Праздник, который ужасен

– Не может быть! – ахнул спасенный.

– Уважаемый, – Николай Львович еще более посерьезнел, – вы слышите меня? Не надо занимать приемное время, у нас действительно больные люди на очереди, не то, что вы.

– Да как же?! – на лице бывшего пациента появился нервный румянец, – А симптомы, анализы, дурные сны? Не бывает таких ошибок!

– И не такое бывает, – невозмутимо остановил его Николай Львович, – Переутомление, нервное напряжение, тщетность жизни – и приплыли. Я могу выдать удостоверяющую справку, только не сегодня, а, скажем, через неделю. Вдохните, наконец, воздух, проведите время с близкими, вспомните о счастье – и не откладывайте!

Мужчина поднялся, несмотря на слабость, в которую сам себя по большей части загнал, и пошел к выходу, его силуэт заметно выпрямился.

– Спасибо, – он остановился и обернулся у двери – его взгляд был живым.

Он вышел, и дверь закрылась. Саша, раскрыв рот, смотрел на происходящее.

– Николай Львович…, – охнул было Сашенька, но его наставник громко сказал:

– Следующий!

Ввели женщину, для которой давно и полным ходом шло тяжелейшее лечение. Ее глаза от слез, которых больше не было, превратились в туман, а тонкие волосы напоминали старушечьи. Саша уже косился на Николая Львовича – что на этот раз? Судя по наблюдению за больной, ее состояние стремительно ухудшалось. Лечение этой болезни, от бессилия человека придуманное, скорее, как оправдание, нежели как надежда, разрушало ее организм еще больше, чем патология на данной стадии, и, по идее, должно было уничтожить ее как раз оно. Женщина, не замечая никого, смотрела в нижний угол кабинета, где была одна пустота. Она явно не видела смысла в том, что пришла сюда и в том, что вообще ходит, дышит, просыпается среди этой боли. Ей вряд ли было интересно, что она услышит здесь, хотя…

– Не бывает полного отсутствия надежды, – подумал Саша, глядя на ее злокачественно-изломанные ногти, – даже если она сама уже не верит, вера все равно спрятана где-то внутри нее. И перед лицом смерти человек таит эту искру.

Саша сделал дерганый глоток из графина. Доктор немного поднял брови:

– Да у нас редкий случай – болезнь отступила перед терапией. Ваш курс окончен, поздравляю. Вы измучены, разумеется, но это дело времени.

Женщина посмотрела на окно – далеко вверху было небо, среди которого в свободном одиночестве парила птица. Уголок ее губ едва заметно шевельнулся. Надолго повисло молчание. И опять в Николае Львовиче пронеслось нечто такое, что было страшно видеть. Саша с другим сопровождающим провожал ее до палаты, ничего не понимая, но боясь выдать это непонимание самому себе. Бредя по больничным коридорам, он видел разных людей, внутри каждого из которых была отдельная душа. Их взгляды и болезни были разными, но общим казалось желание жить – вопреки всему, в любом виде, а желание исцелиться сводилось к желанию быть, не прекращаться.

– Он умирает? Так ведь все умирают. Мы каждую секунду только и делаем, что умираем – это заложено в любом существе, чему удивляться? – услышал он.

Когда он вернулся, Николай Львович вел беседу со следующим пациентом – тот был совсем молодым, веселым и полным сил человеком, прошедшим обследование для проверки здоровья.

– Ни малейшего отклонения, ничего, – был вердикт доктора. Молодой человек с улыбкой глянул на вошедшего Сашу, поднялся, поблагодарил и вышел. Саша скосил глаза на его показатели – там не было ничего хорошего, и, предположительно, совсем скоро для парня должен был начаться ад.

– Какая жестокость! – не выдержав, бросил в лицо Николаю Львовичу Саша. – Зачем давать им этот мираж, когда надежде тут почти не место?

Тот посмотрел на аспиранта так, что Саша застрял в собственной трехмерности.

– Идем, – наставник увлек его за собой.

Они вышли в больничный дворик, где не было ни души, ни даже шороха. Сашины мысли замерли.

– Слушай, – в пугающе-нездешнем покое голоса Николая Львовича возникло это простое и странное слово.

И Саша услышал. Над миром (и, пожалуй, над небесами) звучал, без начала и конца, всепроникающий крик. Он походил на человеческий, но человек не может кричать на всю вселенную. В крике была вся боль мира, глубинная и малодоступная восприятию даже ангелов. Крик граничил с вечностью. «Он слышен, пока существует мир», – можно было бы подумать, если бы «тот, кто может думать» не был стерт этим криком, который в самом деле начался и закончится вместе с миром. Он – основа, без которого невозможно ничто, даже свет, даже любовь. Саша, распыленный криком по вселенной и, фактически, переставший быть «сашей», повернулся и увидел черную пустыню, над которой вместо неба было что-то другое. Он пошел туда и скрылся из вида. Николай Львович, провожая «сашу» взглядом, знал, что у него все будет хорошо, знал, что каждое прожитое мгновение стоит того, чтобы жить; что это мгновение – и есть вечность, если учесть одну тайну…

Николай Львович знал и нечто другое – непостижимым образом, как случайность, парадокс, как насмешка над ним и над всем. Он был единственным человеком на земле, кому было открыто – завтра наступит конец света.

