Без иллюзий
F ï = f 1 ((m 1 × m 2 )/2) у Ньютона, и
F ê = f 2 = (q 1 × q 2 )/r 2 у Кулона, где f 1и f 2– соответствующие коэффициенты пропорциональности; m 1и m 2– соответственно массы; q 1и q 2– электрические заряды, а r – расстояние как между взаимодействующими массами, так и зарядами.
Даже глядя на эти формулы, можно было заподозрить, что такое сходство между ними имеет место неспроста. И вот физик Шабетник из ФИАНа, оказывается, тоже так полагал, но от простых подозрений он перешел к серьезному поиску причин подобия, а кончил тем, что в рамках своей теории Ньютоновские силы признал несуществующими. Могли быть у Шабетника отправные посылки для подобного вывода из натурных наблюдений? Михаил полагал, что могли. Взять хотя бы такие явления, как вариации гравитационного поля, причины которых не удается установить, или, тем более, левитация, то есть способность людей взлетать без всяких технических устройств над поверхностью земли, держаться в воздухе и даже совершать полеты. По всем научным представлениям, гравитационные силы могут быть только силами притяжения, в то время, как силы взаимодействия электрически заряженных тел могут быть как силами притяжения для разнозаряженных (положительно и отрицательно заряженных), так и силами отталкивания для одинаково заряженных тел. Если отправляться от теории Шабетника, то можно предположить, что в норме гравитация в условиях, например, Земли, объясняется разной заряженностью самой планеты и отделенных от ее массы ставших для нее посторонними тел, будь то обломки горных пород или живые организмы. Но если под воздействием, допустим, психической энергии, в существовании которой не приходится сомневаться несмотря на то, что приборами ее до сих пор зафиксировать и измерить ученые не могут, происходит перезарядка частиц живого организма, то это позволяет всему организму оторваться от поверхности Земли и совершить полет в воздухе. Такой способностью обладали такие просветленные святые, как Франциск Асизский и Серафим Саровский. Существуют свидетельские показания многих лиц, наблюдавших их «воспарение». При этом, например, тело Святого Франциска, взлетевшего под купол храма, излучало яркий свет, заставлявший подумать, что среди ночной тьмы вдруг наступил рассвет, а свет, кстати сказать, имеет электромагнитную природу, и испускание фотонов происходит под воздействием электромагнитного поля, то есть порожденного заряженными телами. Пусть подобные умозаключения Михаила (не Шабетника) выглядят наивно и вульгарно, но они все-таки предлагают хоть какую-то гипотезу для объяснения причины левитации, в то время как физическая наука (без Шабетника) не предлагает вообще никакого даже в виде гипотезы. Наука не предлагает, а Шабетник (и вслед за ним даже какой-то Горский) имеют наглость ее предлагать? Как это расценивать? Как скандал? Конечно, как скандал! Однако среди тех, кого Шабетник познакомил со своей теорией и кто серьезно, глубоко вник в нее, был академик Леонид Вениаминович Келдыш, кузен президента Академии Наук СССР Мстислава Всеволодовича Келдыша. Так вот, менее известный Келдыш, но все равно бесспорно авторитетный профессионал, сказал Шабетнику: «Вы можете совершить крупное открытие. Только вам не дадут этого сделать». И действительно – как в воду смотрел. Когда по поводу теории Шабетника обратились к заведующему теоретическим отделом ФИАНа академику Виталию Лазаревичу Гинзбургу (который в то время еще не был увенчан за свои давние труды Нобелевской премией), этот знаменитый ученый отозвался с подкупающим остроумием и простотой о своем младшем коллеге из ФИАНа: «Я не знаю физика с такой фамилией». Вот и весь разговор! А ведь Шабетник наверняка был соответствующим образом профессионально образован – в отличие от Михаила Горского, который «проходил» в институте всего два раздела высшей математики: математический анализ и аналитическую геометрию
