Без иллюзий
Как всегда, Михаил и в этот день рождения вышел проводить Виточку и Таню до метро, а потом вернулся домой, где Сережка с удовольствием сидел до поздна, пока вплотную не подходил час прекращения работы городского транспорта. Виделись братья очень редко, хорошо если трижды в году и, расставаясь, они уже давно не имели уверенности, что смогут увидеться живыми вновь. Еще не так давно они встречались за столом у именинника впятером. Старший брат, Михаил, собирал всех не только потому, что все кузены глубоко нравились ему, но и в память о всех их родителях, которые могли бы радоваться тому, что их дети все еще собираются вместе и дорожат своим общим родством и тем самым поддерживают угасающую семейную традицию. Следующий по старшинству, всего на двенадцать дней моложе Михаила, тоже Миша Горский, долгое время работал на трех работах в равной степени из любви к своей профессии инженера научного работника и из-за денег. На основной работе в своем закрытом институте он создавал теорию повышения точности акселерометров, в Московском институте электронных систем преподавал студентам дисциплины, которые следовало изучить его преемникам по основной работе, для души активно сотрудничал с журналом «Изобретатель», ибо сам был изобретателем до мозга костей. Этот Миша умер несколькими годами позже своего родного младшего брата Володи, появившегося на свет три года спустя после старшего. Володя кончил приборостроительный факультет Московского авиационного института, где нашел себе и жену. Братья любили друг друга до Володиной смерти. Он был отличным специалистом в своем деле и, как и Миша, стал кандидатом наук «без дураков». Однако главной его чертой и достижением было то, что он всю жизнь до конца был очень добрым человеком, в природе которого просто не находилось места ни для какого зла. Володя умер из-за проблем с сердцем, тогда как Миша от рака крови. Был ли грешен Володя в чем-нибудь еще кроме некоторой (но не абсолютной) любви к выпивке, Михаил не знал, но Володе было дано лишь чуть-чуть перешагнуть через шестидесятилетие. А вот в том, что Миша вообще не позволял себе грешить ни по женской части, ни по части выпивки, Михаил был уверен абсолютно. На Алешину порядочность во всех смыслах можно было положиться без риска ошибиться. Он все хотел делать совершенно безукоризненно. Например, он даже вполне искренне переживал, что свою диссертацию по акселерометрам он из-за секретности работы вынужден был защищать в закрытом режиме, когда на заседание ученого совета практически допускаются люди, лишь исключительно желательные соискателю степени. Зная, как часто этим злоупотребляют пустышки-карьеристы, Алеша пугался одной мысли о том, что его могут поставить на одну доску с таким балластом советской науки – сам он не страшился никаких оппонентов, зная, что его результатов не сможет опорочить никто. Через год после Володи скончался Марик, тоже из-за проблем с сердцем. Он, правда, был не Горским, а Нилендером, но они, то есть братья Горские встречались у Михаила с Мариком столько лет, что и он перестал быть для них неродным.
Двое оставшихся – самый старший и самый младший – приближались каждый к своей последней черте, радуясь, что все еще держат друг друга в поле зрения, могут почти без слов одновременно вспомнить то, что вместе прошли на этом свете, и испытать при этом такое чувство единения, какого не могут знать люди, не причастные к испытанному в общем прошлом – это удел уцелевших в боях комбатантов, да путешественников, уходивших в дальнюю даль, из которой не просто вернуться.
После них регулярное общение между их потомками уже начисто исключалось. Мишина Аня, Кирилл другого Миши, Сережин Филя и Володина Анюта, Марикова Алена уже почти никогда друг с другом не встречались – их могло соединить на весьма короткое время разве что участие в чьих-то похоронах. А дальше и того меньше. Дети их детей уже и слышать не слышали о каких-то там еще на одну ступень родства отдалившихся родственниках.
Родство, по-видимому, исчерпывало себя на уровне троюродности вообще, а уж в век смешения реального и виртуального мира – еще раньше. Дай Бог было общаться родным братьям и сестрам после того, как они заведут собственные семьи.