Игра в ящики

Эта история случилась с одним потерянным молодым человеком, который не понимал разницы между Богом и призраками, в настолько маленьком городке, где даже не было ни одной одинаковой собаки, а люди находились, как в живом микрохаусе, русские, остервенелые, но мирные. Время имело здесь меньшую стремительность, чем глобальные процессы планетарно-космического сдвига. Дни начинались ранним утром. В такую действительность могли бы вписаться приличного уровня монахи, но они в этом городке отсутствовали.

Родя Смородин вывалился из дома чуть свет – прошлой ночью умерла соседка, вдова Акулиха. Родион постоял у подъезда, поплевался. На улице уже покуривали мужички, кто-то в траве только просыпался. К смерти здесь относились, как к нормальному ходу вещей. Ну, родился человек, ну, умер – кто от водки, кто от работы, – всему свое время, в конце концов. Акулова не имела отношения ни к водке, ни к работе, но все равно умерла. Мгновенно, во сне, даже не хихикнув. Тело ее было настолько огромным и плотным, что как бы намекало на то, что спокойно может сожрать человека. Родя увидел ее, когда зашел в дом – она лежала, монументальная и розовощекая, как на выданье. Даже никто не плакал, все было деловито и сурово. Потом – похороны, где тело, традиционно в гробу, опустили в землю. Для Смородина все это пронеслось в каком-то бессмысленном тумане. Ночью он обыкновенно уснул.

Во сне к нему явился живой гроб Акуловой. В этом сне Родя был вовсе не Родей, а обезличенным созерцающим элементом, поэтому он не испытал ни испуга, ни чего-либо. Гроб проявлял тайную активность, а Акулова оставалась как бы за скобками. Она казалась неким позитивным началом, ставшим таковым исключительно после смерти. Но все же, где Акулова? Пустой гроб висел в пустоте всю ночь.

Испугался Смородин уже утром, когда проснулся и понял, что он – человек.

– К чему снятся гробы? – метался он внутри себя. – Тем более – пустые?

Он глянул на свое мятое лицо в зеркале и удостоверился, что все же существует, пусть столь придурковато. К обеду он уже осоловело пялился из окна на малоинтересные уличные события. Его полуустойчивый ум как бы пытался вернуть все на свои места, чтобы не рухнуть, а так называемая память – заодно с ним. Время опять пошло обыкновенно. Родион смотрел на все и думал, откуда вообще берется жизнь.

– Из намека на жизнь, – мгновенно получил он ответ внутри своей головы.

Когда Родя уснул опять, пустой Акуловский гроб был тут как тут. На этот раз Смородин перепугался не на шутку – теперь он был не просто свидетелем, а привычным собой, как в миру. Гроб был не только везде, но и внутри. Почему он был именно Акулихи, сказать сложно, но Родион просто знал это. Смородин очнулся утром в объятиях жути.

– Второй раз – уже патология, – вспомнил он слова соседа-пропойцы.

Окружение Родю все-таки не бросило. Его достаточно быстро определили к местному деду, который имел авторитетную потустороннюю квалификацию – без таких бы, наверное, рухнул город. Дед назывался Брюхов и был похож на типического советского пенсионера, только крайней степени одичалости. Считалось, что он способен на все, а если на что не способен, так и никто тогда уж не способен. Смородина привели к дому Брюхова, а Родион думал только об одном – почему-то о вечной жизни. Потом его затолкали на первый этаж, в заветную квартиру. В комнате было совсем темно и пахло кошачьим потом, окна были завешены чем-то массивным – где-то здесь шевелился Брюхов. Родя присел на какое-то полуживое темное тряпье и стал ждать брюховского благоволения. Тот дышал, вытирался шторой и пока не благоволил. Родины глаза, по мере привыкания к полутьме, начинали различать огромную квадратную голову, которая медленно качалась под внутренний ритм. Брюхов что-то перебирал в руках – рыбьи кости или чего еще похуже.

– Здрасьте! – после некоторого ожидания попробовал проявиться Смородин, но его голос прозвучал слишком ненатурально.

Брюхов всхлипнул от внутреннего мистического усилия и громогласно произнес:

– Знаю-знаю твою проблему. Теперь слушай внимательно – липовый цвет употреби, василек синий, прыгай на одной ноге, туалет посещай со светлыми мыслями, чаще гладь кошку.

У Смородина аж затопорщились уши:

– Неужели все это помогает от живых гробов?

