Масоны

V

Случившийся у Ченцовых скандал возбудил сильные толки в губернском городе; рассказывалось об нем разно и с разных точек зрения; при этом, впрочем, можно было заметить одно, что либеральная часть публики, то есть молодые дамы, безусловно обвиняли Катрин, говоря, что она сама довела мужа до такого ужасного поступка с ней своей сумасшедшей ревностью, и что если бы, например, им, дамам, случилось узнать, что их супруги унизились до какой-нибудь крестьянки, так они постарались бы пренебречь этим, потому что это только гадко и больше ничего! «Но позвольте, – возражали им пожилые дамы и солидные мужчины, – madame Ченцова любила своего мужа, она для него пожертвовала отцом, и оправдывать его странно, – что Ченцов человек беспутный, это всем известно!» – «Значит, известно было и madame Ченцовой, а если она все-таки вышла за него, так и будь к тому готова!» – замечали ядовито молодые дамы. – «К чему готова?.. Даже к тому, что он выстрелит в нее два раза из ружья?» – спрашивали тоже не без ядовитости порицатели Ченцова. – «Он сделал это в запальчивости, заступаясь за женщину, которую любил, и потому поступил в этом случае благородно!» – отстаивали молодые дамы романическую сторону события. – «Полноте, пожалуйста, – возражали им их противники. – Ченцов никогда и ни одной женщины не любил, а только развращал каждую для минутной своей прихоти!». При таком раздвоении общественного мнения, собственно городские власти выразили большое участие m-me Ченцовой по приезде ее в губернский город, где она остановилась в гостинице Архипова и почти лежала в постели, страдая от своих, хоть а не опасных, но очень больких ранок. Губернатор, когда к нему явился управляющий Тулузов и от имени госпожи своей доложил ему обо всем, что произошло в Синькове, высказал свое глубокое сожаление и на другой же день, приехав к Екатерине Петровне, объявил ей, что она может не просить его, но приказывать ему, что именно он должен предпринять для облегчения ее горестного положения.

– Барон, – сказала на это Катрин, потупляя свои печальные глаза, – вы так были добры после смерти отца, что, я надеюсь, не откажетесь помочь мне и в настоящие минуты: мужа моего, как вот говорил мне Василий Иваныч… – и Катрин указала на почтительно стоявшего в комнате Тулузова, – говорил, что ежели пойдет дело, то Ченцова сошлют.

– Вероятно! – не отвергнул губернатор.

– Но я, – сколько он ни виноват передо мною, – обдумав теперь, не желаю этого: ссора наша чисто семейная, и мне потом, согласитесь, барон, остаться женою ссыльного ужасно!.. И за что же я, без того убитая горем, буду этим титулом называться всю мою жизнь?

– Совершенно вас понимаю, – подхватил губернатор, – и употреблю с своей стороны все усилия, чтобы не дать хода этому делу, хотя также советую вам попросить об том же жандармского полковника, потому что дела этого рода больше зависят от них, чем от нас, губернаторов!

– Я, несмотря на болезнь, готова хоть сейчас ехать к полковнику и умолять его! – произнесла Катрин.

– Зачем же вам ехать?.. Я ему скажу, и он сам к вам приедет! – обязательно предложил ей губернатор, а затем, проговорив чистейшим французским прононсом: – Soyez tranquille, madame![108] – уехал.

Подобно своему родственнику графу Эдлерсу, барон Висбах был весьма любезен со всеми дамами и даже часто исполнял их не совсем законные просьбы.

Жандармский полковник, весьма благообразный из себя и, должно быть, по происхождению поляк, потому что носил чисто польскую фамилию Пшедавский, тоже не замедлил посетить Екатерину Петровну. Она рассказала ему откровенно все и умоляла его позволить не начинать дела.

– Я не имею права ни начинать, ни прекращать дел, – пояснил ей вежливо полковник, – а могу сказать только, что ничего не имею против того, чтобы дела не вчинали: наша обязанность скорее примирять, чем раздувать вражду в семействах!

– Кроме того, полковник, – продолжала Катрин, тем же умоляющим тоном, – я прошу вас защитить меня от мужа: он так теперь зол и ненавидит меня, что может каждую минуту ворваться ко мне и наделать бог знает чего!

– Защитить вас от этого решительно вне нашей власти!.. Вот если бы от вас была жалоба, тогда господина Ченцова, вероятно бы, арестовали.