Михаил с детьми своей дочери Ани виделся от двух до четырех раз в году. Сама Аня без детей бывала у них еще несколько раз. Это было напрямую связано с ее последним, третьим браком. В первом обошлось без детей. Муж был ее ровесником. Он окончил журфак МГУ, в то время как она философский. Был период, еще до свадьбы, когда он отошел от Ани, затем вернулся, женился, но Михаил полагал, что ему это отольется – и действительно отлилось. На какой-то философской конференции, проходившей в Подмосковье, она познакомилась с парнем, с которым почти тотчас начался бурный роман. Аня об этом не сообщала, пока не ушла от первого мужа совсем.
Внешне оба ее мужа отличались не очень сильно. Но если первый был из претенциозной культурой семьи, с которой Михаил не имел никаких контактов, то второй, тоже как и Аня, окончивший философский факультет, был претенциозен сам, будучи отпрыском семьи с гораздо меньшими амбициями. Этот второй муж, от которого Аня родила сына, изображал из себя (да и не только изображал) полностью влюбленного в жену человека, который с ума сошел, став оскорбленным собственником, когда Аня встретила своего будущего третьего мужа. Он тоже был выпускником философского факультета, правда, значительно более ранним, и этот понравился Марине и Михаилу сразу безоговорочно. Для него союз с Аней тоже был не первым, но вел он себя, как человек, абсолютно окрыленный любовью, буквально светился ею и был столь обаятелен, что к нему действительно нельзя было остаться равнодушным. Самое смешное состояло в том, что третий Анин избранник, покоренный ее красотой, являлся сыном члена политбюро ЦК КПСС периода перестройки, который, не вылезая, как правило, на передний план, работал на сокрушение губительной для страны коммунистической монополии на власть. Михаил мало интересовался предстоящим родством, поскольку чувствовал себя в таком же положении, в каком оказался бы Александр Сергеевич Пушкин, доживи он до второго брака своей дочери Марии, когда она стала женой принца Нассау, потомка царя Николая Первого. Вот бы порезвился «ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» узнав, что у него с царем общие внуки! При оформлении последнего брака в ЗАГС»е практически не было никаких церемоний, поскольку Аня должна была вскоре родить дочь от нового любимого. Присутствовали только Михаил с Мариной и еще одна супружеская чета, все из тех же философов. Члена политбюро не было. Там явно не одобряли женитьбу на «охотнице за женихом», как было доложено органами государственной безопасности в ответ на запрос партийного босса, решившего узнать по своим каналам, «кто такая Анна Горская». Михаилу хотелось бы понять, какие такие сверхвыгодные партии обустроила себе его дочь – охотница, если он помогал ей деньгами после ее вступлений в столь перспективный и выгодный союз. Однако долго воротить нос от женщины, напрочь привязавшей к себе сына столь высокопоставленной семьи, член политбюро и его супруга не смогли. И приют им дал в своей квартире не «сват», член политбюро, а Михаил, живший вместе с Мариной в ее квартире, и именно там появилась после роддома Аня с дочерью Поленькой. Тут-то впервые произошла встреча с родителями Аниного мужа. До сих пор Михаил видел свата только по телевизору или на газетных фотографиях, а сватью – так и и вовсе никогда. Сват, хоть и слыл прогрессистом, оказался человеком с остро развитым классовым, а точнее сказать – кастовым чутьем. Приехав в дом Михаила, он повел себя так, будто это Михаил явился к нему домой, по крайней мере, единственное, до чего он позволил себе снизойти, было неохотно сделанное молчаливое рукопожатие. Как ни удивительно, но стыд за его поведение мгновенно испытала его жена. Она предпринимала массу усилий, чтобы сгладить впечатление от поступка мужа, который увел сына для разговора на лестничную площадку, хотя кроме коридора, в котором произошло знакомство, в квартире было еще две комнаты и кухня. За все время пребывания в новой семье сына, где находились еще и сваты, член политбюро не произнес ни слова. Прощаясь с новыми родственниками, после нового молчаливого рукопожатия с членом политбюро, Михаил сказал, подчеркнуто обращаясь исключительно и только к его жене: «Был очень рад с вами познакомиться». Извинять проявленное хамство он не собирался, впопыхах забыв даже другое слово, целиком подходящее к данному случаю и ставшее известным из трудов основателя советского государства Владимира Ильича Ленина: «КОМЧВАНСТВО» – ведь он только что встретился с ним во плоти, причем с самим что ни на есть классическим и настоящим. Вернувшись от ребят домой, Марина и Михаил обсудили увиденное. Внучка Поленька пришлась им по душе – явное дитя любви, а не побочное и нежеланное последствие связи. Теперь Аня могла успокоиться. Предыдущий муж не желал отдавать ей сына. К чему он только ни прибегал, чтобы заставить Аню вернуться. Михаил понял, что превращать Антошку в поле сражения будет плохо со всех сторон. Во-первых, плохо было бы самому ребенку. Во-вторых, эта борьба за сына придает смысл подлым и глупым действиям бывшего мужа. В-третьих этот бывший муж вцепился в сына и занялся его «воспитанием» единственно для того, чтобы вернуть себе жену, хотя при этом он наговаривал ребенку массу гадостей о матери. В-четвертых, собственно Антошка был ему совсем ни к чему. Во всем этом проявился стереотип мстительного животного, которому, по деревенской традиции, как минимум полагалось разворотить обидчику крыльцо, а лучше поджечь дом и хозяйственные постройки, ибо на что еще походило то, что он постарался устроить во всех домах, где бывал сын Антон: испортить незаметно телефоны, дверные замки и не отдавать вещи, которые на время ремонта квартиры Михаила свезли на недавно полученную им и Аней квартиру.