Брюхов поперхнулся:

– Ты ж с почками пришел.

Свет был сразу включен, и они сели пить чай.

– Не до антуража, – подумал Родя.

Он попробовал рассказать о случившемся, Брюхов слушал сосредоточенно, даже чай остыл. Наконец Родя кончил, и они помолчали.

– С загробными делами в моей практике была связана одна история, – произнес Брюхов. – Лет двадцать назад она случилась в этом городке и началась со смерти старухи Свиноградовой. Говорят, фамилия у них когда-то была вполне приличной – Виноградовы, но безграмотный комиссар записал деда ее мужа, как Свиноградов, оттуда все и пошло. Правда, рот у этой бабы был больно огромный. Так вот, парню одному, Вите, стала она каждую ночь во сне являться. Руки тянет, беззвучно шепчет что-то – классика. Рот кривит, ноги будто пляшут, но отдельно от всего. Витек проснулся, дрожит, но даже пискнуть не может – грудь чем-то тяжелым придавило, зыркает по сторонам, но повсюду в воздухе след покойницы. Так и лежал. Потом ходит, как каторжный, весь день, по углам жмется. Извелся Витька, ничего его не спасало. Но наконец этот бабий труп разоткровенничался. «Принеси мне лифчик», – говорит, представляешь! В ответ Витя хохотал и плакал одновременно. Лифчик! Мне он, говорит, жмет. Ну, тот, в котором схоронили. Надо передавать. Только как передать на тот свет, еще и лифчик? Одним словом, проблема. «Ты, – говорит Свиноградова, – завтра поймешь, с кем передать». И уходит. «Постой! – кричит Витя. – А какой нужен?». Она обернулась на него, как на идиота, и растворилась в потустороннем. Витя порозовел даже и полез в квартиру Свиноградовых. Объяснить вдовцу свою новую сверхзадачу, конечно, Витюне было сложно, поэтому он начал с водки – дескать, друг семьи и тому подобное. Хотя, какой семьи – непонятно. Витя довольно быстро втерся в доверие, проявляя дьявольскую изобретательность и, возможно, чувствуя за собой потустороннюю силу, то ли умыкнул, то ли выменял лифчик умершей. Полдела было сделано, но как узнать способ передачи? И с кем? «Завтра» наступило и стало «сегодня». Все должно было решиться как-то само. Прошла неделя. Витя спал с гигантским лифчиком под подушкой. Все затихло. Виктор обиделся даже – сказала «завтра», а прошла неделя. Видите ли, если немного углубиться в особенности миров, то, во-первых, для умершей Свиноградовой наше время длиной в неделю может равняться одному дню, во-вторых, слово «завтра», услышанное Витей, может означать «тень», «распад», «отраженное» или все что угодно, а в-третьих… Не могу и сказать такого. Итак. Через неделю умер старик Кадкин, и Витю осенило – вот же он, посланник в вечность! Проникнуть на похороны было несложно. От избытка волнения или немалой решимости Витя так облобызал покойника, как будто тот был ему родным дедушкой, и незаметно засунул старичку под мышку лифчик, который был, как парус. Кадкина схоронили, и Витя налегке пошел домой. В ту же ночь пришла Свиноградова: «То, что ты передал, сам носи. Хуже прежнего!». Витек заорал на весь дом. Настолько истошно, что жителей дома даже посетило чувство личной успокоенности. А парень был вынужден продолжить дело – людям, так или иначе, свойственно умирать, и они умирали, а Витя, карауля ситуацию, спешил подсунуть в гроб очередную передачу. Свиноградова являлась немедля: «Не подходит!» Он уже и покупать их пробовал, и на себя примерял – все одно. С вдовцом Витя вовсе подружился – тот называл его почему-то кумом и считал, что лифчики идут на благие дела. Витя ни одни похороны не обходил стороной – сколько смертей, столько и лифчиков. Неизвестно сколько бы продолжалось все это, но однажды Витя просто взял и проснулся в неожиданном месте, напоминающем наш мир лишь по самым бредовым признакам. Как он туда попал? Никто не знает. А я откуда знаю? Просто увидел во сне. Сон-то сном, но Витя вернулся нескоро. Его и лечить пытались. А Свиноградов вконец ошалел и говорил всем, что «кум» – это на самом деле название спрятанного внутри Вити существа, а не он сам. Такая история.

Брюхов вздохнул.

– Что делать? – взмолился Родин глаз.

Пенсионер развел руками:

– Можно много чего делать, но в судьбу другой души не влезешь. А не кажется тебе, что Акулова и Свиноградова – одно и то же? И даже эти страшные бабы тут не при делах, а неведомая тварь лишь использует их, как фотокарточку, и то в смысле каннибалической жадности. Но отдельный гроб – это уже что-то совсем не наше. Помолюсь за тебя…