Масоны
– Но неужели же его и до сих пор не поймали? – поспешила перебить его Миропа Дмитриевна, от души желавшая этому Канарскому в землю провалиться, чтобы только Аггей Никитич прекратил о нем свое разглагольствование.
– Как не поймать?.. Пойман уж!.. Мне недавно встретился один наш офицер из Вильны и рассказывал, что Канарского сцапали в дороге и он теперь содержится в упраздненном базильянском монастыре[105]… Я держал там иногда караул; место, доложу вам, крепкое… хотя тот же офицер мне рассказывал, что не только польского закала офицерики, но даже наши чисто русские дают большие льготы Канарскому: умен уж очень, каналья, и лукав; конечно, строго говоря, это незаконно, но что ж делать?.. И я бы так же, рассуждая по-человечески, поступал!.. Он не разбойник же в самом деле, а только поляк закоснелый.
– А вот если бы вы попались Канарскому и другим полякам, так они с вами так бы нежничать не стали, извините вы меня! – заметила с озлоблением Миропа Дмитриевна.
– Стали бы! – сказал утвердительно Аггей Никитич. – Поверьте, поляки народ благородный и великодушный!
– У вас все обыкновенно добрые и благородные, – произнесла с тем же озлоблением Миропа Дмитриевна, и на лице ее как будто бы написано было: «Хочется же Аггею Никитичу болтать о таком вздоре, как эти поляки и разные там их Канарские!»
– Нет-с, не все, вы ошибаетесь! – возразил Аггей Никитич и встал, воспользовавшись тем, что обед весь был съеден.
– Куда же вы? Посидите еще со мной и не уходите! – произнесла Миропа Дмитриевна жалобным голосом.
– Не могу, мне еще надобно поразобраться с моими вещами; мундир я тоже думаю заказать здесь, чтобы явиться к Александру Яковличу и поблагодарить его.
Миропа Дмитриевна потупилась, понимая так, что Аггей Никитич опять-таки говорит какой-то вздор, но ничего, впрочем, не возразила ему, и Зверев ушел на свою половину, а Миропа Дмитриевна только кинула ему из своих небольших глаз молниеносный взор, которым как бы говорила: «нет, Аггей Никитич, вы от меня так легко не отделаетесь!», и потом, вечером, одевшись хоть и в домашний, но кокетливый и отчасти моложавый костюм, сама пришла к своему постояльцу, которого застала в халате. Он ужасно переконфузился и бросился было в другую комнату, чтобы поприодеться.
– Не смейте этого делать! – остановила его повелительным тоном Миропа Дмитриевна.
– Но это невозможно! – возразил было Аггей Никитич. – Ваша прислуга может бог знает что подумать!
– Прислуга моя ничего не посмеет подумать! – сказала, величественно усмехнувшись, Миропа Дмитриевна. – Сядьте на свое место!
Аггей Никитич опустился на занимаемый им до того стул, конфузливо спеша запахнуть свой не совсем полный и довольно короткий халат, а Миропа Дмитриевна поместилась несколько вдали на диване, приняв хоть и грустную отчасти, но довольно красивую позу.
– Что же вы тут поделывали?.. Может быть, я вам помешала? – спросила она тоже грустным голосом.
– Я… ничего особенного не делал и очень рад, что вы пришли ко мне… я должен еще заплатить вам мой долг!
И с этими словами Аггей Никитич вынул слегка дрожащими руками из столового ящика два небольшие столбика червонцев, которые были им сбережены еще с турецкой кампании. Червонцы эти он пододвинул на столе к стороне, обращенной к Миропе Дмитриевне.
– Вы мне нисколько не должны, – проговорила она, не поднимаясь с дивана и держа руки скрещенными на несколько приподнятой, через посредство ваты, груди: Миропа Дмитриевна знала из прежних разговоров, что Аггею Никитичу больше нравятся женщины с высокой грудью.