Михаил и Марина сошлись во мнении, что в конце концов использовать Антона как орудие возвращения беглой жены или мщения станет бессмысленно, поскольку Генке это будет обходится слишком дорого, и Антон без явного противодействия со стороны Ани и ее родни скорей окажется у матери, чем в ходе активной борьбы. Чего Генка еще не использовал, к чему не посмел прибегнуть ни разу, так это к прямому выяснению отношений с счастливым соперником, и не потому что было страшно связываться с сыном члена политбюро, а потому, что, будучи физически сильным, он все равно уступал в мощи Толе и просто боялся, что ему самому еще морду набьют – не то бы полез драться обязательно.
Потом Марина хорошо высказалась по поводу поведения свояка.
Михаил редко видел ее до такой степени возмущенной. В принципе он был с ней вполне согласен, но тут он подумал, что кроме свинства и комчванства поведение свояка могло определяться еще и таким мотивом. Возможно, что его уже достали односельчане и родственники просьбами в чем-то содействовать, куда-то устроить, за кого-то похлопотать – ведь не у всех же есть такой близкий человек, который почти все может. Вот и от родителей второй жены своего сына он мог априори ожидать такой же атаки, как и от тех, кто уже изнурил его своими просьбами или требованиями. А закончил Михаил и вовсе примирительно.
– Знаешь, любушка, – сказал он, Марине – наверное, без проявленного хамства его бы в этот круг просто не приняли бы. Оно там нужно как воздух. Конечно, мне и это противно, но я все-таки напомнил себе, что в этом политбюро он все-таки лучший, а не худший. Во время войны матросов морской пехоты в атаки водил восемнадцатилетним лейтенантом, пока его не покалечили так, что он и по сию пору хромает. И сейчас вот старается, как умеет, ликвидировать власть КПСС, в высший орган которой он пробился сознательно, чтобы преобразить партию, а если не выйдет, то и развалить. Хрен с ним с хамством и комчванством – лишь бы сделал главное дело. Остальное простим.
В ответ Марина пожала плечами. Было видно, что она все равно не согласна. Наверно, после трех лет своей учебы в МГИМО она считала, что дипломату все равно недопустимо вести себя подобным образом, будь он хоть трижды высшим партийным директором. Раз ему выпало после деревни получить высшее образование и стать послом, ему непозволительно с кем-либо держаться так, чтобы это позорило его дипломатический ранг.
И опять с Мариной было трудно не согласиться. Мало того, что свояк задел в ней глубоко личное и оскорбительно вел себя в разговоре с ее любимым человеком, так он еще и профессией своей, пусть и вынужденной, ссыльной, насквозь не проникся, хотя прослужил послом аж шесть лет! За это время новый ВУЗ можно закончить, не то что успеть выучиться этикету и вообще нормальному обращению с людьми.
