Рождение музыканта

«…Великая армия императора Наполеона размещена в Москве отлично. Магазины наполнены. Каждый солдат имеет шубу. Крестьяне возвращаются в свои жилища. По средам и воскресеньям базары изобилуют отборными продуктами. Погода стоит прекрасная. Русские, по-своему приверженные к религии, говорят: видно, сам бог за царя Наполеона…»

Эти картины московского рая не предназначались, конечно, для армии Бонапарта, пребывающей в Москве. В русские шубы и царя Наполеона могли поверить разве только самые ветреные головы, оставшиеся далеко на западе. Для европейских газет и сочинялись подобные известия.

И разве пылкие авторы не говорили правду? Несмотря на сентябрь, в Москве действительно стояла прекрасная погода.

В безоблачной синеве ярко блистала золотая шапка Ивана Великого. Но стоял богатырь, призадумавшись, одинокий меж опаленных соборов и дворцов. Взглянул Иван за Москву-реку – нет домовитого заречья: пустошь и гарь. Взглянул на Белый Город – не играет солнце на затейных кровлях, играет над пожарищем воронье. Присмотрелся за Арбат: дымятся ли хоть там сизые печные дымки? И впрямь курятся, да не от человечьего жилья. Обернулся Иван к Сыромятникам – там как? А вместо Сыромятников чернеет один дом, как последний у старухи зуб. Далеко видать с кремлевской горы, а везде одно: пепелище.

Не поклонились люди вражьей силе, не ломали перед нею шапок.

Стоит над сожженной Москвой Иван Великий в гордом сиротстве. Сиротство кончится – честь останется. Не снимали шапок перед врагом и довеку не снимут! Еще ярче горит в лазури золотая богатырская шапка.

А по Кремлю марширует старая гвардия Наполеона, охраняет священную Бонапартову персону. Здесь еще хоть какой-нибудь порядок, – а за Кремлем!.. Скачут по улицам маскарадные хари, бегут, спотыкаясь о трупы, прыгают через конскую падаль. Вихрем мчится по Тверской ошалелый усач в церковной ризе и треуголке. За ним гонятся лисьи салопы, а под салопами грохочут кованые солдатские сапоги, перехваченные для прочности бечевой.

Европа в походах поизносилась – в Москве обмундировалась; на походных сухарях отощала – на московские корма налегла. Который воитель подогадливее, обвешался снедью, а руки свободны: катит перед собой винный бочонок; весь употел, а все-таки отбивается от товарищей палашом. С погорелых стен глядят на улицу строгие приказы. На одной стороне листа по-французски пропечатано, чтобы спасти от собственных солдат хоть какие-нибудь остатки московской добычи. На другой стороне – русский перевод:

«В императорской квартире в Москве. Дневный приказ: …солдаты, продолжающие грабеж, будут преданы строгости закона, щитая от завтрашнего дня».

Приказ висит давно. Прошли мимо гренадеры, груженные калачами и штуками сукна, перечеркнули императорский приказ солдатским штыком – и дальше. В барских особняках на черепках старинного фарфора и хрусталя пляшет пехота, кавалерия, артиллерия. Пляшут парами, в обнимку, а крендели каждый по-своему выписывает, кто по-французски, кто по-итальянски, а кто на немецкий манер.

Но сентябрьская темь уже перебегает из тупика в переулок. Крадется по улицам. Прокричали где-то петухи, и сразу смело? с московских улиц неистовый маскарад.

Ночью армия двенадцати языков сидит на высоких нарах в церквах, превращенных в казармы, и палит до рассвета свечи. Пришли воители в Москву – радовались: походу конец! А война за ними по пятам. Днем война в подпольях сидит, ночью на улицы выходит.

Но если на высоких нарах до свету отсидишься – с утра опять в поход, в фуражировку. Теперь ходят в фуражировку все: полки, роты, взводы, и каждый сам за себя. О, эти фуражировки! Не зря тревожат они Наполеона. Из Кремля идет приказ за приказом: поручать командование фуражировками генералам и штаб-офицерам, выделяя им крупные силы кавалерии! Но на лесных засадах можайские и вяземские мужики не спрашивали вражьих командиров о чинах и с одинаковым рвением били их. Фуражиры выходили за добычей все чаще, а возвращались все реже. Даже маршал Ней, любимец Наполеона, получил от него грозный окрик «Вы теряете при фуражировках больше людей, чем в сражениях!..»

А сражения были еще впереди.

Кутузов, выйдя из Москвы, повернул армию с Рязанской дороги на Калужскую и остановился в Тарутине. Россия была теперь за речкой Нарой. В мирном селении госпожи Нарышкиной вырос военный город с бесконечными перспективами улиц из землянок, палаток, шалашей.

Штабные остряки утверждали, что даже подушка, на которой спит фельдмаршал, не знает намерений главнокомандующего. Иные с притворным состраданием говорили, что светлейший стал от старости заметно глуховат. Он и в самом деле плохо слышал, когда паркетные стратеги, явившиеся из Санкт-Петербурга, развивали перед ним скороспелые прожекты генеральных баталий, а он равнодушно смотрел на них своим единственным зрячим глазом. Впрочем, он умел глядеть в оба, когда дело шло о судьбах России.

Уходил сентябрь, полный обманчивого тепла, и вел за собою такой же ласковый и коварный октябрь. Казалось, солнце, расщедрясь, повернуло назад, к лету. По-летнему глубокой и ясной все еще оставалась небесная синь. Не падал, кружась, червленый лист, не холодели ночи.

Травы солнцу поверили и потянулись под второй укос.

Наполеон, как завороженный, ждал мира в Москве.