– Миропа Дмитриевна, вы меня этим оскорбляете, – сказал он, как-то мрачно потупляясь.
– А вы меня еще больше оскорбляете! – отпарировала ему Миропа Дмитриевна. – Я не трактирщица, чтобы расплачиваться со мной деньгами! Разве могут окупить для меня все сокровища мира, что вы будете жить где-то там далеко, заинтересуетесь какою-нибудь молоденькой (Миропа Дмитриевна не прибавила «и хорошенькой», так как и себя таковою считала), а я, – продолжала она, – останусь здесь скучать, благословляя и оплакивая ту минуту, когда в первый раз встретилась с вами!
У Аггея Никитича выступил даже пот на лбу: то, что он смутно предчувствовал и чего ожидал, началось осуществляться. Он решительно не находился, что бы ему такое сказать.
– Впрочем, Аггей Никитич, я вас нисколько не упрекаю; вы всегда держали себя как благородный человек, – говорила между тем Миропа Дмитриевна, – и никогда не хотели воспользоваться моею женскою слабостью, хотя это для меня было еще ужаснее! – и при этом Миропа Дмитриевна вдруг разрыдалась.
Аггея Никитича точно кто острым ножом ударил в его благородное сердце. Он понял, что влюбил до безумия в себя эту женщину, тогда как сам в отношении ее был… Но что такое сам Аггей Никитич был в отношении Миропы Дмитриевны, – этого ему и разобрать было не под силу.
– Любя вас так много, – объясняла она сквозь слезы, – мне было бы нетрудно сделаться близкой вам женщиной: стоило только высказать вам мои чувства, и вы бы, как мужчина, увлеклись, – согласитесь сами!
– Увлекся бы! – не заперся Аггей Никитич, вспомнив многие случаи своей жизни, за которые он после знакомства своего и бесед с Егором Егорычем презирал себя.
– Но я этого не сделала, потому что воспитана не в тех правилах, какие здесь, в Москве, у многих женщин! – текла, как быстрый ручей, речь Миропы Дмитриевны. – Они обыкновенно сближаются с мужчинами, забирают их в свои ручки и даже обманут их, говоря, что им угрожает опасность сделаться матерями…
Аггей Никитич на это только пыхтел; в голове и в сердце у него происходила бог знает какая ломка и трескотня. То, что он по нравственному долгу обязан был жениться на Миропе Дмитриевне, – это было решено им, но в таком случае предстояло изменить постоянно проповедуемой им аксиоме, что должно жениться на хорошенькой! «Но почему же Миропа Дмитриевна и не хорошенькая?» – промелькнула в его голове мысль. Противного и отталкивающего он в ней ничего не находил; конечно, она была не молода и не свежа, – и при этом Аггей Никитич кинул взгляд на Миропу Дмитриевну, которая сидела решительно в весьма соблазнительной позе, и больше всего Звереву кинулась в глаза маленькая ножка Миропы Дмитриевны, которая действительно у нее была хороша, но потом и ее искусственная грудь, а там как-то живописно расположенные на разных местах складки ее платья. Надо всем этим, конечно, преобладала мысль, что всякий человек должен иметь жену, которая бы его любила, и что любви к нему Миропе Дмитриевне было не занимать стать, но, как ни являлось все это ясным, червячок сомнения шевелился еще в уме Аггея Никитича.
– Миропа Дмитриевна, скажу вам откровенно, – начал он суровым голосом, – я человек простой и нехитростный, а потому не знаю хорошенько, гожусь ли я вам в мужья, а также и вы мне годитесь ли?
– Вы мне годитесь, и я вам гожусь, – ответила Миропа Дмитриевна. – Может быть, вы иногда будете фантазировать о молоденьких женщинах…
– Нет, я больше не буду фантазировать об этом: я теперь постарел, и мне, главное, одно надо – как можно больше учиться и читать и прежде всего повидаться с Егором Егорычем.