Но как бы то ни было, Аня целиком погрузила себя в Толину семью. Ей показалось так славно переселиться из Москвы в большой загородный дом, только что отстроенный свекром как частным лицом, а не членом политбюро, в академическом поселке. Это так льстило ее самолюбию, это настолько соответствовало ее давней мечте, что Михаил удивился только одному – как он сам этого раньше за ней не замечал?. Где могут хорошо чувствовать себя дети? Где здоровый чистый воздух? Где еще так часто можно общаться с природой, как не там, да еще рядом с любимым человеком, да еще при его знатных родителях – ведь не чета же они маме, доктору философских наук, а тем более – папе, который, как поется в песенке о цыпленке жареном, цыпленке пареном: «Я не тильям, пам, пам, пам, пам»? Новая жизнь виделась ей в распахнувшемся перед ней будущем, и это отодвинуло мысли о родных родителях далеко на задний план. Теперь она могла не тянуть деньги от одной зарплаты до другой, несмотря на то, что тратила куда побольше прежнего. Ее гардероб украсили новые туалеты и обувь, а быт облегчили разные дорогие машины и устройства, с которыми было любо-дорого работать по дому. И Антошка сам вдруг потянулся к матери и стал постоянно жить вместе с ней. Через год с небольшим она родила еще одного сына, Колю, а в общей сложности вместе с дочерью и сыном Толи от первого брака она стала обладательницей и заботливой матерью для пятерых детей, хотя Толина старшая дочь бывала в семье только наездами. И со всеми у нее были прекрасные отношения, и все у нее получалось, как надо, в качестве маленькой хозяйки большого дома. Дом и впрямь оказался немаленьким, в этом они с Мариной убедились, после того как Аня выполнила условие отца – пригласить их в загородный дом, когда там не будет Толиных родителей. Это еще не был особняк того типа, которые в массе размножились примерно в том же районе здорового климата для семей новых богачей буквально через пару лет – безвкусные и помпезные КАК БЫ средневековые замки с башенками, отличающиеся от исторических только тем, что теперь караулки размещались вокруг замка, а не так, как раньше, когда гарнизон прятался внутри каменных стен, а их в свою очередь прикрывал ров, наполненный водой, и через эту преграду можно было проникнуть внутрь въездных ворот только по опущенному на другой берег подъемному мосту.
Но и этот дом был обширен. Хозяин или хозяйка явно имели склонность соблюсти в одно время и помпезность, и скромность, и вкуса в этой смеси явно не хватало. Но в нем можно было жить вполне комфортно, потому что на двух этажах и в полуподвале хватало места на все и на всех. Правда, здесь же, метрах в тридцати от большого дома, стоял куда более маленький и скромный, хотя тоже о двух этажах, еще слегка недооборудованный изнутри дом, который предназначался для обширного Толиного семейства, но Аня почему-то, как показалось Михаилу, не думала о том, что ей придется царить именно в нем, но отнюдь не в большом доме. Это случилось примерно еще год спустя. Член политбюро КПСС, правда, давно уже бывший, тем не менее во вполне привычном старом стиле потребовал от Толи и Ани, чтобы они переселились из его большого дома в свой маленький «в двадцать четыре часа».
Поскольку эта сакраментальная фраза была произнесена дважды, стало ясно, что старшие больше не потерпят непосредственного шумного соседства с детьми и особенно внуками, а заодно и Аниного хозяйничения на их заповедной территории. Это требование в стиле категорического императива советской эпохи явно сразило Аню если не под корень, то вполне основательно. Ей вдруг в один момент стало пронзительно ясно, за кого ее здесь держали: за приятную, культурную, образованную, красивую прислугу семьи человека исключительной значимости, в которой и Толя не имел на самом деле права решающего голоса, хотя, как догадывались Михаил и Марина, именно Толя про себя мыслил совершенно иначе – он умнейший в семье, он ее глава, хотя по справедливости следовало бы признать, что на эту роль у него не было никаких прав и оснований. Чем дольше он жил с Аней, тем явней со стороны бросалось в глаза, что он все больше думает о собственной значимости и всë меньше считается с женой. Стало ясно и другое – что Толя старательно прячет Аню за городом от чужих взглядов и новых знакомств. Было ли это признаком неуверенности в себе или признаком его неуверенности в Ане, ни Михаил, ни Марина