– Я точно то же докладывал Катерине Петровне, – вмешался в разговор опять-таки присутствовавший при этом объяснении управляющий.

– Дела вести я не хочу – вы это слышали, как я говорила губернатору, и должны понимать, почему я этого не желаю! – сказала тому с оттенком досады Катрин.

Тогда Тулузов обратился к жандармскому штаб-офицеру.

– В таком случае, господин полковник, – сказал он, почтительно склонив голову, – не благоугодно ли будет вам обязать, по крайней мере, господина Ченцова подпискою, чтобы он выехал из имения Катерины Петровны.

– Это скорее может сделать губернатор и губернский предводитель, чем я: мы только наблюдаем, но никогда ничем не распоряжаемся, – ответил ему полковник.

– О, если так, то я напишу губернатору, которого я считаю решительно своим благодетелем! А губернский предводитель теперь, говорят, князь Индобский?

– Князь Индобский! – подтвердил полковник.

– Князь тоже близкий приятель моего отца: он несколько лет служил у него уездным предводителем, а потому, я полагаю, что и он для меня сделает?! – проговорила Катрин, взглянув на Тулузова и как бы советуясь с ним.

Тот ей ничего не ответил.

Свидание с жандармским полковником на этом кончилось. Затем Катрин переписала с заготовленных для нее Тулузовым вчерне писем беловые, которые он и разнес по принадлежности.

Письма Катрин воздействовали: губернатор и губернский предводитель в тот же день приехали к ней. Катрин высказала им свое ходатайство о высылке из Синькова мужа, а также и о том, чтобы эта негодяйка Аксинья была взята от нее, и пусть ее денут куда угодно. Касательно последнего обстоятельства ни губернатор, ни губернский предводитель нисколько не затруднились и сказали Катрин, что она, на основании своей помещичьей власти, имеет полное право требовать этого. Что же касается до высылки из ее имений мужа, то они, впав в некоторое недоумение и разноречие, даже заговорили между собой по-французски, так как в нумер входила иногда горничная Екатерины Петровны и тут же стоял ее управляющий. При этом случилось нечто хоть и неважное, но в то же время весьма странное: когда губернский предводитель, возражая губернатору, выразился, что Ченцова, как дворянина, нельзя изгонять, и в заключение своей речи воскликнул: «C'est impossible!»[109], вдруг в разговор их вмешался Тулузов, как бы отчасти понявший то, о чем говорилось на французском языке.

– Я теперь служу у Катерины Петровны, – начал он, – но если Валерьян Николаич останутся в усадьбе, то я должен буду уйти от них, потому что, каким же способом я могу уберечь их от супруга, тем более, что Валерьян Николаич, под влиянием винных паров, бывают весьма часто в полусумасшедшем состоянии; если же от него будет отобрана подписка о невъезде в Синьково, тогда я его не пущу и окружу всю усадьбу стражей.

– Пожалуйста, господа, возьмите с мужа эту подписку: я совершенно не желаю и боюсь его видеть! – присовокупила к этому и Катрин.

– Я отберу-с!.. Посоветуюсь еще с жандармским полковником, и мы его вышлем из имений ваших! – сказал ей губернатор и отнесся потом к губернскому предводителю: – Надеюсь, что вы хоть косвенно посодействуете нам!

– Ни прямо, ни косвенно не могу принять участия в этом щекотливом вопросе! – отказался тот.

Князь, кажется, имел твердое убеждение, что, будучи выбран дворянами, он должен их отстаивать, что бы они ни творили.

Покуда происходили все эти обдумывания и споры о мероприятиях, в действительности произошло то, что все это оказалось ненужным. Ченцов уже более недели как уехал из Синькова, а вместе с ним пропала и Аксюша из Федюхина. Сначала все удивились тому и ахали, потом усадебный староста съездил к старику Власию, строго, долго и секретно допрашивал того и, возвратившись в Синьково, нацарапал каракулями длиннейшее донесение управляющему, который при отъезде приказал ему писать немедленно, если что-нибудь в усадьбе случится. Получив это донесение, Тулузов, несмотря на привычку не выражать своих чувств и мыслей, не выдержал и вошел в комнату Екатерины Петровны с сияющим от радости лицом.

– Все устроилось как нельзя лучше! – проговорил он.

Екатерина Петровна бросила на него вопросительный взгляд.