– С Егором Егорычем вы повидаетесь, как мы только поедем на вашу службу, и я вместе с вами заеду к нему и поучусь у него.
– Не мешает это никому! – заметил Аггей Никитич, мотнув глубокомысленно головой.
Конечно, Миропа Дмитриевна, по своей практичности, втайне думала, что Аггею Никитичу прежде всего следовало заняться своей службой, но она этого не высказала и намерена была потом внушить ему, а если бы он не внял ей, то она, – что мы отчасти знаем, – предполагала сама вникнуть в его службу и извлечь из нее всевозможные выгоды, столь необходимые для семейных людей, тем более, что Миропа Дмитриевна питала полную надежду иметь с Аггеем Никитичем детей, так как он не чета ее первому мужу, который был изранен и весь больной.
IV
Ченцов в последнее время чрезвычайно пристрастился к ружейной охоте, на которую ходил один-одинешенек в сопровождении только своей лягавой собаки. Катрин несколько раз и со слезами на глазах упрашивала его не делать этого, говоря, что она умирает со страху от мысли, что он по целым дням бродит в лесу, где может заблудиться или встретить медведя, волка…
– А если встречу, так пристрелю, – у меня с собою ружье двуствольное: одно с дробью, а другое с пулей, – отвечал ей, смеясь, Ченцов.
– Но все-таки бери с собой кого-нибудь! – не отставала от него Катрин. – Ну, хоть управляющего, что ли… Он, конечно, знает здешнюю местность лучше, чем ты!
– Зачем же я буду брать управляющего, когда он вовсе не охотник; кроме того, он завален делами по хозяйству, а я, вдобавок, еще буду таскать его за собой верст по тридцати в день, – это невежливо и бесчеловечно! – возражал ей Ченцов.
– Если он не охотник, пусть ходит с тобой кто-нибудь из людей: между ними множество охотников.
– Ни одного!
– Как ни одного, когда у нас псарей двадцать человек! – воскликнула с удивлением Катрин.
– То псари, а не ружейные охотники: они не понимают этой охоты! И что ж мне за радость водить за собой ничего не понимающего дурака, который будет мне только мешать! – стоял упорно на своем Ченцов.
Тогда Катрин придумала новое средство не пускать мужа одного на охоту.
– Если уж ты так любишь охотиться, – говорила она, – так езди лучше со псовой охотой, и я с тобой стану ездить… По крайней мере я не буду тогда мучиться от скуки и от страха за тебя, а то это ужасно, что я переживаю, – пощади ты меня, Валерьян!
– Какая же в июле псовая охота? – сказал ей тот. – Она начнется с осени, а теперь охота на дичь!
– Но ты и дичи ничего не застреливаешь и всегда возвращаешься с пустым ягдташем! – заметила Катрин.
Ченцов при этом покачал головой.
– В ягдташ мой даже заглядывает!.. – проговорил он с досадой. – Ты скоро будешь меня держать, как Людовик XI[106] кардинала ла-Балю[107], в клетке; женясь, я не продавал же тебе каждой минуты своей жизни!
– Как ты не хочешь понять, что это от любви к тебе проистекает! – проговорила жалобным голосом Катрин.
– Любовь, напротив, делает людей снисходительными, а не деспотами! – возразил Ченцов.