Вот почему выбор Михаила пал в пользу необычного способа публикации в рамках приложения к литературному роману. Впрочем, во Францию его доказательство тоже пошло по электронной почте на двух языках – русском и французском, причем над созданием французского текста потрудились и дочь Михаила Анна, и ее подруга со школьных времен преподаватель французского языка Татьяна Лаврова и еще какие-то консультанты Тани Лавровой, которых Михаил не знал. Ответа из Франции, особенно положительного, он, честно говоря, не ждал – будет, так будет, не придет, так не придет. Безразличие Михаила к вопросу признания или непризнания правильности его доказательства теоремы Ферма не было ни показным, ни абсолютным. Скорей всего, его следовало бы назвать фаталистским. В самом деле, хотя ему и пришлось потрудиться над доказательством, но это не заняло у него много времени, не поглотило слишком много нервных сил. Как ни странно, само доказательство он нашел быстрее, чем сформулировал начало и концовку теоремы в том виде, в каком их легче всего было осознать неискушенным в математике, но все-таки кончившим среднюю школу людям. Если говорить о последствиях доказательства теоремы Ферма для духовной и материальной жизни человечества, то у него, у Горского, и у Уайлса они существенно разнились. Уайлс не просто извлек из мозгов человечества занозу, беспокоившую математиков в течение нескольких сотен лет, но и, по словам знатоков, свел воедино все достижения теории чисел двадцатого века и создал новые методы, которые использовал в ранее немыслимых сочетаниях с известными методами и тем проложил путь к решению ряда других проблем. Его напряженный труд в течение восьми лет, посвященный решению теоремы Ферма, воистину стал крупным научным вкладом в интеллектуальную историю человечества, тогда как доказательство Михаила.на дальнейшее развитие математической науки никак не влияло.
Но это была лишь одна сторона дела. Михаил был счастлив оттого, что уже больше тридцати семи лет живет в любви с Мариной, а еще тем, как живет: скромно, не испытывая нужды, вполне довольствуясь тем, что Марина и он имеют Милостью Божьей, и это позволяет им радоваться почитай что каждому новому дню жизни, заниматься любимыми делами, будь то работа за письменным столом, чтение, утоление любознательности, погружение в музыку, обмен мнениями об увиденном, услышанном, постигнутом и возможном для постижения, а если коротко – то погружение в общий для них драгоценный духовный мир, из которого выходить не хотелось. Это было самым ценным в их жизни, которая шла к закату – возможно, и в не очень быстром темпе, но все-таки вполне определенно шла. Представить, что их почти идиллическая жизнь, особенно в деревне, способна заметно измениться, притом не обязательно только в лучшую сторону вследствие простого факта признания в мире полученного Михаилом доказательства теоремы Ферма, означало впустить в свою голову сразу множество возмущающих покой мыслей – и тех, которые прежде не волновали, и тех, какие могли беспокоить каждого пожилого человека. Недолгая масштабная известность. Явный и искусственно раздутый, а потому и отчасти фальшивый общественный интерес. Напористое, нахрапистое, а то и наглое, бесцеремонное вторжение прессы в частную жизнь. Публичные мероприятия, на которые из модных побуждений хотят затащить нашумевшего автора, не спрашивая ни его, ни народ, зачем это нужно, если никто не собирается после встречи с публикой даже задуматься насчет того, в чем следовало бы изменить свою жизнь или взгляды, и чем стоило бы заниматься по мнению приглашенного как будто бы уважаемого человека. Возможно, это многих и радовало – как же! – известность, слава, внимание, почтение, уважение, награды. А с ними, тоже вполне вероятно, зримое пополнение скромных доходов, подключение к разным видам привилегированного обслуживания и создание собственного семейного страхового денежного фонда «на случай чего», в котором до сих пор денег было «кот наплакал». Что все, включая душевное благополучие, могло от этого покачнуться, было ясно, и что придется как-то противостоять опрокидывающему жизнь моменту, если не хочешь, чтобы она перевернулась килем вверх – тоже. И стоили ли внезапно свалившиеся новшества больше неудобств, возмущающих бесценную и наиболее желанную среду их с Мариной совместного гармоничного обитания, Михаил не мог сказать, потому что болезни известности, как и любые другие болезни, никогда не удается излечивать по заранее выработанному плану.