не знали. Однако в главном сомневаться не приходилось – Аня была прочно привязана к жизни на даче, и ей разрешалось без особых разговоров только раз в неделю ездить на работу в философский журнал, отдавать там отредактированные материалы и получать новые. Сам Толя в эту пору был выше крыши занят переводом и редактированием статей американской энциклопедии «Кольерс» и всем своим видом показывал окружающим, но в первую очередь Ане, что более важного дела ни у кого во вселенной нет, потому что не может быть никогда. Это была вредная иллюзия. Несмотря на редкость их встреч, Михаил видел, что в душе его дочери рушатся воздушные замки, которые она успела было там возвести и даже поверить в реальность нереального. Толя все последовательней вел себя как муж – диктатор и собственник, чем как тот окрыленный любовью, очарованный Аней и испускающий обаяние во вне человек, который так понравился ему и Марине с первого взгляда. Метаморфоза казалась пока еще обратимой, и Михаил решил высказать Толе, что тот ступает на рискованный путь. Когда случай представился, Михаил высказал любезному зятю все, что хотел. Что Аня без разнообразия положительных эмоций стала слишком часто плохо себя чувствовать, что ей требуется не только домоседство, но и впечатления от театра, концертов, выставок, не говоря уж об общении с друзьями, которых у нее раньше всегда было много. Что он и сам, в конце концов, знает, что Аня способна на решительные поступки, и лучше до этого не доигрываться. Толя слушал молча и все больше мрачнел. Михаил не мог угадать, будет ли прок от его предостережений. Оказалось, что не было, если не считать того, что Толя почти совсем перестал общаться с домом тестя. Хуже, пожалуй, было то, что отец переоценил тягу к свободе у Ани. Она сдалась, имея на руках трех своих детей, привыкнув к достатку, какой можно было получить не в каждой другой семье. Ей было уже под сорок, и хотя она выглядела значительно моложе своих лет, ей пора было задуматься и об этом – найдется ли желающий полюбить ее и такую. Однажды, когда она устроила экскурсию Поле и Коле по Московскому кремлю, ей пришло в голову пригласить заодно и деда. Заговорив с Аней о том, что не видит положительных сдвигов в ее образе жизни, и что Толя совсем не тот теперь, каким он был, ухаживая со всей возможной нежностью и страстью, Михаил услышав в ответ:
– Папочка, я уже давно разочаровалась во всем, в чем только можно.
– И ты примирилась, – сказал, а не спросил Михаил.
– Да, я примирилась.
– Я не верю, что тебе уже ничего не светит, – возразил он.
– Видишь ли, теперь все равно мне надо думать не о себе, а о них, – кивнула Аня на детей, забежавших вперед по валу вдоль москворецкой стены кремля.
– Эх, моя милая! Не успеешь ты оглянуться, как они станут взрослыми и улетят. А себя ты упустишь – и как творческая личность, и как женщина. Неужели еще не ясно?
– Ясно-то ясно, папочка, да что поделаешь?
– Как что? Бывать на людях. Смотреть вокруг. Уж тебя-то обязательно заметят. Уж как мне обидно, что ты вся себя уткнула в детей и в мужа, который мягко говоря, позволил себе при твоем попустительстве изменить себя в худшую сторону.
– Толин отец и сам удивляется, что я его не бросила.
– Ну, вот видишь! Я тебя уже не смею спрашивать, любишь ли ты своего Толю. Слушаешься, зависишь – это знаю. Но разве это любовь?
Аня промолчала, затем все-таки призналась.
– Он было дал мне счастье, а потом я и незаметила, как оно ушло.
– А ты все еще вела себя так, будто он продолжал тебе его давать?
– Да.
– Но ведь он давно его не дает. Я понимаю – он неравнодушен к тебе, он боится тебя упустить и потерять, не веря, что без его домашней деспотии ты всегда будешь с ним. Тогда бы он совсем опсихел.
– Ты так считаешь?
– Анюта, он давно уже псих, правда, еще не совсем законченный. А может быть, был им еще до того, как познакомился с тобой. Это первая волна любви на время подняла его над психозом. А так – смотри: он не имеет покоя уже из-за одного того, что его отец – более значимая, верней – куда более значимая личность, чем он сам, хотя он всю жизнь силится доказать обратное. Тужиться – то он тужится, да только ничего у него не выходит. Чем он занят после этой энциклопедии «Кольерс», с которой возился, как с писанной торбой, воображая, что ничего более важного на свете нет?
– Переводит правозащитные материалы. В основном с английского, но и на английский тоже.