– Валерьян Николаич уехал из Синькова и больше уж недели не возвращается…

– Куда ж он мог уехать? – спросила Катрин, тоже, как заметно, довольная этой новостью.

– Неизвестно-с, и староста наш уведомляет меня, что Валерьян Николаич сначала уходил куда-то пешком, а потом приехал в Синьково на двух обывательских тройках; на одну из них уложил свои чемоданы, а на другую сел сам и уехал!

Катрин при этом грустно улыбнулась.

«Вероятно, на эти чемоданы с платьем Валерьян теперь и рассчитал свою будущую жизнь, – безумец, безумец!» – подумала она.

Конечно, у него был очень ценный туалет; одних шуб имелось три, из которых одна в две тысячи рублей, другая в тысячу, третья хоть и подешевле, но у нее бобровый воротник стоил пятьсот рублей. Кроме того, Катрин подарила ему много брильянтовых вещей и очень дорогой хронометр покойного Петра Григорьича. Всего этого она теперь уж и пожалела: знай Катрин, что супруг с ней так поступит, она, конечно бы, никогда не позволила себе быть столь щедрою с ним.

– А что же Аксинья? – спросила она управляющего. – Вы, кажется, еще до сих пор не сделали никакого распоряжения насчет ее?

– Аксинья тоже скрылась из своей деревни и не возвращается в нее! – объяснил тот.

– Значит, она бежала с Валерьяном? – произнесла Катрин.

– В народе идет другая молва! – ответил управляющий. – Старый свекор ее утверждает, что она, испугавшись вашего гнева, утопилась!

– Какая чувствительная, скажите! – воскликнула Катрин по наружности насмешливо, хотя в глубине ее совести что-то очень боязливое и неприятное кольнуло ее. – Почему ж старик Власий говорит, что Аксинья утопилась?

– Да будто бы нашли ее платок с головы и сарафан на берегу тамошней речки.

– Вздор это! – перебила торопливо Катрин.

– Конечно, вздор! – подхватил и Тулузов. – Вы совершенно справедливо предположили, что ее увез с собой Валерьян Николаич.

– Непременно! – сказала Катрин, с одной стороны, с удовольствием подумавшая, что Аксинья не утопилась от ее бесчеловечного распоряжения, а с другой – это мучительно отозвалось на чувстве ревности Катрин. «Таким образом, – думала она, – эта тварь совершенно заменяет теперь меня Валерьяну и, может быть, даже милей ему, чем когда-либо я была!» Но тут уж в Катрин заговорило самолюбие. «Пусть себе живут и наслаждаются, и интересно знать, надолго ли хватит им этого туалета, увезенного Ченцовым на пропитание себя и своей возлюбленной», – прибавила она себе мысленно и кинула довольно странный взгляд на управляющего.

Тулузов тоже ответил ей странным и весьма проницательным взором.

Еще с месяц после этой сцены Катрин жила в губернском городе, обдумывая и решая, как и где ей жить? Первоначально она предполагала уехать в которую-нибудь из столиц с тем, чтобы там жуировать и даже кутить; но Катрин вскоре сознала, что она не склонна к подобному роду жизни, так как все-таки носила еще пока в душе некоторые нравственные понятия. В результате такого соображения она позвала к себе однажды Тулузова и сказала ему ласковым и фамильярным тоном:

– Василий Иваныч, я думаю опять переехать на житье в Синьково.

– Что ж, это будет даже полезно для вашего здоровья, – отвечал тот.

– Вероятно!.. – согласилась Катрин. – Но вы сядьте, Василий Иваныч, а то, ей-богу, мне неловко говорить с вами: вы всегда как будто бы слушаете мои приказания, тогда как я желаю советоваться с вами!

– Я только что вошел и не успел сесть! – ловко вывернулся Тулузов и поспешно опустился на стул.

Затем продолжалось молчание, прервать которое Катрин как будто бы было неловко, да и Тулузов тоже точно бы не решался и держал свои глаза обращенными в сторону.

– Кроме уж моего здоровья, – стала продолжать прежний свой разговор Катрин, – где я тут буду жить?.. В нашем городском доме? Но я его скорей желаю отдать внаймы, чем поселиться в нем, потому что он слишком велик для меня, и я должна буду всю мебель и все перевозить опять из Синькова сюда.

– Разумеется, это будет очень затруднительно, – согласился с ее мнением Тулузов.

– И потом, для какого удовольствия я буду здесь жить?.. Чтобы в здешнем обществе бывать? Но оно мне давным-давно надоело.

