путь: по происхождению моему я мещанин, но я выдержал экзамен на учителя уездного училища, следовательно, мне ближе всего держаться учебного ведомства.
– Вы и держитесь его! – воскликнула Катрин.
– Держаться этого ведомства я теперь не могу, потому что числюсь в другом ведомстве, по министерству внутренних дел; но здесь открывается другое обстоятельство, которое уже прямо зависит от денег. Вам, вероятно, не известно, что года два тому назад в учебном ведомстве произошли большие перемены: гимназии вместо четвероклассных стали семиклассными; учеников поэтому прибавилось втрое. В нашем же губернском городе помещение для гимназии небольшое, и вот мне один знакомый чиновничек из гимназической канцелярии пишет, что ихнему директору секретно предписано министром народного просвещения, что не может ли он отыскать на перестройку гимназии каких-либо жертвователей из людей богатых, с обещанием награды им от правительства.
Катрин, хоть и женщина была, но очень хорошо поняла, что говорил Тулузов и даже ради чего он это говорил.
– Поэтому и вы можете быть таким жертвователем? – спросила она.
– Могу! – отвечал ей лаконически Тулузов.
– А чем же вас за это наградят?
– Дадут, может быть, даже Владимира, а с ним и потомственное дворянство.
– И что же мешает это сделать?
– Мешает, что у меня денег нет, чтобы пожертвовать значительную сумму.
– А у меня, Василий Иваныч, как вы думаете, есть настолько денег, чтобы их достало на ваше пожертвование, за которое бы дали вам дворянство?
– Без сомнения, для этого всего надобно тысяч тридцать!
– И как же вы говорите, что у вас нет денег? Я думаю, что мои деньги и ваши, при наших отношениях, одно и то же!
– Я вот и прошу вас одолжить мне эту сумму! – сказал Тулузов.
– Вам не просить следовало этой суммы, а просто сказать мне, что вам нужна такая-то сумма и именно на то-то! Какой вы скрытный человек!.. Мне очень не нравится эта черта в вашем характере!
– Как же я мог говорить вам об этом, когда я вчера только сам узнал и сообразил, что посредством пожертвования могу получить даже дворянство потомственное.
– Но когда вы должны сделать это пожертвование?
– Чем скорее, тем лучше!
– Вам надобно ехать куда-нибудь для этого?
– Да, в наш губернский город непременно, чтобы видеться с директором гимназии, а может быть, и в Петербург придется съездить.
– Ну, вот видите ли, Василий Иваныч, – начала Катрин внушительным тоном, – мне очень тяжело будет расстаться с вами, но я, забывая о себе, требую от вас, чтобы вы ехали, куда только вам нужно!.. Ветреничать, как Ченцов, вероятно, вы не станете, и я вас прошу об одном – писать ко мне как можно чаще!
– Каждую почту буду писать, но и вас прошу о том же; мне тоже нелегка будет разлука с вами!
– Верю вам! – ответила ему сентиментальным голосом Катрин.
Тулузов на другой день, после трогательно-печального прощания с Катрин, происшедшего, разумеется, втайне от прислуги, уехал в губернский город. Слепая фортуна сильно благоприятствовала всем его начинаниям. По случаю ходивших по городу бесспорных слухов об его отношениях к m-me Ченцовой, завись его дело от какого-нибудь другого начальствующего лица, а не от Ивана Петровича Артасьева, Тулузов вряд ли бы что-нибудь успел. В то время еще обращали некоторое внимание на нравственную сторону жизни господ жертвователей, но простодушнейший Артасьев, вероятно, и не слыхавший ничего о Тулузове, а если и слыхавший, так давно это забывший, и имея в голове одну только мысль, что как бы никак расширить гимназическое помещение, не представил никакого затруднения для Тулузова; напротив, когда тот явился к нему и изъяснил причину своего визита, Иван Петрович распростер перед ним руки; большой и красноватый нос его затрясся, а на добрых серых глазах выступили даже слезы.
– Душа моя! – воскликнул он. – Вы нам истинное благодеяние оказываете! Позвольте мне познакомить вас с моим другом Пилецким!
И добряк хотел было Тулузова ввести в комнату к Мартыну Степанычу, до сих пор еще проживавшему у него и тщетно ждавшему разрешения воротиться в Петербург. Тулузов уклонился от этого приглашения и сказал, что он просит это дело вести пока конфиденциально.