Катрин сама понимала, что она слишком многого требовала от мужа. Добро бы он возвращался домой пьяный или буйный, – ничего этого не было. Ченцов, дома даже, стал гораздо меньше пить; спал он постоянно в общей спальне с женой, хотя, конечно, при этом прежних страстных сцен не повторялось. Словом, все, что делал и говорил муж, она находила весьма натуральным; но непонятный страх и совершенно уверенное ожидание каких-то опасностей и несчастий не оставляли ее ни на минуту, и – увы! – предчувствия не обманывали Катрин. Действительно, над ее головой висела опасность, которая вскоре и разразилась. Дело в том, что Ченцов, по указанию управляющего, отыскал в селе старуху Арину Семенову и достигнул через посредство ее возможности таинственных наслаждений, каковые Арина первоначально устроила ему с одною сельскою девицею, по имени Маланьей; но та оказалась столь бесстыжею и назойливою, что с первого же свидания опротивела Ченцову до омерзения, о чем он объявил Арине; тогда сия обязательная старуха употребила все свое старание и уменье и свела его с тою снохою пчеловода, на которую намекнул ему Тулузов. Бабенка эта действительно оказалась прехорошенькой и премечтательной, так что в этом отношении Людмиле, пожалуй, не уступала. Ченцов увлекся ею до чертиков. Между тем Маланья, побуждаемая главным образом корыстью, ждала с великим нетерпением получить от синьковского барина новое приглашение; когда же такового не последовало, она принялась разведывать, нет ли у нее соперницы, и весьма скоро дознала, что барин этот стал возжаться с своей крепостной крестьянкой из деревни Федюхиной. Прежде всего Маланья прибежала к старухе Арине, разругалась с ней, почесть наплевала ей в глаза, говоря, что это ей, старой чертовке, а также и подлой Аксютке (имя мечтательной бабенки) не пройдет даром! Все это старуха Арина скрыла от Ченцова, рассчитывая так, что бесстыжая Маланья языком только брешет, ан вышло не то, и раз, когда Валерьян Николаич, приехав к Арине, сидел у нее вместе с своей Аксюшей в особой горенке, Маланья нагрянула в избу к Арине, подняла с ней ругню, мало того, – добралась и до Ченцова.
– Так барину поступать нехорошо! – заорала она, распахнув дверь в горенку. – Коли я теперича согласилась с вами, так зачем же вам брать другую?.. Что же я на смех, что ли, далась? Я девушка честная, а не какая-нибудь!
– Какая ты честная девушка, коли ты в остроге сидела за то, что купца обокрала! – кричала не тише Маланьи стоявшая за ней старуха Арина.
– Врешь, врешь!.. Ты не клепли, ведьма!.. А уж тебе, Аксинья, коли где встречу, всю косу растреплю!.. Ты не отбивай у других! – продолжала орать Маланья.
Бедная Аксюша при этом хлобыснулась своим красивым лицом на стол и закрылась рукавом рубахи, как бы желая, чтобы ей никого не видеть и чтобы ее никто не видел. Ченцов, ошеломленный всей этой сценой, при последней угрозе Маланьи поднялся на ноги и крикнул ей страшным голосом:
– Вон!.. Прогони ее, Арина! – приказал он старухе.
– А я ее вот чем смажу, – подхватила та и прямо же хватила попавшею ей под руку метлою Маланью по шее.
– Метла-то, дьяволица, о двух концах! – вскрикнула, в свою очередь, Маланья и хотела было вырвать у Арины метлу, но старуха крепко держала свое оружие и съездила Маланью уже по лицу, которая тогда заревела и побежала, крича: «Погодите! Постойте!»
Старуха Арина поспешила запереть весь свой домишко изнутри, но не прошло и пяти минут, как перед ее избой снова показалась Маланья и уже в сопровождении своего старого родителя, который явился босиком и в совершенно разорванной рубахе. Он был пропившийся кузнец, перед тем только пересланный из Москвы в деревню по этапу. Кузнец и Маланья принялись стучать во входную дверь в избу, но старуха Арина не отпирала; тогда Маланья и ее родитель подошли к окнам горенки и начали в них стучать. Ченцову наконец надоело такое осадное положение: он с бешенством в лице подскочил к окну и распахнул его.
– Что вам надобно? – крикнул он громовым голосом, так, что кузнец, видимо, струхнул.