В таком случае спрашивается, зачем отсылать доказательство теоремы Ферма во Францию или еще куда, если перемены в связи с признанием могут принять нежелательный оборот? Вот на этот вопрос Михаил как раз знал ответ: раз уж Господь Бог сподобил тебя доказать эту проблемную теорему, значит, в Его Воле было и то, чтобы ты попытался опубликовать озарившее тебя Волей Небес ее решение. Ты ведь не гонишься изо всех сил за славой, не хочешь выставиться напоказ и выпендриться над всеми ради быстро проходящей популярности публике постоянно требуются новые приятные раздражители помимо новостей о катастрофах, преступлениях и скандалах, а кому захочется постоянно держать в голове память об авторе простого доказательства теоремы Ферма?
Да и сейчас кто знал о нем? От силы дюжина людей, и их мнения распределились довольно интересным образом. Два инженера-кандидата технических наук, имеющих дело с математикой, признали, что теорема Ферма доказана Михаилом полностью. Один амбициозно настроенный почти юный математик и один физик-теоретик заявили, что в доказательстве Михаила есть ошибка. Этот математик в ответ на вопрос, в чем именно ошибка, ответил, что так вообще нельзя доказывать теорему, отправляясь от частного случая к общему: «Решив, что так нельзя», он не стал читать доказательство до конца. Физиком-теоретиком был муж кузины Михаила Инны. Он признался, что у себя в Америке с нетерпением ждал получения текста доказательства теоремы Ферма, когда Михаил сказал ему по телефону, что сделал это. «Миша, мне так хотелось, чтобы ты оказался прав, но…» – «Рауф, я в твоей искренности нисколько не сомневаясь. Мне тоже не хотелось тебя огорчать. Но скажи, в чем ошибка?» И Рауф начал объяснять. Михаил внимательно слушал, изредка задавая дополнительные вопросы. Он действительно ничуть не сомневался в добросовестности Рауфа, но из его объяснений отнюдь не следовало, что Михаил в чем-то ошибся – Рауф говорил о совсем другом. И вдруг Михаил понял – речь идет не о его ошибке, а о неправильности представлений Рауфа, который самостоятельно стал развивать последствия убывания величин отношений a n /c n и b n /c n с ростом величин a и b и особенно – величины n . Рауф заговорил о том, что Михаил использует в доказательстве бесконечно малые, что было совсем не так. Михаил возразил, что, во-первых, все эти отношения – конкретные дробные числа, пусть и очень малые, но не бесконечно малые, а, во-вторых, что еще более важно – действительная величина этих дробных отношений сама по себе нисколько его не интересовала и привлекалась им к доказательству ради одного: что сумма a n /c n + b n /c n при n>2 всегда в численном выражении меньше единицы. – «Ты ведь знаешь, – закончил он объяснения Рауфу, – что в математике и физике бывают парадоксы?» – «Да, знаю», – подтвердил Рауф. – «Ну вот и здесь я говорю о наличии парадокса, а не о чем-то другом».
Рауф задумался: «Миша, ты доказал теорему для малых чисел», – признал он наконец. – «Нет, не согласен. – для любых, были бы они целыми и притом, что n был бы больше двух». – «Ну ладно, давай мы еще оба об этом подумаем», – предложил Рауф, и Михаил согласился: «Давай!» А еще Рауф сказал ему, что начал смотреть доказательство Уайлса, но признал: «Там слишком тяжелая артиллерия для меня». – «Это-то и осмысливало мою работу,» – засмеялся Михаил. – «Ну, ладно» – «Ну, ладно», – улыбнулись они друг другу напоследок. А Михаил вдруг, наконец, догадался, что имел в виду математик, сходу забраковавший его доказательство. Математиком был приемный сын Ани и родной ее мужа Толи от его первого брака. Сережа был очень способным человеком и столь же нервно-амбициозным, как его отец. Одного упоминания о сумме отношений a n /c n + b n /c n = 1, то есть о теореме Пифагора, которую Михаил рассматривал как эталонную только для сравнения с суммами отношений тех же величин в больших степенях, Сереже хватило для того, чтобы обвинить Михаила в том, что он методологически неверно строит доказательство общего на частном случае. С точки зрения Михаила данное обвинение было неправомерно. До этого момента Михаил думал только о том, что у него обязательно найдутся недобросовестные оппоненты подобные тем, какие уже нашлись и у Шабетника, готовые дружно подвергнуть его труд умолчанию и остракизму, но он не представлял, что оппоненты могут быть ФАНТАЗИРУЮЩИМИ по мотивам, навеянным им собственно рассматриваемым доказательством, но не имеющим к доказательству прямого отношения. Рауф зафантазировал насчет неправомерного использования бесконечно малых (которых в доказательстве НЕ БЫЛО), Сережа, сын Толи, стал фантазировать о методологической ущербности доказательства, хотя как математик должен был бы понимать, что сравнение с теоремой Пифагора уже заложено в формулировку теоремы Ферма тем, что в ней прямо говорится о показателе степени n>2 , то есть большем, чем у Пифагора.