– Извольте, извольте, душа моя, но чем же вы желаете, чтобы вас вознаградило правительство? Я на это имею такого рода бумагу! – говорил Иван Петрович все с более и более краснеющим и трясущимся носом и с торжеством выкладывая перед глаза Тулузова предложение министра, в котором было сказано: отыскать жертвователей с обещанием им награды.
– Я желаю получить одну милость от правительства, – стал отвечать Тулузов, – я личный дворянин, и так как у меня могут быть дети…
– О, без сомнения, бог благословит вас этим! – перебил его Иван Петрович.
– Да-с, и потому хотелось бы, чтобы они наследовали от меня дворянство.
– Да как же им и не наследовать, когда вы для чужих детей делаете столько добра! – восклицал Иван Петрович.
– Способ для этого такой: чтобы дали мне Владимира хоть третьей степени, – толковал ему Тулузов.
– Конечно, конечно! – соглашался Иван Петрович.
– Я бы попросил вас записать о моем желании! – добавил Тулузов.
– Сию же секунду! – говорил Иван Петрович, торопливо записывая в свою памятную книжку желание Тулузова.
– А кому деньги прикажете мне представить? – спросил тот.
– Мне, если только доверяете! – сказал Иван Петрович.
– О, помилуйте, ваше превосходительство!.. – подхватил Тулузов, хотя и знал, что Артасьев был только еще статский советник, и потом, вынув из кармана безыменный билет, на котором внушительно красовалась цифра: тридцать тысяч, почтительно подал его Ивану Петровичу.
– Святые эти денежки, святые! – говорил тот, смотря на билет. – Кто внушил вам эту благую мысль, я не знаю!
– Собственное мое сердце, ваше превосходительство: я сам вышел из людей бедных и знаю, что образование нам необходимее даже, чем богатым людям, и если на мои деньги хоть десять мальчиков получат воспитание, так бог и за то меня вознаградит.
– Сторицею вознаградит и еще более изольет на вас благодати, которую вы и без того уже издавна в душе вашей имели!
– Благодаря бога, имею склонность к добрым делам! – произнес с чувством Тулузов и, получив квитанцию в представленных им Артасьеву тридцати тысячах, раскланялся с ним и уехал.
Добряк Артасьев, не медля ни минуты, поспешил прийти к другу своему Пилецкому, чтобы передать ему, какие есть в русской земле добрые и великодушные люди. Мартына Степаныча тоже обрадовала и умилила эта новость.
– Слава всевышнему! – сказал он, поднимая глаза к небу. – Его волей вселяется в сердца людей маловедомых великое изречение: «Блюдите, да не презрите единого от малых сих!»
Собственно на любви к детям и была основана дружба двух этих старых холостяков; весь остальной день они сообща обдумывали, как оформить затеянное Тулузовым дело, потом сочиняли и переписывали долженствующее быть посланным донесение в Петербург, в котором главным образом ходатайствовалось, чтобы господин Тулузов был награжден владимирским крестом, с пояснением, что если он не получит столь желаемой им награды, то это может отвратить как его, так и других лиц от дальнейших пожертвований; но когда правительство явит от себя столь щедрую милость, то приношения на этот предмет потекут к нему со всех концов России. Последняя мысль была изобретена Мартыном Степанычем, который был бесконечно выше Артасьева как по уму своему, так и по известного рода хитрости. Донесение в таком виде и полетело в Петербург. Тулузов, получив от знакомого гимназического чиновничка с этого донесения копию и видя, как оно веско было написано и сколь много клонилось в его пользу, счел преждевременным ехать в Петербург и отправился обратно в Синьково, которого достигнул на другой день вечером. Прежде всего он спросил бывшего камердинера Валерьяна Николаича, а теперь у него находящегося в услужении, здорова ли Катерина Петровна?
– Здоровы-с! – отвечал тот. – У них теперь стоит мужик из Федюхина.
– Какой мужик из Федюхина? – проговорил Тулузов.
– Сын Власия!
Тулузов не расспрашивал далее и пошел к Екатерине Петровне в боскетную, где она по большей части пребывала. Здесь я не могу не заметить, что Тулузов в настоящие минуты совершенно не походил на того, например, Тулузова, который являлся, приехав из губернского города после похорон Петра Григорьича, то был почти лакей, а ныне шел барин; походка его была смела, важна; вид надменен; голову свою он держал высоко, как бы предвкушая Владимира не в петлице, а на шее.
Катрин вскрикнула от радости, увидав его.