– Ваше превосходительство, – начал он, прижимая руку к своей полуобнаженной груди, – теперича я родитель этой девушки, за что ж так меня и ее обижать?..
– Не вас обижают, а вы буяните тут! – кричал Ченцов. – Чего, собственно, вы хотите от меня?
– Ваше превосходительство, мы люди бедные, – продолжал кузнец, – а чужим господам тоже соблазнять не дозволено девушек, коли нет на то согласия от родителей, а я как же, помилуйте, могу дать позволенье на то, когда мне гривны какой-нибудь за то не выпало.
– Вот тебе не гривна, а больше! – проговорил Ченцов и кинул десятирублевую.
– Благодарю покорно, ваше высокопревосходительство! – сказал кузнец радостным голосом и хватая бумажку с земли.
– Ну, и убирайтесь сию же минуту!
– Уберемся, ваше превосходительство, – отвечал кузнец.
Ченцов затворил окно, но еще видел, как родитель Маланьи медленно пошел с нею от избы Арины, а потом, отойдя весьма недалеко, видимо, затеял брань с дочерью, которая кончилась тем, что кузнец схватил Маланью за косу и куда-то ее увел.
– Черт знает, что это такое! – произнес Ченцов, садясь на небольшой диванчик: несмотря на разнообразие его любовных похождений, с ним никогда ничего подобного не случалось.
– Ах, барин, здесь ужасть какой народ супротивный, и все что ни есть буяны! – проговорила тихим голосом Аксюша, поднявшая наконец лицо свое.
– Пойдем, моя милая, я тебя провожу! – сказал Ченцов, встав с диванчика и облекаясь в свои охотничьи доспехи.
– Проводите, барин, а то они беспременно подстерегут меня и изобьют!
– Пусть себе попробуют! – произнес Ченцов, молодецки мотнув головой, и повел Аксюшу под руку по задворкам деревни.
Идти потом в Федюхино пришлось им по небольшому березовому перелеску. Ночь была лунная и теплая. Аксинья, одетая в новый ситцевый сарафан, белую коленкоровую рубаху и с красным платком на голове, шла, стыдливо держась за руку барина. Она была из довольно зажиточного дома, и я объяснить даже затрудняюсь, как и почему сия юная бабеночка пала для Ченцова: может быть, тоже вследствие своей поэтичности, считая всякого барина лучше мужика; да мужа, впрочем, у нее и не было, – он целые годы жил в Петербурге и не сходил оттуда.
Версты через три Аксинья, слабенькая физически, заметно утомилась.
– Присядь и отдохни, Аксюша, – сказал, заметивши ее усталость, Ченцов.
В это время они проходили довольно сухую поляну.
– Да, барин, уж извините! – проговорила она и опустилась на траву.
Ченцов уселся рядом с нею; Аксинья немедленно же склонила свою голову на его ноги. Оба они при довольно тусклом лунном освещении, посреди травы и леса, с бегающею около и как бы стерегущею их собакою, представляли весьма красивую группу: молодцеватый Ченцов в щеголеватом охотничьем костюме, вооруженный ружьем, сидел как бы несколько в грозной позе, а лежавшая головою на его ногах молодая бабеночка являла бог знает уже откуда прирожденную ей грацию. Начавшийся между ними разговор тоже носил поэтический характер.
– Ты меня любишь, Ксюша? – спрашивал Ченцов.
– Люблю, барин, – отвечала она, не поднимая головы.
– И я тебя люблю! – произнес трепетно-страстным голосом Ченцов.
– Я знаю это, барин, – говорила Аксинья, не изменяя своей позы.
– Но тебя, может быть, беспокоит эта нахальная Маланья? – спросил Ченцов.
– Нет, барин… Что ж это?.. Нет, нет! – повторила Аксинья. – Только, барин, одно смею вам сказать, – вы не рассердитесь на меня, голубчик, – я к Арине ходить боюсь теперь… она тоже женщина лукавая… Пожалуй, еще, как мы будем там, всякого народу напускает… Куда я тогда денусь с моей бедной головушкой?..
