Чудо ты мое, зеленоглазое

За то, что мы не знали «или»

За то, что люди, наконец,

Прости,

Пойми,

Прими, Отец!..

Прости за то, что мы молчали,

Прости за то, что мы не знали,

Прости за то, что там, в пыли,

Куда не зная мы ползли.

За что прощать нельзя, прости же!

Ты видишь?

Головы все ниже

И пусть ночной и страшный брод

Нас перекрестит иль убьет.

Вода у губ,

Течет сквозь зубы,

Мы слышим ангельские трубы,

Открыть бы только сжатый рот…

Но Бог?!..

За что мелеет брод?

Мы шли к тебе с надеждой, Боже,

Смотри, из лиц вновь лезут рожи,

Мы шли к тебе, ты – обманул,

Ты берег нам к ногам швырнул…

Стакан вина – и в брод,

Пусть не поймет седая дама,

Что нам от этой жизни надо,

Стакан вина – и в брод!..

– Ты, Витьк, лучше Бога не трогай, – немного подумав, сказал Петрович. – Не хорошо это.

– Да я и не трогаю, – простодушно улыбнулся Витька. – А вот когда ручку возьму, сам не знаю, что со мной начинает происходить: словно жжет меня что-то… Изнутри жжет. А верующий из меня, дядь Коль, плохой, в церкви-то я только на Пасху бываю. Правда, с легкой душой туда прихожу и… – Витька немного помялся. – И верю, что ли?.. Когда последний раз был, поп, значит, по рядам ходит и на куличи с букетика брызгает. А меня увидел и к-а-ак хлестанет святой водой мне по физиономии слева направо! У меня даже с носа закапало. После такого умывания я два месяца ни капли спиртного в рот не брал. От одного вида водки тошнило.

– Лучше бы тебя этот поп прямо из ведра окатил, – улыбнулся Петрович. – Глядишь, совсем пил бросил.

– Может быть, – согласился Витька. – Но видно не пришло пока мое время… – он немного помолчал и вдруг быстро заговорил. – А ведь мне, дядь Коль, Бога почему-то жалко. И хотя моя глупая жалость эта на щенячью похожа, не могу я ему спокойно «дай» говорить. А если и говорю, то как-то с вывертом у меня это получается… Даже с ехидством. Словно издеваюсь я сам над собой: о чем же, мол, ты, сукин сын, раньше думал? Почему сам не сделал того, что сейчас на коленях задаром выпрашиваешь? Не люблю я за это «дай» ни себя, ни людей. Тянут люди под себя все, что под руки попадется, словно живут с закрытыми глазами, а потом приходят к Богу и снова – дай! Как осьминоги какие-то… Но Бог, дядь Коль, все-таки есть. Я не столько, правда, верю, сколько чувствую это. У меня вот как-то раз спросили, если, мол, Бог есть, то как же он позволяет существовать на земле несправедливости? Раздражают меня такие вопросы. Глупые они и подлые какие-то… Потому что когда человек вышел из рая, Бог сделал его абсолютно свободным. Во всем, даже в безумии. Наполеон и Гитлер были так же свободны, как и алкаш какой-нибудь, который ни о чем другом, кроме как о водке уже и думать не умеет. Понимаешь?.. Человек – сво-бо-ден и он – не кукла. Он сотворен по образу и подобию и нет в нем руководящей, божественной пятерни. Сам человек все решать должен. Только сам. Поэтому крики эти, почему, мол, Бог позволят все, мне другой крик напоминают: «Распни его!..» Ближнего нашего распни, Господи… А мы, мы-то – хорошие.

Судя по всему, Витька снова принялся переживать один из своих недавних, философских диспутов. Иногда Лена рассказывала Петровичу о тех жарких словесных дуэлях, которыми заканчивались деревенские попойки, если в них принимал участие ее непутевый супруг. Рассказы умной Витькиной жены не были лишены изрядной доли чисто женской ядовитости. Петрович каждый раз искренне смеялся над очередным приключением шибутного племянника. Например, частенько после коллективных пьянок Витька, не смотря на отчаянные протесты жены, пытался продолжить философский диспут уже дома. Лучше всего молодой женщине удавалось передавать в лицах те меткие ответы, которые она давала мужу на его разглагольствования о вечном. Рано или поздно окончательно посрамленный женским остроумием Витька отправлялся спать.

– Долго думал-то над всем этим? – скептически улыбаясь, спросил Петрович у племянника.

– Долго, ясно же… Недавно вот с одним нашим деревенским умником беседовал. Он мне говорит, а на фига, мол, мне церковь? Ну, в том смысле, что зачем, мол, мне посредники между мной и Богом? Воистину, научи дурака Богу молиться и он попытается им стать! А вера, она же как книга. Только вместо букв в ней живые человеческие души. Вот недавно я книжку одну читал о том, как у нас в России, уж не помню в каком веке, боролись иосифляне и нестяжатели. Честно скажу, я за нестяжателей переживал, а вот победили почему-то иосифляне…

Голос Витьки заметно дрогнул от обиды.

– И много ли ты, умник, еще читал? – перебил племянника Петрович.

– Нет, в общем-то… Но все равно, интересно же.

– Ох, Витька, Витька, – старик покачал головой, – сколько же всего в тебе намешано! Но самое любопытное, что церковь в тебе рядом с горящей баней стоит. Ты бы еще средневековой кабалистикой, что ли, занялся, а? Говорят, интересная это наука, особенно если на похмелье ее изучать.

Витька кивнул. В его уме снова промелькнуло страшное четверостишие, написанное глухим зимним вечером.

– Уже, дядь Коль, занялся.

– Ну?!.. – искренне удивился Петрович.

– Ага. Хочу секрет числа 666 открыть.

– Это дьявольского числа, что ли?

– Его.

– Что ж, дело хорошее… Главное полезное. Смотри только не чокнись на досуге.

Дома компаньонов ждал ужин, приготовленный сразу двумя хозяйками – по чисто деревенской привычке Лена привезла с собой две огромных сумки с продуктами. Стол ломился от всевозможных яств. Здесь было все, начиная от тарелки с кусками сочной, домашней ветчины и кончая вазой доверху наполненной яблоками. Не было только водки. Лене не хотелось, что бы ее супруг расценил ее старания как попытку к примирению. Кроме того, общаясь с мужем на людях, женщина постаралась изобразить на своем красивом лице как можно больше безразличия, а то и откровенного высокомерия.

Но ударившийся в богоискательство Витька не обратил на этот факт никакого внимания.

– Свадьба, что ли? – пробормотал Петрович, осматривая стол.

«Скорее развод!» – чуть было не сказала вслух Лена, но вовремя сдержалась.