– Надобно дать Бонапарту всю надежду на мир и тем еще более усыпить его! – говорил Кутузов.

Наполеона надо было усыпить! Русская армия, истомленная боями и маршами, еще только перестраивалась в Тарутине. Еще только подходили к Тарутину подкрепления из внутренних губерний и с Дона.

Но вот зазнобило леса студеным ветром, упали на луга холодные росы – зашевелились кутузовские полки.

В бою на речке Чернышне они изрядно потрепали Мюрата. Авангард французской армии, предводительствуемый им, потерпел поражение, и Кутузов отнимал теперь у Наполеона надежду на мир.

Веселее и громче стали голоса у костров в русском лагере. В ночной тишине простерла над ним крылья песня-вещунья.

Ой, врагу недолго тешиться,
Землю русскую топтать!..

Пробужденный грозной действительностью, Наполеон впервые признал, что дело становится серьезным. Ну что ж, он будет временно отступать… наступая. Он двинется от Москвы на Калугу, разрушит по пути тульские заводы и уйдет зимовать на Днепр через Калугу и Ельню новыми дорогами, не тронутыми войной.

Безвестная Ельня, едва приметная на походных французских картах, снова появляется в документах, написанных собственной рукой Наполеона. Генералу Бараге д'Иллье был послан приказ в Смоленск: форсированным маршем двинуть корпус на Ельню!

Началось отступление из Москвы.

Погрузив московскую добычу, армия Бонапарта вышла на Калугу. По пути, в Боровске, Наполеон отдал новый приказ: маршалу Виктору начать движение из Смоленска на Ельню и оттуда на Калужскую дорогу, чтобы встретиться с армией!

Пробиваясь на Калугу, Наполеону пришлось вести бой за Малоярославец. На короткий час достался ему пылающий город. Но Кутузов, подошедший из Тарутина, стал со всей армией в двух с половиной верстах.

Давно ли Бонапарт изощрял силы, чтобы принудить русскую армию к генеральному бою? Но то было до Бородина. Теперь русская армия, нависая над Калужской дорогой, была снова перед Наполеоном. Однако второго Бородина он уже не хотел. Он повернул назад, снова на Боровск и к Можайску, на выжженный войной смоленский большак. Его провожали казачьи полки атамана Платова. За ним шли по горячим следам корпуса генерала Милорадовича. Выходил на проводы из лесов вооруженный народ. Сам Кутузов двигался иначе: он вел главные силы русской армии боковыми проселками.

– Нанести неприятелю величайший вред параллельным преследованием! – гласило кутузовское повеление.

Когда Наполеон откатился по большаку к Вязьме, отгрызаясь от наседавших на него русских сил, Кутузов тоже вышел с боковых дорог к Вязьме. Фельдмаршал стал с армией в Быкове и еще раз наглухо закрыл Наполеону спасительный путь на юг, к ельнинскому перекрестку дорог. Неприятель побежал от Вязьмы все тем же смертным для него большаком. И тогда заговорил, наконец, Кутузов.

«В настоящее время, – писал фельдмаршал генералу Милорадовичу, – выгоднейший путь действий главной армии есть тот, который, перерезав дорогу из Ельни в Дорогобуж, выходит на дорогу, ведущую от Ельни в Смоленск, а потом, оставя Смоленск вправо, пролегает от Ельни на Красный к Орше».

Хотел уйти через Ельню Наполеон – пошел на Ельню Кутузов.

Глава седьмая

Первая метель наметала первые сугробы, запевала песни без начала и без конца. Ветер кружился в полях, свистел у околиц и бил с размаху в избы. Громыхал по крышам и, ринувшись в трубу, протяжно выл в печи: «Берегись, снесу-у!..»

А избы стояли плечо к плечу да знай попыхивали в небо дымком: «Врешь, не снесешь, мы привычные!»

Ветру в каждой деревне хлопоты, метели в каждом овраге задержка. А вести через леса и долы бегут: от жилья к жилью без остановки, от сердца к сердцу напрямки.

– Москву, мужики, вернули! Хоть и погорелая, а все Москва!

– Москву вернули, а басурман где?

– На Смоленск задним ходом подается.

– Ой, не выпустить бы теперь!

– Не может того быть, чтобы живой ушел!

– Бают, мужики, сам Кутузов в Ельню будет!

– Не видал Кутузов твоей Ельни! Ему Бонапарта давай, а тут что? Последние шерамыжники, и те откатились.

Они, точно, из Ельни ушли. Днем Ельня была ничья, по ночам караул держали волки. Впрочем, ушли враги недалеко. Стали за Ельней в Ляхове, в Язвицах, в Долгомостье. Вся дорога до Смоленска была забита свежими войсками Наполеона, прибывшими с запада. Выполняя приказ, здесь расположился корпус генерала Бараге д'Иллье, а в Ляхове – бригада барона Ожеро. Генералы ждали прихода Наполеона из Калуги. Но вместо долгожданного императора явился незваный генерал-мороз.

Прошелся мороз по деревням, хлопнул рукавицей о рукавицу – застучали у воителей зубы. Облеклись поверх кацавеек в рогожи: вот она, русская шуба! Что-то плохо греет.

А мороз лишь пугнул и ушел с развальцем вслед за первой метелью. Не торопясь, расстилалась снегами зима, не торопясь, обряжала чужестранных воителей в белый саван. Заметала кое-как концы – упокойникам не по мерке шить, сойдет!

По кутузовскому приказу на Ельню шли передовые партизанские партии. Зима им порошей путь выстилала, каждому дереву новый полушубок выдала: не кого-нибудь – народ-воинство встречать!