– Зачем вам жить в здешнем обществе? По вашим средствам вы можете жить во всякой столице, где изберете себе знакомых, каких только пожелаете!.. – проговорил на это Тулузов, уже слегка разваливаясь в кресле и как бы совершенно дворянским тоном.

– А если я надумаю ехать в Петербург или в Москву, вы поедете со мной? – спросила стремительно Катрин.

– С удовольствием, если только вы прикажете!

– Да, непременно, а то я, откровенно вам говорю, без вас буду каждую минуту думать, что муж ко мне нагрянет.

Тулузов на это промолчал.

– А в Синьково, как вы думаете, посмеет он возвратиться? – продолжала Катрин.

Тут уж Тулузов усмехнулся.

– Пускай попробует!.. – проговорил он. – Собаки у нас злые, сторожа днем и ночью есть, и я прямо объясню господину Ченцову, что губернатор приказал мне не допускать его в ваши имения.

– Так и сделайте! – разрешила ему Катрин. – Пусть он жалуется губернатору… тот не откажется от своих слов… Но, Василий Иваныч, я прежде всего хочу вам прибавить жалованья… Что же вы с нас до сих пор получали?.. Какую-нибудь тысячу?.. Я желаю платить вам то, что платил вам мой отец!.. Сколько он вам платил? Говорите!

– Петр Григорьич, когда мне поручал все именья, так назначил три тысячи, – признался, наконец, Тулузов.

– И я вам такое же назначаю жалованье!.. – сказала Екатерина Петровна и самым любезным образом кивнула ему головой.

– Это как вам угодно!.. – согласился Тулузов, не обнаружив ни малейшего удовольствия от такого значительного повышения в платимом ему жалованьи.

В Синькове Катрин по-прежнему повела уединенную жизнь и постоянно видела перед собой одного только управляющего и больше никого. Для развлечения своего Екатерина Петровна избрала не совсем обычное для молодых дам удовольствие и, пользуясь осенней порошей, стала почти каждодневно выезжать со псовой охотой, причем она скакала сломя голову по лугам и по пахотным полям. Тулузов, сопровождавший ее всюду в этих случаях, ни на шаг, как подобает верному оруженосцу, не отставал от своей повелительницы, и однажды, когда он ловким выстрелом убил на довольно далеком расстоянии выгнанного гончими из перелеска зайца, Катрин не утерпела и воскликнула:

– Браво!.. Вы отлично стреляете?

– Да, я недурно стреляю, – отвечал Тулузов, молодцевато выпрямляясь на седле.

Катрин смотрела на него внимательно: он почти напомнил ей в эти минуты Ченцова.

– Как же муж мне говорил, что вы не охотник, и что он потому не брал вас с собою! – сказала она.

– Валерьян Николаич ходил, собственно, не за охотой, – заметил, усмехнувшись, Тулузов.

– Именно, даже охотой нельзя назвать этой гадости, которую он позволял себе, – проговорила Катрин презрительным тоном.

Возвратясь на этот раз с охоты в каком-то особенно экзальтированном состоянии, она сказала Тулузову, когда он ее ссаживал с лошади:

– Василий Иваныч, я сегодня проголодалась и буду ужинать; приходите разделить со мной mon souper froid![110]

– Благодарю вас! – ответил Тулузов.

– Ну, смотрите же, je vous attends!..[111] К десяти часам, не позже! – проговорила Катрин.

Тулузов на это только поклонился и в десять часов был уже в большом доме: не оставалось почти никакого сомнения, что он понимал несколько по-французски. Ужин был накрыт в боскетной и вовсе не являл собою souper froid, а, напротив, состоял из трех горячих блюд и даже в сопровождении бутылки с шампанским.

– Вы знаете ли, Василий Иваныч, – начала Катрин, усевшись с Тулузовым за стол, – что Валерьян заставил было меня пристраститься к вину, и не тогда, когда я сделалась его женой, нет!.. Еще прежде, когда я была девушкой, он приезжал иногда к нам поздно-поздно ужинать, и я непременно уж с ним беседовала и бражничала.

– Вы поэтому были очень влюблены в Валерьяна Николаича? – поинтересовался Тулузов.

– Еще бы! – воскликнула Катрин. – Сколько же я безумств сделала для него!

– Ну, а теперь, что вы чувствуете к нему? – спросил как бы с некоторою робостью управляющий.