Еще одно мнение профессионального математика было передано Михаилу из Нью-Йорка мужем другой его кузины Тани, который по своей инициативе дал ему познакомиться с доказательством Горского. Этот математик заявил, что доказательство весьма оригинально. Но верно оно или ошибочно, не сказал.
Виточка, которая была среди тех двоих кандидатов наук, которые безоговорочно одобрили доказательство Михаила, показала его у себя на работе еще двум образованным математикам. Их мнение было снова неопределенным: «Очень интересно», – и никаких итоговых оценок. После этого до Михаила дошла еще одна вещь, о которой он заранее не думал. Математики проявляли крайнюю осторожность, если не сказать – опасливость. Ошибки сами они не нашли, но резервировали себе позицию невиновности на случай «а вдруг ошибку, ускользнувшую от их внимания, обнаружит кто-то другой» – но и тогда их профессиональная репутация останется незапятнанной ложной оценкой.
Еще несколько человек априори заявили, что они в этом деле ничего не понимают, хотя в свое время успешно одолели школьный курс и по арифметике, и по алгебре, а большего для понимания доказательства, данного Михаилом, ни от кого и не требовалось. Если на то пошло, его вполне можно было включить в программу восьмого класса школы.
А вот то, что образованные инженеры сразу признали доказательство Михаила верным, как раз и не удивляло. Они читали текст, рассматривали формулы, следили за корректностью авторских выкладок и НЕ фантазировали, потому что привыкли оценивать вещи как они есть, а не то, что по поводу данных вещей еще можно подумать. Теперь Михаил мог ожидать и каких-то новых, еще не известных ему методов порождения неприятия.
А пока что Михаила лишь забавляла мысль о его отношениях с математикой, да и с физикой тоже, в течение достаточно дологй жизни. Проявлялись ли у него в отрочестве и юности какие-либо определенные математические способности? На этот вопрос Михаил с чистой совестью мог ответить – нет. И в то же время уже в старших классах и у него случались кое-какие выбросы («флуктуации» – если «научно» выражаться о случайных выделяющихся на общем фоне колебаниях, когда некоторые из них отличались большей амплитудой), которые их преподаватель математики Иван Тмофеевич Егоров все-таки определенно отмечал.
Как-то раз в восьмом классе, дав ученикам понятия об аргументах и функциях, он тут же предложил им изложить, что они себе по этому поводу представляют. Поднялось несколько рук, в том числе и Михаила. С него-то Иван Тимофеевич и начал опрос – Михаил еще тогда решил, что, скорей всего, потому, что учитель был не больно высокого мнения о его способностях. Однако образный пример Михаила настолько понравился учителю, что он пришел в восторг, а этого с ним вообще никогда не случалось. И с тех пор Иван Тимофеевич в шутку не раз называл Михаила Горского «корифеем математики». Много времени спустя, когда они уже проходили стереометрию (пространственную геометрию), произошел более значимый случай. Для контрольной работы Иван Тимофеевич выбрал задачу, в решении которой требовалось проявить не только геометрические, но и алгебраические знания. При определении итогового параметра требовалось решить биквадратное уравнение. Ну, это в классе умели делать практически все, и никого особенно не обеспокоило, что из четырех корней этого уравнения только два были действительными величинами, а другие два – комплексными. Естественно, в реальности эти два комплексных, то есть включающих в свой состав и мнимые величины, для определения конкретного параметра объемного тела подходить никак не могли. Михаила самого так и подмывало желание отбросить эти два корня без всяких разговоров, но он все – таки преодолел себя и решил рассмотреть все четыре следующих из уравнения случая, поскольку формально все корни были согласно правилам математики равноправными. Поэтому он добросовестно рассмотрел каждый вариант и после анализа выбрал единственный, который мог соответствовать действительности. Кстати говоря, на это ушло не так уж много времени. Он сдал свою контрольную одновременно с большинством других учеников.