– Какое счастие, что вы приехали! – сказала она. – Вы мне очень нужны!
Перед ней действительно стоял сын Власия, Савелий Власьев, малый лет тридцати, с лицом корявым и ясно показывающим, что печенка у него порядком подгнила. Он имел очень жиденькую бороду и был одет в длиннополый, но из довольно тонкого сукна сюртук, в сапоги выростковые чищенные; на указательном пальце его правой руки виднелся позолоченный перстень; словом, Савелий скорее походил на мещанина, чем на мужика. По мастерству своему он был маляр, но маляр чистый, то есть он расписывал потолки по трафарету, занимался очисткою и убранством церквей, был часто нанимаем иконописцами и даже академическими художниками приготовлять для них полотно, закрашивать фон и тянуть, где им нужно было, филенки. Сверх того, Савелий умел подводить белые двери под слоновую кость, что тогда было в большой моде. Таким образом он зарабатывал много денег, но все их проживал, потому что любил играть на бильярде и вдобавок к тому имел возлюбленную в лице одной, тоже чистой, кухарки. О жене и родителях своих он нисколько не думал и отпихивался от них деньгами. Когда же до Савелья дошел слух, что жена его убежала с барином, он вдруг вознегодовал и дал себе слово разыскать жену… Имея в Петербурге большие знакомства, Савелий… Но предоставим лучше ему самому рассказывать об этом.
Когда первый пыл радости от свиданья с Тулузовым позатих в Катрин, то она ему сказала, указывая на Савелья:
– Это сын Власия и муж Аксиньи.
Тулузов гордо взглянул на Савелья и ничего не проговорил.
– Он отыскал свою жену и привез ее сюда с собой! – присовокупила Катрин.
– Где ж ты отыскал ее? – проговорил Тулузов Савелью весьма неприветливым тоном.
– В Петербурге-с, – отвечал тот не очень подобострастно.
– Она жила у Ченцова на его квартире, – дообъяснила Катрин.
Тулузов некоторое время соображал.
– А как же ты разыскал Валерьяна Николаича? – спросил он.
– Разыскал я, почесть, и сам не знаю как, – отвечал Савелий не совсем охотно.
– Ты, пожалуйста, говори Василию Иванычу все, что и мне говорил, – сказала ему Катрин.
– Говорить тут, сударыня, особенно нечего, – продолжал Савелий. – Я, слышучи, что Аксинья сбежала из дома и приехала в Петербург, первоначально пошел к генералу Сквозникову…
– К какому это генералу Сквозникову? – остановил его Тулузов.
– К генерал-ахитектору, – отвечал, не запнувшись и не без важности, Савелий.
– Что же это за должность такая генерал-архитектор? – поинтересовался Тулузов.
– По дворцовой части они служат… Я им доложил, что вот так и так!.. «Ах, говорит, братец, на тебе записку, ступай ты к частному приставу Адмиралтейской части, – я теперь, говорит, ему дом строю на Васильевском острову, – и попроси ты его от моего имени разыскать твою жену!..» Господин частный пристав расспросил меня, как и что, и приказал мне явиться к ним дня через два, а тем временем, говорит, пока разыщут; туточе же, словно нарочно, наш один мужик встретился со мной в трактире и говорит мне: «Я, говорит, Савелий, твою жену встретил, идет нарядная-пренарядная!.. Знать, у кого-нибудь в кормилицах живет!» – «Ты где же, говорю, ее встретил?» – «На Песках, говорит, вышла из дома, что супротив самых бань»!.. Я опять к господину приставу Адмиралтейской части, объяснил ему. «Ну, говорит, значит, мы ее найдем!.. Приходи ты опять дня через два!» Я пришел. «Жена твоя, говорит, живет в квартире отставного поручика Ченцова, и мы по твоему прошению заарестовали ее: она призналась, что твоя жена… Хочешь, ты ее возьми на поруки; хочешь, мы ее отправим по этапу!» Я пожелал ее себе взять.
– А Валерьяна Николаича ты видел? – спросил Тулузов.
– Никак нет-с! Я к ним даже и на квартиру не ходил, – отвечал Савелий, – а привез только сюда хозяйку мою, и теперь я ожидаю защиты от вашей господской власти!.. Где ж нам ее стеречь?
– Стеречь и мы ее не можем! – проговорила Катрин.
– Как же нам, сударыня, быть после того? – произнес явно грубым тоном Савелий.