– И создает впечатление, что если он на минуту выйдет из этого процесса, мир остановится в развитии, а потому отпуск у него может быть только на католические рождественские каникулы, когда даже неусыпные западные правозащитники берут недельный тайм-аут.
– Но он так обязался.
– А другого дела он хотя бы с помощью отца не мог бы найти? Кстати сколько за это он получает?
– Полторы тысячи долларов.
– Немало, но и не густо. По его претензиям на собственную значимость почти ничего. Ох, и расстраиваешь ты меня, ох, и расстраиваешь! Как подумаю о тебе, так и спрашиваю себя, куда ты подевала свой ум, на что разменяла? Учти, дорогая, ты ведь веришь в Бога: раз он дал тебе большие способности, так Он и спросит, как ты ими распорядилась, какие духовные ценности, используя их, успела создать? А что сможешь сказать? Что вырастила детей и дала им хорошее разностороннее образование, из которого они используют лишь ничтожно малую часть? Да, это заслуга. Но ведь детей должны растить и воспитывать люди любой образованности и способностей. Так что одними детьми, знающими науки и языки, не оправдаешься. А на что ты растратила свой творческий потенциал? На редактирование чужих текстов, как правило, эпигонских, а не оригинально разумных? Диссертацию не захотела защитить – ладно, твое дело, хотя, по-моему это совсем неумно и безответственно. Ведь тебе твои подружки, давно остепененные, обещали устроить «зеленую улицу» при прохождении всех этапов, а всего-то трудов тебе было начатую диссертацию дописать. Тут Толя тоже хорош – всячески воздействует на тебя, чтобы ты не защищалась – якобы, все это глупость. А на деле вовсе не глупость. Сравнявшись с ним в кандидатстве, ты стала бы самостоятельней, получила бы возможность сама зарабатывать себе на жизнь больше, чем сейчас. Ему этого не надо. А чего он еще больше не желает, это чтобы жена выглядела умнее его. И ты с этим тоже смирилась. Горько мне. Я вот тоже не кандидат – и именно из-за того, что тебе-то никак не помешает: мне противно кого-то просить признать меня умным, но тебя-то девчонки прямо – таки протащили бы вихрем через все инстанции, только пальцем о палец ударь. Но не ударила – не захотела, видите ли, Толеньку огорчать. И после этого он не псих? Тебе – то уже сорок, а ему – все пятьдесят. Пора бы к этому возрасту понять, что он сам собой представляет в интеллектуальном плане. Но в реальных итогах ему сознаться никак невозможно. Лучше позволять себе издевочки над такими докторами, как твоя мама, хотя, честное слово, она – таки сказала свое слово в истории арабской философии, тогда как он оказался неспособен даже на что-то подобное. Молчишь? Неприятно? А мне-то каково думать о тебе? Как мы ни далеки теперь друг от друга, безразличием к тебе я не заболел. Смотришь – девка вроде бы удалась хоть куда, по всем статьям – красива, умна, образованна, воспитана, могла бы заслужить всестороннее счастье. И характером упрямым Бог тебя не обделил – или мы с мамой, но куда оно девалось, на что пошло твое упрямство? И вот тебе нечего больше на это сказать, и мне тоже. В общем, больно. И твои дети скоро, очень скоро все до одного поймут, кто их отец, а кто мать, и что они представляют друг для друга, можешь не сомневаться.
Этот разговор по-над кремлевской набережной нет-нет, да и вспоминался Михаилу, и не столько его же собственным назиданием, которого он совсем не хотел, поскольку никогда особенно не верил в его эффективность, если только слушающий сам не жаждал его получить (а Аня, конечно же, не жаждала), сколько горьким признанием дочери: «Я уже давно разочаровалась во всем, в чем только можно разочароваться». Это было сказано искренно, с полным убеждением, что все так и есть, но Михаил – то с высоты своих лет мог ей возразить: «Нет, Анечка, еще не во всем, в чем только можно разочароваться. Тебе еще дети не все сюрпризы преподнесли, какие могут, а потом, глядишь, и внуки добавят своë в ту же копилку. Так что тебе лучше бы заранее настроиться на это, и не питать иллюзий насчет счастья в потомстве. А если такое все же выпадет тебе, как Небесная Награда, что ж, тем радостнее будет его принимать. А не то выпадет тебе такое же «приятное» открытие, какое преподнесла мне Света.