На следующий урок Иван Тимофеевич пришел чернее тучи. Все ученики уже давно знали признаки его плохого настроения и поэтому ошибиться не могли. Но они еще плохо представляли силу его гнева. Еще не дойдя до учительского стола, он швырнул на него стопку проверенных тетрадей. Сидевшие на первой парте ребята жестами показали Михаилу, что сверху лежит его работа. По обычаям Ивана Тимофеевича это означало, что она признана лучшей. Затем Иван Тимофеевич отрывисто приказал дежурному раздать тетради. Раскрыв свою, Михаил увидел отметку пять с минусом. Какой изъян был наказан минусом, он так и не запомнил, но это была лучшая оценка из всех. Неужто всем остальным Иван Тимофеевич выставил только четверки и тройки? Однако все оказалось хуже. Следующий ближайший оценкой была только тройка с плюсом. А дальше Иван Тимофеевич, захлебываясь горечью как от личного оскорбления, объявил, что из двух параллельных классов «А» и «Б» только один «товарищ Горский» исследовал все случаи решения задачи по числу корней. Всего сказанного им Михаил уже, естественно, не помнил, но смысл и пафос его речи состоял в том, что подобной подлости он от своих учеников не ожидал. С высоты своего тогдашнего опыта Михаил не находил тогда в своем поступке какой-то особой доблести. Ну, подумаешь, более внимательно отнесся к анализу корней, хотя априори нечего было и думать, что комплексные величины к решению действительной задачи могли бы подойти. Но случай с решением данного биквадратного уравнения запомнился ему самому как некое назидание на будущее – не отбрасывай без рассмотрения ничего, что может относиться к прояснению Истины.
Априори отброшенные выводы могут привести к ошибкам или просчетам, а иной раз к потере важнейшего смысла. Взять хотя бы историю сэра Александра Флемминга. Разве стал бы он создателем пенициллина и благодетелем человечества, если бы выбросил без вдумчивого рассмотрения чашку Петри с культурой бактерий, в которой завелась очистительная плесень? Нет. Другие исследователи все как один повыбрасывали «бракованные» культуры, а он не выбросил. Оказывается, априорные представления о чем-либо слишком часто свидетельствуют о заведомой ограниченности научного работника, иными словами – об ущербности, практикуемой по привычке без достаточных на то оснований, а пренебрежение чем-либо, чего еще не понимаешь, всегда в конце концов оборачивается в лучшем случае каким-то досадным промахом.
