Хан Батый. Русь в огне

–А вдруг засада?

–Не знаю. С другой стороны: зачем им меня облавливать? Отца-то Юрий отпустил, даже посадником в Нижний поставил… Съездим.

Микула покрутил в руке ложку, склонил голову на бок, долго смотрел на неё, потом быстро облизал.

–Да, гадать нечего.

Поглядев на гонца, спросил хищно ощерившись:

–В ловушку заманиваешь, гад?!

Митрофан боязливо закрестился. Микуле это понравилось. Он улыбнулся.

–Отчего не съездить? Сидеть без дела скучно.

Не откладывая в долгий ящик, тут же заседлали лошадей, прихватили сухарей и вяленой рыбы, и выехали в Московскую землю…

–Да не приедет Семён. Что он, глупец, голову в пекло совать? – возмущённо говорил Петру Ослядюковичу московский воевода Фёдор Нянка.

Пётр Ослядюкович, застигнутый гонцом князя Ярослава в Муроме, всё бросил (отправил обоз с подарками к свадьбе дочери с приказными), сам молнией, не щадя лошадей, помчался в Москву и расставил западню.

Нянке, с самого начала, затея ловить прощённого князем Сёмку, не понравилась, но Пётр Ослядюкович наорал: «Я тебя утвердил здеся, я и убрать могу!».

Пётр Ослядюкович заманивал Семёна ложной встречей с Сысоем. Все его мысли были об одном – удавить гадёныша. Но и свидетели были не нужны. Особенно не нравилась независимость Нянки. Пообвыкся на Москве, забыл, кому обязан положением! Потому, Пётр Ослядюкович думал пока бросить Семёна в сырой погреб, а там уже, если сам от плохой кормёжки и сырости не подохнет, извести «невзначай» чужими руками.

Конечно, можно было бы и простить, да жгло мщением недавнее торжество Спиридона – ведь вылез, дьявол, из подвалов, и из под самого носа серебро унёс. Ведь всю усадьбу взрыли, а под крыльцо не догадались заглянуть! Пётр Ослядюкович вспомнил, как блеснули торжеством глаза Спиридона. Ничего, попадётся Сёмка, торжествовать будет он!

Не ожидал Пётр Ослядюкович, что князь Ярослав, всегда предвзятый к нему, поднесёт такой подарок – бери Сёмку голыми руками! А всё потому, что мстит князю Михаилу. Раз Семён у Михаила, он теперь Ярославу враг. Это хорошо – чем больше врагов у Сёмки, тем меньше шансов выжить.

Пётр Ослядюкович тщательно обдумывал, как одурачить Сёмку, чтобы заманить в ловушку наверняка, но ничего, кроме мнимого приезда Сысоя в Москву, не придумал – Сысой-то уже давно был в новгородских пределах, с немцами ратился, а может и убит (прости, господи, за такие мысли!).

Нянка, послушно расставив засады вокруг лесной заимки, всё ныл и ныл: «Зря, зря. Не приедет». Всю душу вымотал.

Они сидели в избушке. Было сыро и пахло прелью. Пётр Ослядюкович, от нечего делать, перебирал на столе янтарные бусы, молчал. Нянка маялся, тяжело вздыхал, чесал затылок или бороду.

К избе подъехали верхоконные.

Пётр Ослядюкович напрягся. Внутри всё сжалось. Неужели они? Он непроизвольно потрогал меч, опять опустил руку на стол, забарабанил пальцами. Нянка кашлянул от волнения.

Дверь скрипнула.

Нагибаясь, вошли Семён, Микула и Митрофан.

Тут же следом ввалились прятавшиеся в округе дружинники, повалили всех троих на пол, заламывая руки.

Пётр Ослядюкович с Нянкой переглянулись – гладко получилось.

–Ну, здравствуй, воровская рожа! – прогремел торжественно Пётр Ослядюкович.

–Твоя взяла, воевода, – прохрипел Семён. – Поймал.

–Моя взяла, – согласился повеселевший Пётр Ослядюкович. – Отпустите их. Уже не сбегут.

Дружинники отошли к двери. Семён и Микула, медленно поднялись, отряхиваясь. Встал на ноги и невинно пострадавший Митрофан.

–Чудики, Митрофана-то за что заломили? – ухмыльнулся Пётр Ослядюкович. – Так что, Сёма, долго ты прятался, а вот я всё равно тебя повязал. И всегда будет по-моему!

Он встал из-за стола, подошёл к Семёну, пристально посмотрел в глаза – в зрачках Сёмки горела ненависть (бессильная ненависть!). Зачем-то решил заглянуть и в бесстыжие глаза дурака Микулы, но тот, вдруг, что есть силы, долбанул, и Пётр Ослядюкович, ослепнув от боли и огня, отлетел под стол.

Закричали, загремело всё, кто-то падал, падал, орали, скрипнула дверь и, дерущаяся куча, вывалилась на улицу. Пётр Ослядюкович, прозрев, сморкнувшись кровью, кинулся из избы, но кончено – уже кричали и дрались в густом ельнике. Больше всех шумел Нянка.

–Собак! Где собаки?! – заорал в бешенстве Пётр Ослядюкович.

Но никого не было – поляна опустела, а возбуждённые крики и треск сучьев удалялись вглубь леса.

Первым вернулся Фёдор Нянка, долго сплевывал кровь в прелую, рыжую хвою, устилавшую всё вокруг, потом мыл лицо в бочке у дверей избушки, хмыкал, посмеиваясь.

Возвращались по одному хмурые дружинники.

«Упустили! Так и есть!», – глядел в их лица Пётр Ослядюкович, но всё же не терял надежды.

Последним пришёл Митрофан, развёл руки в стороны, словно его это оправдывало.

–Убёгли!

–Растяпы! – взвизгнул Пётр Ослядюкович и, что есть силы, влепил кулаком Митрофану в лицо. Тот осел на колени, а Пётр Ослядюкович, взбесясь, лупил его, не глядя, пока не сбил кулаки в кровь и, морщась от боли, пошёл к кадушке с водой. Опустив подрагивающие руки в прохладную воду, сказал с досадой:

–Оружие на что вам?! Зарубить не могли! Сёмку зарубить надо было!

Пётр Ослядюкович посмотрел на фыркающего кровью, отплевывающегося, Митрофана.

–Вы что, мужики лапотные? Мечи вам на что?! Всё кулаками, кулаками… А-а, и кулаками ничего не можете…

Фёдор Нянка, трогая разбитую, вспухшую губу, заметил:

–Не знаю, зачем всё это, если честные они перед князем. А за убийство Юрий никого не помилует. Ты, воевода, что-то не то творишь…

–Что ты понимаешь в моих делах?! – рыкнул Пётр Ослядюкович и, злой от неудачи, пошёл в избу…

«»»»»»»»

Выходили из-под Москвы пешком. По бурелому брели медленно, изорвали одежду, сбили сапоги. Семён всю дорогу кривил губы в усмешке, а Микула сердито матерился, из-за потерянных коней, и всё клял себя, что в драке не покалечил «сучонка Митрошку, гадюку».

–Я ведь чувствовал – не то! Сысой ждёт! Как же! Хрен там толстый ждал, а не Сысой!

–А здорово ты двинул Петру Ослядюковичу, – засмеялся Семён.

–Мало дал гаду, – выдавил сквозь зубы Микула. – И что он нам жизни не даёт?! А… Вспомнил! Ты же дочку его испортил!