– Ты там как знаешь будь, – перебил его строго Тулузов, – а мы вот повидаем твоего отца, который поумнее тебя, и с тем рассудим, как лучше распорядиться.
– Это-с как вам угодно, а я только к тому говорю, что при жене жить не стану, чтобы ее беречь; пусть тот же родитель мой будет ее стражем!
– Устережем и без тебя! – отозвался Тулузов.
– Сделайте милость! – сказал Савелий и, по приказанию Екатерины Петровны, удалился.
Она же, оставшись с Тулузовым вдвоем, сообщила тому боязливым голосом:
– Кроме этого грубияна, я от Валерьяна получила письмо, которое я не знаю в какое ставит меня положение. Нате, прочтите!
Тулузов стал было про себя читать письмо.
– Читайте вслух, тут каждое слово важно!
Тулузов начал читать письмо вслух:
– «Катрин! Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать многим, – Вы не лгали это, – я верил Вам, и если, не скрою того, не вполне отвечал Вашему чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры, слишком похожи один на другого, – нам нечем дополнять друг друга; но теперь все это изменилось; мы, кажется, можем остаться друзьями, и я хочу подать Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях с Тулузовым; нисколько не укоряю Вас в этом и даже не считаю вправе себя это делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я не думаю, чтобы он был искренен с Вами: я сам испытал его дружбу и недружбу и знаю, что первая гораздо слабее последней. На днях Тулузов сыграл со мной ужасную вещь: он напустил на меня мужа Аксиньи, которую я, каюсь, чтобы спасти от ссылки, увез с собою при отъезде моем в Петербург».
– Я напустил Савелья, тогда как я и не знал ничего! – произнес Тулузов, остановившись на мгновение читать, и потом снова продолжал:
«Муж Аксиньи отнял ее у меня, а это все равно, что отнять жизнь у меня! Вы сами, Катрин, знаете и испытали чувство любви и, полагаю, поймете меня, если я Вам скажу, что во взаимной любви с этой крестьянкой я очеловечился: я перестал пить, я работаю день и ночь на самой маленькой службе, чтобы прокормить себя и кроткую Аксюту. Мне еще в молодости, когда я ездил по дорогам и смотрел на звездное небо, казалось, что в сочетании звезд было как бы предначертано: «Ты спасешься женщиной!» – и прежде я думал найти это спасение в моей первой жене, чаял, что обрету это спасение свое в Людмиле, думал, наконец, что встречу свое успокоение в Вашей любви!»
– Вот уж я уверена, что от любви моей он никогда ничего не ожидал, кроме денег, – заметила грустным голосом Катрин.
– Конечно, – подтвердил с усмешкою Тулузов, – и вообще все письмо есть пустословие и ложь.
– Нет, тут не одно пустословие, – возразила Катрин, – дальше вы увидите, есть и более серьезные вещи.
Тулузов снова стал продолжать чтение письма:
– «В Аксюше для меня явилось это спасение, и неужели же, Катрин, Вы захотите этого ангела-хранителя моего, а для Вас совершенное ничто, отнять у меня? Как помещица, Вы всегда можете отпустить ко мне Аксюшу в Петербург, дав ей паспорт; а раз она здесь, супругу ее не удастся нас разлучить, или я его убью; но ежели и Вы, Катрин, не сжалитесь надо мною и не внемлете моей мольбе, то против Вас я не решусь ничего предпринять: достаточно и того, что я совершил в отношении Вас; но клянусь Вам всем святым для меня, что я от тоски и отчаяния себя убью, и тогда смерть моя безраздельно ляжет на Ваше некогда любившее меня сердце; а мне хорошо известно, как тяжело носить в душе подобные воспоминания: у меня до сих пор волос дыбом поднимается на голове, когда я подумаю о смерти Людмилы; а потому, для Вашего собственного душевного спокойствия, Катрин, остерегитесь подводить меня к давно уже ожидаемой мною пропасти, и еще раз повторяю Вам, что я застрелюсь, если Вы не возвратите мне Аксюты».
Последние слова в письме были подчеркнуты два раза.
– Что вы думаете обо всех этих обещаниях и угрозах? – спросила Катрин.
Тулузов еще раз прочитал про себя окончание письма: рысьи глаза его, несколько налитые кровью, как будто бы в эти минуты окаменели и были неподвижно уставлены на письмо.
– Такое же пустословие, – проговорил он, – как и в начале письма.