Вот, пожалуй, и все, чем в математическом смысле «отличился» Михаил за время учебы в школе, если не считать, конечно, того, что на выпускном письменном экзамене по математике он логически правильно решил задачу, но раз за разом во время вычислений совершал одну и ту же арифметическую ошибку при делении одного числа на другое. Его словно заклинило в этом месте, и многократные проверки так и не позволили ему выйти на правильный численный результат. Лишь много лет спустя Михаил понял, что это была не досадная случайность, а некий знак Свыше, указавший ему на неправильность предполагаемого им выбора дальнейшей судьбы. Он, как и его друг – одноклассник Гриша Любимов и вслед за Гришей, намеревался поступить в университет на механико-математический факультет. В теории вероятностей академик Марков ввел понятие о так называемых «цепочках» событий, получивших в дальнейшем его имя. На каждом этапе, когда сложившаяся ситуация в каком-либо процессе могла разрешиться с какими-либо вероятностями двумя или более разными исходами, тот из них, который, делался реальным, предопределял характер всех последующих событий в дальнейшем процессе, отличный от характера всех тех вариантов, которые так и не состоялись. Так вот, для Михаила и его профессиональной деятельности начальным событием в его личной Марковской цепочке стала та арифметическая ошибка на выпускном экзамене по математике, которую он упорно не замечал. Из-за этого в его аттестате зрелости по математике появилась четверка, и если до этого ему определенно светила золотая медаль, то теперь ему досталась только серебренная, притом именно с такой ущербностью против золотой, которая меньше всего подходила для поступления на механико-математический факультет – там ведь не имело значения, что по двум предметам его ответы на выпускных экзаменах были признаны «особо выдающимися» (существовала и такая официальная оценка, нечто вроде шести баллов в пяти-бальной системе оценок), но это были литература и химия, то есть для мех-мата пустой звук.
Тем не менее, сознание ущербности в аттестате не заставило его сразу отказаться от намеченного выбора. За него это сделали на факультете. Как медалист по правилам того времени Михаил полностью освобождался от сдачи вступительных экзаменов в любой ВУЗ. Вместо них полагалось пройти только «собеседование» в приемной комиссии. Собеседовал с Михаилом довольно молодой и спортивного вида человек. Вместо ожидаемых вопросов по части математики собеседователь задавал совсем другие вопросы: кто его родственники, где работают, чем занимаются; не был ли кто из них в плену или на оккупированной немцами территории. Мамин родной брат дядя Юра, Харьковский архитектор, во время войны в 1942 попал в Харьковский же котел, устроенный немцами бездарному советскому командованию, собиравшемуся начать наступление именно из этого города с целью вышвырнуть немцев из Украины. О дяде Юре от кого-то дошли сведения, что он мог попытаться выскочить из котла на грузовике, но уступил место раненому, а сам был вынужден скрываться. – возвращаться в Харьков, где его многие знали, ему было нельзя, и потому он остался в городе Валки. Из соображений конспирации он изменил в документах только свое отчество – вместо Икаводовича стал Никодимовичем, а так ни его внешность, ни фамилия и имя у немцев никакого сомнения не вызывали. Но и в Валках в конце концов нашелся бывший его сокурсник по институту, который сообщил в гестапо, что светловолосый от природы Юрий Никодимович Рейзеров на самом деле еврей. Дядя Юра был арестован и расстрелян.
Михаил сказал математику в погонах, которые тот на время оставил где-то неподалеку, что его дядя был на оккупированной территории. Только дома, когда он передал родителям, как прошло собеседование, Михаил уяснил, что он, скорей всего по упущению с их стороны, оказался плохо подготовлен к этой процедуре. Отец объяснил ему, что в категорию лиц, называющихся «близкими родственниками», дяди и тети не входят – это только мать, отец, родные братья и сестры, а больше никто, и поэтому он имел полное право о дяде Юре ничего не говорить. Урок несколько запоздал, поскольку Михаилу отказали в приеме на мех-мат, однако все же не пропал даром. Михаил понял, что теперь ему не остается ничего другого, как поступить в престижный технический институт (он и раньше думал об этом, колеблясь, что выбрать – мех-мат или инженерию). Самыми престижными в то время считались два столичных технических ВУЗа – Московское высшее техническое училище им. Баумана и Московский энергетический институт. Почему-то ни к тому, ни к другому душа у Михаила не лежала. Изучая справочник, он обратил внимание на Московский Механический институт и решил поступить