– Где ж мы будем видаться? К тебе в избу мне приехать нельзя!.. – проговорил Ченцов.
– Ай, барин, как это возможно! – воскликнула Аксинья. – У нас дом очень строгий!..
– Так в лесу, что ли, где-нибудь? – спрашивал Ченцов.
– Нет, в лесу нельзя! Он полнехонек теперь мальчишками и старухами, – все за ягодами ходят!
– В таком случае где же, милая моя? Неужели мы с тобой и видаться перестанем?
– Как это возможно не видаться?! – опять воскликнула Аксинья. – А я, барин, вот что удумала: я буду попервоначалу рожь жать, а опосля горох теребить, и как вы мне скажете, в какой день придете в нашу деревню, я уж вас беспременно увижу и прибегу в овины наши, – и вы туда приходите!
– Но как я узнаю ваш овин? Их там несколько! – заметил Ченцов.
– Да я вас подожду у нашего-то овина; там теперь николи ни единого человека не бывает.
– Отлично придумала!.. О, моя милушка, душка моя! – сказал Ченцов и начал целовать Аксюшу так же страстно и нежно, как когда-то целовал он и Людмилу, а затем Аксинья одна уже добежала домой, так как Федюхино было почти в виду!
Условленные таким образом свидания стали повторяться почти каждодневно, но продолжались они, впрочем, недолго. Маланья, не получившая от родителя ни копейки из денег, данных ему Ченцовым, и даже прибитая отцом, задумала за все это отомстить Аксинье и барину, ради чего она набрала целое лукошко красной морошки и отправилась продавать ее в Синьково, и так как Екатерина Петровна, мелочно-скупая, подобно покойному Петру Григорьичу, в хозяйстве, имела обыкновение сама покупать у приходящих крестьянок ягоды, то Маланья, вероятно, слышавшая об этом, смело и нагло вошла в девичью и потребовала, чтобы к ней вызвали барыню. Катрин вышла к ней. Маланья запросила за свое лукошко очень дорого.
– Ты, девушка, с ума, я вижу, сошла! – возразила Катрин. – Я покупаю морошку втрое дешевле.
– Да вы, сударыня, может, покупаете у ваших крестьян: они люди богатые и все почесть на оброках, а нам где взять? Родитель у меня в заделье, господа у нас не жалостливые, где хошь возьми, да подай! Не то, что вы с вашим супругом! – выпечатывала бойко Маланья. – У вас один мужичок из Федюхина – Власий Македоныч – дом, говорят, каменный хочет строить, а тоже откуда он взял? Все по милости господской!
– Какая же ему особенная милость господская была? – спросила Катрин с некоторым любопытством, так как она вовсе не считала ни себя, ни покойного отца своего особенно щедрыми и милостивыми к своим крепостным людям.
– Этого не сказывают, а хвастают! – придумывала и врала Маланья, попадавшая, впрочем, безошибочно в цель.
– А из кого семья Власия состоит? – спросила Катрин; голос ее при этом был какой-то странный.
– Да у них старик со старухой, сын ихний – питерщик – и сноха.
– Молоденькая и хорошенькая эта сноха?
– Женщина очень красивая! – объяснила Маланья.
Для ревнивого и сметливого ума Катрин было достаточно этого короткого разговора, чтобы заподозрить многое. Купив ягоды и сказав Маланье, что она может идти домой, Екатерина Петровна впала в мучительное раздумье: основным ее предположением было, что не от Валерьяна ли Николаича полился золотой дождь на старика Власия, которого Катрин знала еще с своего детства и вовсе не разумела за очень богатого мужика, – и полился, разумеется, потому, что у Власия была сноха красивая. «Но тогда, – спрашивала себя Катрин, – откуда у Валерьяна могли появиться такие значительные деньги, на которые можно было бы выстроить каменный дом? Может быть, он взял у управляющего?» – пришло на мысль Екатерине Петровне. Пользуясь обычным отсутствием мужа, она, не откладывая времени, позвала к себе Тулузова.
– Послушайте, Василий Иваныч, – начала она довольно строгим тоном, – не требовал ли от вас Валерьян Николаевич значительной суммы денег?
– Никак нет-с! – отвечал тот, как бы даже удивленный таким вопросом.
– И нисколько не требовал? – спросила еще раз Катрин.
– Нисколько-с! – отвечал управляющий, не мигнувши ни одним глазом, хоть и говорил неправду: Валерьян Николаич брал у него деньги, – конечно, не в такой значительной цифре, как предполагала Катрин.
– Ну, смотрите же, – сказала она снова строгим тоном, – я буду внимательно рассматривать ваши отчеты, и, наконец, если когда-нибудь муж будет просить у вас денег, то вы должны мне предварительно сказать об том.
– Я очень хорошо понимаю, кто владелец порученных мне имений! – проговорил на это, слегка улыбаясь, управляющий.
Катрин, однако, этими распоряжениями не успокоилась. Не высказав мужу нисколько своих подозрений, она вознамерилась съездить в деревню Федюхино, чтобы взглянуть на житье-бытье Власия, с каковою целью Катрин, опять-таки в отсутствие мужа, велела запрячь себе кабриолет и, никого не взяв с собою, отправилась в сказанную деревню. Избу Власия Екатерина Петровна хорошо знала, а потому, подъехав прямо к ней, увидала Власия сидящим на прилавочке около своей хаты. Он был еще старик крепкий, с расчесанной бородой и головой, в синей рубахе и в валяных сапогах, так как у него простужены были ноги.
Узнав госпожу свою, Власий встал и почтительно поклонился.
– А я, Власий, приехала к тебе полакомиться твоими сотами! – сказала Катрин, вылезая из своего кабриолета.
– Великую милость, сударыня, мне тем сделали! – проговорил Власий, беря ее лошадь и привязывая к изгороди.
Катрин пошла в избу, а Власий сбегал в свой погреб и, положив там на деревянное блюдце сотов и свеженьких огурчиков, принес и поставил все это на стол перед госпожой своей, произнося:
– Покушайте, сударыня, во здравие!
Катрин, отломив небольшой кусок сотов и положив его в рот, насильно разжевала и проглотила.
– Они у тебя стали нынче нехороши! – заметила она и в то же время окидывала быстрым взглядом избу Власия и все ее убранство.
– Нет бы, кажись, нынче, – толковал ей Власий, – соты не водянистые, а многообильные и крепкие!
– Скажи, изба у тебя давно строена?.. Она как будто бы даже новая! – продолжала разговаривать Катрин.
– Что ей сделалось, – изба хорошая, – всего годов десять, как строена! – объяснил Власий.
– А как же говорят, – продолжала Катрин с перекошенной и злой усмешкою, – что ты хочешь новый каменный дом строить?
– Господи! – произнес, усмехнувшись, Власий. – Да на что нам здесь каменные дома и на какие деньги их строить?
– Но у тебя сын есть, сколько я помню! – добиралась далее Катрин. – Он у тебя на чужой стороне живет?
– Да, сударыня, в Питере пребывает с малолетства.
– А в деревню часто сходит?
– Ну, этим не похвастаюсь! – сказал, печально мотнув головой, Власий. – Три года, сударыня, как не бывал в деревне!
– Как же ты позволяешь это?.. Тем больше, что он женат.
– Женат, сударыня.
– Но, может быть, жена с ним в Петербурге?
– Нет-с, здесь в деревне ее держим, при нас!
– А она баба хорошая?
– Хороша, сударыня; женщина кроткая, умная, к работе только маленько слабосильна, но мы ее не нудим, не принуждаем!