туда, даже не подозревая, что три года спустя он будет переименован в Московский инженерно-физический институт и тем более не зная, специалистов для каких отраслей там готовят. Вот здесь-то урок, который преподал собеседователь из органов, и пригодился ему в полной мере. Больше ни разу в жизни, даже при оформлении на секретную работу, Михаилу не приходилось заполнять таких грандиозных по объему анкет, какая предлагалась каждому абитуриенту в ММИ. Львиная доля вопросов касалась в ней одной СВЕХ-ТЕМЫ – лояльности существующей власти от дореволюционной эпохи до настоящего времени. Надо было мастерски отбиваться от внешне миленьких и безобидненьких вопросиков: служили ли Вы (последовательно): в царской армии, в белой армии, в оккупационных войсках Германии, имели ли Вы награды (последовательно) в тех же армиях – везде Вы с большой буквы; имели ли Вы колебания в проведении линии партии, участвовали ли Вы в оппозициях и уклонах, имели ли Вы партийные взыскания и если имели, то за что; подвергались ли Вы или Ваши ближайшие родственники репрессиям и в связи с чем; есть ли у Вас родственники за рубежом – и многое еще в том же роде. По каждому вопросу надо было писать ответ чисто, без поправок и обязательно развернуто, типа: «В уклонах и оппозициях не состоял», «Ни я, ни члены моей семьи репрессиям не подвергались», «в царской армии не служил», «в белой армии не служил», «наград в царской армии не имею» и т. д. Украсив свою анкету подробными отрицаниями и завершив ее великолепной фразой: «Компрометирующих сведений о себе, которые не были охвачены вопросами анкеты, не имею» Михаил был допущен к собеседованию с амбициозным ассистентом с какой-то кафедры, который долго пытал его вопросами, далеко входящими за пределы школьной программы, и в конце концов был зачислен на факультет № 1. Со временем выяснилось, что его название – механико-технологический, а группа, в которую попал Михаил, после третьего курса должна была специализироваться по металловедению. Вот так продолжилась индивидуальная Марковская цепочка Михаила Горского в Московском Механическом институте, где не было принято спрашивать студентов, чем они хотят заниматься, потому что институт принадлежал не столько министерству высшего образования, сколько министерству боеприпасов, которому на тот момент, как оказалось впоследствии, была поручена разработка и изготовление атомного оружия. Обнаружилась еще одна деталь. Факультет № 1 был наименее престижным и поэтому, в частности, укомплектовывался серебряными медалистами. Золотых медалистов зачисляли на третий факультет. Он имел название «инженерно-физический». Второй факультет занимал среднее положение и был приборостроительным. Так студенты трех факультетов и именовались: – механики, прибористы и физики. Сначала особых различий в преподавании основных дисциплин между факультетами не было. Математику, физику, химию и теоретическую механику преподавали одни и те же преподаватели. Михаил не мог сказать, чтобы кто-то из них, исключая преподавателя аналитической геометрии Марка Ивановича Сканави, нравился ему по существу, хотя еще более колоритной фигурой можно было считать преподавателя теоретической механики Некрасова. Звали его Николай Викторович. Имя и отчество он произносил правильно, а вот свою фамилию, равно как и все слова, содержащие звуки «с» и «з», озвучивал иначе: «с» в его исполнении превращалось в «ш», а «з» – в «ж», и оттого его речь изобиловала шипящими: доцент Некрасов превращался в Некрашова, занятия в жанятия, семестр в шемештр и так далее. Свой предмет он знал буквально наизусть и, произнося важные формулировки, попутно сообщал студентам, что надо подчеркнуть одной чертой, что двумя, а что и волнистой линией в знак особой важности понятия. На зачетах и экзаменах был строг, но строгость не отдавала садизмом и злобой. Николай Викторович не только читал лекции, но и вел семинары. Постепенно стало заметно, что Некрасов несколько выделяет Михаила, который нередко в сложных случаях говорил с места, что надо делать дальше в том и ином случае. Нет, любимчиком не становился, поблажек никаких не получал, но одобрение в глазах довольно сухого по видимости преподавателя время от времени все-таки замечал. Но однажды произошло почти невероятное. Когда кто-то из студентов их группы застрял с решением задачи у доски, и Некрасов повернулся к аудитории, предлагая вмешаться, Михаил сходу сказал, куда будет направлен вектор и что из этого следует, и за это удостоился прямой словесной похвалы за проявление умственной находчивости. Михаил в ответ «сыграл на понижение»: – «Ну, где уж нам, ведь мы не физики», – имея в виду, конечно только студентов третьего факультета, а не физиков вообще.
